Один из них сказал другому по-русски:
– Надо дать народу то, что он хочет. Обязательно надо дать.
– Ну как сказать, – ответил другой, – а если он хочет грабить, кто побогаче?
– Вот и надо дать.
– Ну что же, вот у нас и дали, что же получилось?
– А вот теперь он узнал, что получилось. Вышла дорожка-то кривая. Выучился, теперь уж он понял, что из этого ничего не вышло. И остался ни при чем. Он не знал, что его тоже ограбят.
– Да, забыли закон и правду, – сказал другой.
И оба встали и прошли мимо, посмотрев на меня пристально.
– Едем, – крикнул мне «Шаляпин».
«До чего всё это странно, – подумал я, – природа русская, и надо было мне еще и встретить русских…»
Когда мы проезжали деревню – впечатление изменилось. Пропала Россия.
Каменные большие дома, скучные и серые. Кое-где окошки со ставенками, в окошках герань. Совсем непохоже на русскую деревню.
А потом опять огромный луг и русская даль лесов, с клубящимися розовыми облаками.
– Вот слева наш сад и домик, – показала мне моя знакомая.
Когда мы вылезали из автомобиля, у калитки нас радостно встретила собака и ручной большой заяц.
Сад был похож на русский. Перед окнами росли большие груши, обильно покрытые плодами.
Как уютно было в доме. Тишина, отреченность… В небольшие окна виднелся зеленый луг: какой-то волшебный русский край, казалось мне, который будто я когда-то видал. Самовар стоял на столе, и я не мог оторваться от окна, смотря на этот дальний лес…
Муж моей знакомой переоделся в рубашку с короткими рукавами, надел соломенную шляпу и еще больше стал похож на Шаляпина. После чая он повел меня посмотреть огород, разведенный им самим. Частокол, как был у меня, огурцы, клубника, около – кусты ольхи, сосновый лес, такой же, как у моего дома в деревне, обрыв… И я подумал, вот увижу реку, но реки моей не было…
По дорожке внизу прошли французские крестьяне и крикнули, здороваясь:
– Хотите слив для варенья? Большой урожай, девать некуда.
И через несколько минут принесли к дому большие корзины мелкой сливы.
– Что́ это стоит? – спросил я хозяйку.
– Как – что стоит, это подарок, – ответила она.
Сладко спалось под кровлей милых моих хозяев.
Проснувшись рано, я отворил окно, и какой красоты был зеленый луг! Какой-то особенный румянец лежал на кустах ивняка. Вдали белели коровы, и, как снопы огня, пролетели несколько фазанов.
В окно я увидел «Шаляпина». Он был одет по-городскому.
Увидав меня в окно, он подошел и сказал:
– Одевайтесь, надо ехать в Париж.
Я удивился. Потом в дом вошла моя знакомая, – лицо у нее было расстроенное. Она огорченно сказала:
– Надо ехать в Париж. Простите…
– Что такое? – встревоженно спросил я. – Что-нибудь случилось у меня?
– Нет.
– Скажите мне правду, – настаивал я.
– Нет, ничего, успокойтесь, даю вам слово, но мой сын хотел приехать и не может.
– Он болен?
– Нет, нет, совсем другое… – И она вышла расстроенная.
Живо выносили мой чемодан, краски, холсты в автомобиль. Муж озабоченно что-то говорил моей знакомой по-английски и повторял: «Spirit»[11].
– Достанем ли мы бензину доехать? – сказала она мне.
По дороге автомобиль перегнал шедшего пешком старика, одетого по-городскому. Муж знакомой моей остановился, посмотрел назад, вышел и позвал прохожего старика. Тот сел в автомобиль рядом с нами, поздоровался и сказал:
– Неужели война?
Мы ехали до Парижа молча. Было два часа дня. Серое небо, огромные темные дома Парижа. Шел дождь, а я думал: «Там, в деревне, в этой мирной тишине красивых полей и лесов, мне казалось: неужели есть Париж? Какая тишина и мир были кругом, и иволга свистела, как в моем саду, в России!..»
Мрачно было в моей комнате, когда я вернулся из этого прекрасного рая. Грустно встретила меня моя собака Тобик. Тихо ворчал, сердился на меня, что я его оставил. Он давно, как и я, не видел природы. Я хоть один день видел лес и луга, а Тобик не видел и этого…
Майор Ушаков
Конец октября. Лес обнажился. В прозрачном воздухе осени, среди синеющей дали лесов, светлой точкой блестит церковка Нечаянной радости…
Теперь здесь, вдали от родины, не знаю почему, в эти дни я всё вспоминаю эту маленькую каменную церковь, стоявшую отдельно от селений, окруженную погостом. Березы, липы, и среди них – могилы, деревянные ветхие кресты. Полуразвалившаяся загородка погоста. Протоптанные дорожки среди травы, по которым я проходил с охоты и всегда останавливался отдохнуть. Садился на бугор у кустов ивняка.
Помню, как летом в высокой траве трещали кузнечики. И какой мир и покой входили в душу.
С краю погоста была большая каменная плита. Старая, покрытая мхом. Я с трудом разобрал надпись: «Здесь покоится прах ПЕТРА ЛАВРЕНТЬЕВИЧА УШАКОВА, убиенного в чине майора в бою при Бородине».
Упокой, Господи, душу раба Твоего.
