Раздались звуки рояля и скрипки.
– Позвольте, – говорю я, – ведь это в миноре, а не в мажоре, диезов не надо! – И я, забыв свою роль, сел за рояль.
– Что за черт! – крикнул хозяин. – Он еще и музыкант!
Вдруг я слышу, сзади меня кто-то говорит:
– Это не Коровин! Коровин – старик. Это не Коровин.
– Как – не Коровин? Ты всегда делаешь истории. Всегда всё портишь. Надоело! – отмахнулся хозяин…
«Скандал, – подумал я, – скандал. Пора домой».
Встал из-за рояля, отозвал хозяина в другую комнату и говорю ему:
– Я ведь нездоров. Мне пить нельзя. Я должен уходить, а то буду завтра болен.
– Вздор! Ничего не будет, потому – радость. Начало всех болезней – тоска. Это мне сказал великий Потэн. Вино необходимо здесь. Климат! Понимаете? Климат! Разлагает сталь. А вино – иммунитет. Понимаете?
Он потащил меня опять к столу пить.
– Довезем, – говорит хозяин, – не бойся. Понимаешь, дорогой, ты не думай. Тут брат, есть такие… – и он как-то мигнул глазом, – которые против тебя. Вот он, – показал он в сторону. – Он такой, знаешь, сомневается.
Я, прощаясь, одевался в прихожей. Уже светало. Все провожали.
Спускаясь по лестнице, я остановился и крикнул, что я не Коровин, что ты лежишь больной, и выбежал на улицу.
– Вот попал в какой переплет, и всё из-за тебя, – закончил приятель, – положение мое ведь было пиковое, подумай!
– Пиковое? Почему пиковое? Тебя угощали, пил хорошее вино, веселился…
– Да, вино. Ну а если б узнали? Неизвестно, что бы было. Хорошо веселье! Тебе что! Пишешь разную ерунду, а я должен страдать!
Любовное недоразумение
На краю Парижа, у площади и прежней заставы под названием Порт Сен-Клу, созданы прекрасные и оригинальные фонтаны. В окружающих площадь зданиях расцвели изящные кафе и магазины. Вечером эти фонтаны, каскады бегущей обильно воды, освещаются электричеством; окруженные сочной зеленью деревьев, они создают фантастический вид и оживляют площадь. Кафе наполняются к вечеру публикой, фонтаны веселят зрение.
За столиком кафе, под цветным широким зонтиком, сидят двое: один – толстый мордастый серьезный человек, а другой – худой и грустный; оба русские, москвичи. Один – бывший домовладелец и помещик из купцов – Бабенский, а другой – бывший помощник присяжного поверенного – Петушков.
– Да, – говорит помещик Бабенский, – вот фонтаны. Фонтаны хороши. Ишь, сколько народу понабилось, глядят. А чего? Хорошо, конечно, вода струится, и будто дальше глухой лес идет. А он не лес. Всё позастроено там. Это так кажется, в ночи. А днем не то. Кажется, будто там что есть, заманивает. А там всё то же: квартиры, бистро, тоже всё платить… Кажется, будто там она, такая живет – эдакая, настоящая, тебя ждет: приди к нам, витязь молодой, укройся в терем наш отрадный… Да… мечтаешь, а этого самого-то и нет. Того, что у нас было. У меня тоже… эх, и лес был, у Тарусы. Из Москвы поедешь, ну, за пятнадцать минут в машине – и попал как в рай. Дачи, дачницы были – ведь что за дачницы… В голове у каждого надежда была на любовь. Жизнь была. А потом всё – толчея вышла. Ух что началось… Ужас. Овдовел, жену потерял в Батуме: тиф и у ней, и у меня. Не видал и не знаю, когда ее и схоронили. Я хотя и толстоват, – сказал он, вздохнув, – но в годах еще таких, когда внутрь души женщина лезет. Прямо втыкается… Вот ведь что – не проживешь без них. А распутство это разное мне не по душе. Ищу вот уж сколько времени – нет ничего. Конечно, я не красавец какой. А всё же – жить-то одному тяжело.
– Как же это? – удивляется Петушков. – В Париже-то женщины не найти!.. Да что вы, Алексей Иваныч? Чудно что-то… Тут столько женщин, каких только нет. И русских сколько. Я удивляюсь, что это вы говорите? У вас всё же и средства еще есть.
– Небольшие средства, – ответил помещик. – Берегу, проедаю понемножку. Скажу вам откровенно из приязни к вам: ищу женщину, вот именно русскую… Все-таки душу родную хочется найти. Знакомился… Ничего как-то не подходит… Поговоришь, она сразу говорит мне с полслова: «Полгода за квартиру не плачено…» Деньги, все про деньги говорит. А одна мне сказала: «Вы, кажется, меня хотите от церкви отнять…» Что такое, думаю, я и не понял вовсе. А другая: «Вы меня от танцев отважить хотите…» А у ней свой танцор. Вот что тут поделаешь? А денег – давай. Я не прочь деньги, только за дело. А то – танцор, давай и ему. Это что ж такое, подумайте.
– Да… – соглашается приятель Петушков и, задумавшись, говорит: – Безобразие. Невозможно.
– Прежде, скажу вам, дорогой, было проще. Я помню, у нас там, в Москве: посватается, познакомится, и всё ладно выходит. Жена, дети – что надо. А теперь ужас – всё не то. Вот я вам скажу, что со мной выходит. Прочел это я в газетке объявление, изволите ли видеть, такое. Написано: «Энергичная молодая особа, приятного сложения, ищет друга, могущего противостоять ударам судьбы на жизненном пути». Согласитесь, объявление вполне приличное и разумное, заставляет задуматься. Я и подумал: дай попытаю. Но, скажу правду вам, сам один взять на себя не решился, боялся. У меня есть друзья, я к ним: так-то и так-то, хочу попытать, сам не решаюсь. Вот, говорю, надо посмотреть, поехать, узнать, в чем дело, – кто и что, какая из себя, воспитание какое, кто была раньше, русская ли.
