В России не презирали бедности. И собаки тоже не различали бедных и богатых.
Собаки любят, когда собираются люди вместе друзьями, когда они смеются. Они любят дружбу людей. И часто собаки уходят, когда в доме плохо, когда ложь и обман живут в доме. Они делаются грустными, потерянными, и шерсть на них лохматится. Они болеют.
Собаки обладают свойством глубоких проникновений и предчувствий грядущего. Они понимают с поразительной тонкостью настроение и тревогу человека. Было тяжело видеть собак – как они печальны и в отчаянии, во время революции в России. Они были потерянными существами, покинули дома, бегали по улицам и не шли к человеку.
Я заметил, что с человеком любят жить и птицы. У меня в саду жили иволги, поблизости дома иволга вила гнездо. Также и горлинки, ласточки вили гнезда на моей террасе и не пугались, когда я смотрел их птенцов. Они знали, что я люблю их, они только боялись детей.
В России были собаки-дворняжки. Это были замечательные псы, веселые, богато покрытые шерстью, и хвост всегда лихо завернут крючком, как крендель. Они звонко и весело лаяли. Не были злы, но пугали, неожиданно бросаясь к ногам. Они считали долгом облаять каждого прохожего и проезжего. Легко переносили суровую зиму и голодали подолгу Спали они, где придется, свернувшись колечком. В холод и голод они несли службу человеку, исполняли свой долг.
Крестьяне обращались у нас с собаками плохо. Конечно, не все. Собаки переносили побои и прощали их. Сука бережно прятала место, где родила щенят. Трудно было найти их. Потом, когда они подрастали, она приводила их всех. Боялась людей и детей.
Я заметил, что собаки бесились от дурного с ними обращения. Бешеная собака страшна и чудовищна. Она как бы мстит за горе и несправедливость дурного с ней обращения. Глаза бешеной собаки – ужас, кошмар. Я видел однажды одного кучера, больного водобоязнью, бешеного. Он кусался и лаял. Одна молодая девушка хотела на прощанье поблагодарить доктора, у которого была, и вдруг впилась в его руку зубами. Это был припадок бешенства. Она была укушена крысой.
В жизни есть какие-то возмездия за злые чувства и несправедливость. Есть законы возмездия. Они тайны. И мне кажется, что это мало разгадано людьми, и мне даже кажется, что злоба могла бы совсем исчезнуть с земли, если бы дьявол непонимания был разгадан. Основа жизни – любовь, и собаки как-то понимают это. Такт собаки, ее ум и любовь к человеку поразительны и говорят о величии и цене жизни…
Хотел я писать о зиме, о природе, о друзьях и как-то раздумался и написал совсем не то, что хотел. Всё оттого, что Тобик сидит около меня и смотрит на меня своими дивными глазами. Они говорят – ну что ты всё ерунду пишешь. Не то пишешь. Пиши, как хорошо гулять, про лес, про речку, про луг широкий, про сад, про то, что смешно, весело, про жизнь, радость, солнце, дружбу. Не надо писать, что плохо; никогда, не надо. Пиши, что хорошо. Пиши про счастье. Не пиши про горе и глупость. Не надо.
– Но как же, – говорю я, – Тоби, согласись, мы же от глупости страдаем.
– Нет, не от глупости, а от непонимания, – ответил глазами Тоби. Потом соскочил с постели на пол и прыгнул к окну. Посмотрел в окно и заворчал: – Бух, бух, бух.
По улице шла собака Легро, большая собака, его враг. Тоби поднял голову, залаял, подбежал ко мне в волнении, опять к окну и ко мне. Тоби звал меня идти. Ему необходимо подраться с собакой Легро.
Тоби не боится никакой собаки.
А когда он был со мной в балагане, где я смотрел слонов, он удивленно ворчал, рассердившись: ему хотелось подраться и со слоном. Когда бывает со мной, он никого и ничего не боится.
Скучные дни
Зима. Верно – всю, всю Россию снегом замело. «Заметают метели все дороги, все пути – негде к милому пройти». Сугробы глубокие. Морозы трескучие…
Страна родная, как лик твой особенен и изменчив!.. Зимой казалось мне: неужели этот мрачный сад мой сиял весной, покрытый зеленью, был полон пением птиц и дыханием ландышей и жасмина? Неужели это было? И на темной деревянной моей террасе было веселье и смех друзей моих?..
А теперь? Только воспоминания. И друзей уже нет – умерли. И дом мой взяли у меня люди, искавшие правды, которую сочиняют тоже люди, которые тоже умрут… И тайной мне кажется земля, на которой я еще жив. И ничего не знаю, почему всё так странно и случайно в мире?
Пишу сейчас воспоминания, и пролетает передо мной прежняя жизнь… Россия…
В России мне никогда не приходилось видеть людей, ночующих под мостом реки. У всех был ночлег. Может быть, я ошибаюсь, но где бы я ни был – на Волге, на Белом море, в Сибири, на юге, – я видел больше смеха и веселья, чем уныния и тревоги.
Конечно, везде было и горе, болезни, смерть, преступность. Но русские люди в большинстве были бодры и не были погружены в заботы о доходах. Русский человек редко говорил о деньгах. И я помню, как при этом один рабочий сказал хозяину: «Ну, давай скорей – наживай. Будя сквалыжничать, скучно».
Русский человек мало думал о завтрашнем дне. Он жил сегодняшним днем, а что будет после – все равно. Это черта особенная. Она сложилась под влиянием русского довольства.
У русского человека было много странностей и причуд, совершенно непонятных европейцу.
Я помню, как толстовцы в Рузском уезде сняли дом у помещика и ходили в деревни «помогать народу». Развивать его. Носили воду, топили мужикам печи и до того им надоели, что мужики их за это самое обложили по 3 рубля с человека.
Толстовцы были поражены. Недоумевали. Говорили:
– Боже, какое невежество…
Но пришлось платить, а то не пускали в деревню.
Тетка Наталья жаловалась:
– Этот барин, – говорит, – зачитал нас. Придет в избу и читает…
Милая, сумбурная, невозвратная жизнь.
Не спится… Бессонница…
На башне чужого города часы пробили четыре. Я всё вижу Россию, свой дом в деревне, сад, зиму, метель метет. На окне у меня стоят золотые фарфоровые вазы. В них бумажные цветы. А за окном большие ели, заметенные снегом. И там могила моей собаки Феба, нет уже Феба у меня, не будет. И вижу я его красивую голову и умные глаза – точно живой он стоит передо мной, и глажу его голову, и его добрые глаза с какой-то небесной честью смотрят в мои глаза…
Ах, как многое хотел бы я вернуть! Но мчится жизнь…
А кругом тоска, ссоры, тревога, ненужная, без радости, энергия…
С утренней зарницей придет день. И нужно достать трудные деньги – платить за право жизни.
Утро… Моя собака Тобик подает мне газету: бегать к газетчику за газетой – его обязанность. Я беру ее у него изо рта и краем сложенной газеты чешу ему спину и похлопываю его – такой уж установился порядок.
Звонок… Тобик бежит к дверям и грозно лает – возвещает о приходе чужого, хотя отлично знает, что пришел приятель. Лай сменяется радостью. Тобик прыгает в восторге, встречая приятеля.
Собаки любят дружбу людей. Не любят ссор. На дворе другая собака – враг Тобика, Мике. Но Мике тоже собака. Он обожает детей и детские игры… Но когда мальчики играют в войну, Мике встревожен и озабочен. Глаза его делаются печальными, и он прыгает, хватает зубами игрушечные пистолеты, грызет их. Переломал себе зубы. Мике знает, что это игрушки смерти. Бедный Мике, он останется без зубов.
– Ну что, – спрашиваю я приятеля, – что нового?
– Да всё то же, – отвечает приятель. – То же самое – не платят. Какое туше! Сигара во рту, говорит: «А оркестровка готова?» Я ему говорю: «Мне за комнату платить…» – «Мало, мало в вас жертвенности, патриотизма – всё на деньги переводите…» Хорошо, что у меня хозяин терпит, а то ведь пропадать!
Звонок. Приходит другой приятель – чиновник, человек сосредоточенный, русский, похож на медведя. Говорит, входя:
– Одеваешься?
– Да, одеваюсь.
– Ну вот…
Он садится у окна, достает из кармана сверточек в бумажке. Тобик прыгает вокруг него. Он вынимает сдобный пирог и, говоря «постой, постой», угощает Тобика.
Странно, что Тобик, не лая, бежит в переднюю к двери и дожидается, пока тот поднимается в подъемной машине. Как это Тобик знает, что это именно он? А мы так мало знаем, что будет, и совсем не знаем, что думает человек, который говорит с нами. Не постигаем обманчивых друзей и любви коварной…
– Куда же пойдем завтракать? – говорит пришедший приятель.
– К старику, – отвечаю я.
– Но позволь… кувер – два франка… Это уж на троих шесть франков! Пойдем к Анне Захаровне – пирожки.
– Ну вот, – с улыбкой говорю я, – всегда это волокитство. Анна Захаровна…
– Это у меня-то волокитство! – вздыхает Медведь. – Вот бургонского бутылку – я понимаю. – И он замигал глазами.
– Читал, что в России-то делается? – спрашивает другой мой приятель.
– Нет, да я и не интересуюсь, – говорит пришедший. – Вообще, делается всё то, что кому-то надо, чтобы делалось, и потом будет переделываться, когда кому-то надо будет, чтобы всё переделывалось…
– Ну нет, позвольте! – загорячился мой приятель. – Это я поспорю с вами…
Каждый русский опровергает мнение другого и всегда находится в оппозиции ко всему, кто бы что ни говорил.
– Нет, дорогой, нет, я не спорю. Поедем лучше в Пасси, я знаю ресторанчик. Бургонское – аромат…
В ресторане, увидав нашего приятеля-чиновника, сидевший за столом посетитель встал и радостно воскликнул:
– Ваше превосходительство, вы правы, бургонское – аромат! Одна беда – сколько ни пьешь, не берет. Слабо вино, что ли? Не берет… Радости в жизни не стало…
Соловьи
А в России весна! Скоро прилетят соловьи и звонко зальются песней ввечеру над рекою… Черемуха обольется девственным цветом, маленький ландыш растворит свое дыхание в тайне леса, а месяц светлым серпом выглянет из-за острых темных елей и, тронув серебром воду, отразится в ее глубине.
Весна… В больших оврагах, к реке, у моего сада, лежат глыбы снега, но около уже видны сухие пригорки, веселые, приветливые. Частый осинник и ольха чуть зазеленели над берегом, темные ели, как сторожа, стоят среди мутного весеннего леса. А воды бегут всё туда, туда, далеко! В торжественной чистоте неба прозвенит радостный крик журавлей, и розовое утро нежно осветит крыльцо дома, оконные ставни, занавески и полотенце над умывальником.