Всё так просто, так мирно кругом…
И вот как-то, проходя с охоты и отдыхая на бугорке, я увидел на дорожке высокого старика в полинявшем картузе с кокардой. Он остановился у могилы майора и долго стоял, наклонив голову. Потом опустился на колени, творя молитву. Помолившись, старик с трудом поднялся с колен. Сел на плиту, вынул из кармана узелок. Из узелка достал черный хлеб, яичко, вареную картошку, соль и стал есть.
Потом опять встал на колени, помолился и пошел к выходу.
У калитки старик остановился, посмотрел на меня и спросил:
– Ну, как охота ваша?
– Плохо.
Он подошел ко мне, поздоровался и сел рядом.
Я спросил:
– Вы, должно быть, здешний?
– Да, здешний. Позвольте представиться – майор Ушаков.
Я с удивлением посмотрел на него.
– Вот здесь, внизу, за церковью, дом был, да давно сгорел. Пристройка-сторожка осталась в саду. Я тут и проживаю.
– Ваша фамилия здешняя. Я прочел здесь на могильной плите – «Ушаков», тоже майор. Он вам, верно, родственником приходится?
– Отец мой. А я тоже до майора дослужился. Провел Севастопольскую кампанию, да и в отставку. Вот и живу один. Никого у меня не осталось. Сестры были – всё прожили, и земли не осталось. В Питере кто-то есть – не знаю.
– Как же вы живете-то? Лета ваши немолодые…
– Как живу? – задумался майор. – Да так вот… Столярничаю кое-что. Табуретку, скамейку сделаю. Хорошо живу. Место хорошее. И вот сколько я был на службе – ссоры, волнения, война тоже. Жена была – разошелся. И приехал сюда в печали. И вдруг, проходя церковку эту нашу, ее прадед мой строил, сказал: «Нечаянная радость, сними печаль с меня». И в тот же миг… как ничего не было… Ни горя, ни забот, ни душевного страдания. Всё улетело. И сделалось мне так хорошо, и слезы сами потекли из глаз. И так мне показалось кругом прекрасно – и березы, и липы, и кладбище, и небеса. Такая радость вошла в мою душу, что я сказал: «Господи, что же это?.. Я не испытывал никогда такого счастья». И это чувство восхищения всем, что меня окружает, всегда со мной. Всё, что кругом я слышу – огорчения, заботы, ссоры, – кажется такой суетой, которая не стоит внимания.
– Постойте, дорогой, – сказал я. – Ну а как же нужда-то, когда есть нечего, как же тогда быть? Или болезнь?.. Какая же может быть тут радость?
– Да, да, да… – ответил он задумчиво, – это всё верно вы говорите. Да, верно – ничего не скажешь. Мятежный мир… В нем всё по-другому. Как из него душой выйти?.. Вот церковка эта помогает. А как – не поймешь. Зайдемте ко мне, если охота, – я вам покажу, какие я цветочки вывел.
Когда я пришел в заросший сад, то увидел деревянный дом, крашеный и полинялый. Окна были большие, как в барских усадьбах. Покосившееся крыльцо и около небольшого этого странного дома – темный пруд, кругом заросший плакучими ивами, которые густо опустили ветки в самую воду.
Весь дом состоял из одной комнаты. У одной из стен была печь с лежанкой. У окна, на скамейке, стояли горшки с цветами. Они были пышны и прекрасны.
– Верно, хороши цветы, – сказал я. – Это полевые?
– Да, хороши. Я их пересаживал в новую землю… Вот земля, – показал он мне на горшок с землей, – просто земля, а какую радость, красоту дает… И нас, людей, земля дает и в землю превращает. Скажу вам: за долгую жизнь свою мало красоты от людей видал. Всё больше злобу. Теперь-то я беден, не нужен никому. А прежде имел средства. Всегда виноват был. Цвет-то человеческий, в короткой жизни нашей, проходит скоро. Разве для мучительства родит земля человека? Для нужды, злобы, войн, ненависти? Нет, неправда, нет. Не для того. И солнце светит не для того!..
Майор Ушаков остановился у окна, посмотрел на церковь и наклонил голову. Потом, как бы очнувшись, взял графин со стола и предложил мне выпить малинового квасу.
– А ведь скучно вам одному-то жить? – спросил я.
Он вынул из крынки размоченный хлеб и, открыв окно, бросил курам.
– Что вы, нет, хорошо. Тихо. У меня есть и приятели в округе, кой-кто заходит. Зимой больше. Ну и поговорим, кто что. А сколько мне лет? – неожиданно спросил он. – Как вы думаете?
– Лет семьдесят, – ответил я.
– Нет, много больше. Мне под сто лет. В 1812 году отец был убит, что вы!
Я удивился.
– А вы из Москвы?
– Нет. Я живу от вас верст двадцать. В Охотине. Поселился недавно. Построил дом.
– Знаю, – сказал он, – знаю. Полубояринов жил там раньше. Давно то было.
– Приезжайте, – говорю, – ко мне. Я художник.
– Да что вы, – удивился он. – Вот никогда не видал художника. Я ведь, знаете, в Москве был назад лет сорок… нет, больше. Я не люблю городов. Приехал, да и думал, как бы уехать скорей. Всякому зверю своя нора дороже.
– А что это у вас за сабля висит?
– Это за храбрость. Я был четыре раза ранен.
Старик проводил меня версты три по лесу в мою сторону.
И вот, в этот октябрьский светлый осенний день, когда я смотрел на далекую церковь Нечаянной радости, пришел ко мне охотник – приятель мой из Букова, Герасим Дементьевич.