Ну, друзья с удовольствием берутся. Всё, говорят, для тебя узнаем. Надо расходы, конечно. Деньги опять-таки. Ну, сто франков я для начала дела даю. Деньги, конечно, небольшие. Ну, значит, назначено свидание в кафе. Письменные переговоры вели, писали много. Назначено в кафе. Я как посторонний в кафе нахожусь, час-другой жду. Сижу, газету читаю, в газете дырку провернул, чтоб глядеть. Вижу – идут. Она впереди, приятели мои за ней. Она высокая, стройная, фигура… прямо вот статуя. С лица так несколько длинновата, губы покрашены, брови выщипаны до отказу, ногти, конечно, крашеные.
Сели они за столик, она кричит: «Гарсон!» Смотрю, гарсон несет сэндвичи и бутылку кальвадоса. Она рюмку, другую, третью, четвертую. Приятели не отстают. Пива – она «деми», а приятели – «кар». Вот, думаю… Она, смотрю, руками так и эдак водит, что-то кричит, спорит. Все встают. Ко мне подходит один – приятель, значит, и говорит:
Подожди здесь, скоро приедем, дай двести на завтрак, а то неловко – женщина светская, хорошей семьи. Подожди здесь. У ней в Полинезии канарейки выводятся, только управляющий мошенник. Она и ищет эдакого, чтоб сладить с ним мог.
Смотрю из кафе и вижу: они в автомобиль сели, поехали завтракать. Так я их и не дождался.
Утром на другой день ко мне пришли оба. Что такое: у одного глаз перевязан, а у другого по переносице царапина. И оба молчат.
Я вижу, что-то не совсем ладно. Спрашиваю их: «Ну что?» «Да вот, – говорят, – женщина ничего себе, только, верно, не в меру энергична и пьет. И фамилия вроде как нерусская – Фыр-Пец-Гольт…» «Да, пьет как пожарный, – говорит другой, – и притом очень на руки вольна…» «Только для тебя всё переносили, – говорят друзья. – Хотели испытать, верна ли будет тебе. Ну, она и разошлась… рукой… Вот мне у глаза, а ему на носу, заметь – царапина. Ну, видим, что не подходит. Фамилия тоже как-то нерусская…»
Ну, я вижу тоже, что неподходящая. Они со мной согласны. Говорят: «Сразу не сыскать». А я-то думаю, что им бы не пить, а то не выходит.
– Вот я и надумал к вам обратиться, – говорит помещик Петушкову. – Вы не пьете, и законы вам известны. Вот еще я объявление нашел, такое подходящее, пишет так…
Он достал из кармана вырезку из газеты и читает:
– «Хорошенькая, чуткая и одинокая душа ищет спутника, могущего поддержать ее. Вместе побредем…» Это заставило меня опять задуматься, – говорит помещик-москвич. – Написано хорошо, за сердце берет. Кто знает, может, и правда? Вместе побредем… Неплохо ведь, согласитесь.
– Да… – согласился Петушков, – одинокая душа – это глубоко и даже поэтично. Та энергичная женщина что-то фронтом отдает, революцией. А уж нам эти революции надоели вот до чего…
– Это верно, – согласился помещик. – Вот у меня и явилась мысль к вам обратиться, дорогой. Попытайте узнать, как что, кто она и как вообще… А то как-то сам стесняюсь сразу. Да и толст… А вы худой… Ну а потом, когда вы узнаете, кто она, ну и меня представите. Вы-то ведь женатый, серьезный человек.
– Да… – соглашается Петушков, – у меня женщина замечательная. Она в Реймсе осталась теперь, а я искать дела приехал сюда. Так она мне прислала пятьдесят франков. Ну, вспомнила, в первый раз я от женщины деньги взял. Она пишет мне так нежно: «Купи себе носки». Понимаете, какая. Она скучает. Вот любит меня, только не может сюда приехать, там квартиру оставить не на кого. Да и я тут ючусь в комнатушке.
– Ну, вот так… – предлагает помещик, – сто франков вам на расходы.
Ну и дал, значит, ему. Петушков распрощался с помещиком, вернулся в гостиницу, сто франков. Заплатил в счет за квартиру шестьдесят франков, сел за столик и сочинил письмо «одинокой душе», назначил ей свидание днем в соседнем синема, написал: «Буду ждать у подъезда, узнаете меня – буду держать в руках серую шляпу».
Дожидается Петушков у подъезда синема, в руках держит шляпу. Не идет что-то. Вдруг подходят две: одна – сама «одинокая душа» небольшого роста, прехорошенькая брюнеточка, за ней другая. Батюшки! Знакомая москвичка – Игоркина. Прямо к Петушкову и говорит, смеясь:
– Вот вы чем занимаетесь…
А Петушков ей:
– Позвольте… а вы тоже чем занимаетесь?..
Зовет в синема. Ну, сидят в синема, то-сё, разговоры…
– Поедемте, – говорит Игоркина, – завтракать.
Петушков думает: «У меня всего двадцать пять франков осталось».
– Извините, – говорит, – в два часа я должен по делу быть – американец ко мне приедет. Пойдемте покуда в кафе.
В кафе «одинокая душа» гарсону велит подать ей папиросы «Визирь». «Батюшки! – думает Петушков. – Десять франков…» Но видит – «одинокая душа» так на него любезно смотрит, улыбается, зубки у ней такие белые, ротик маленький, хорошенькая, веселая, и так заговорились. Когда пошли из кафе, ему знакомая Игоркина и говорит: