Кончился пир. Уезжают гости. Убрали столы. Потухли фонарики. Дача замолкла. Луна круглым ликом светит над лесом. Кузнечики трещат в траве. Ночь. Вдали за лесом блестит дорога.
К даче подходят деревенские парни и стучат в окно, говоря:
— Дяденька, барин, выйдите на минутку.
Тот отворил окно.
— Что вам угодно? — спрашивает так строго.
— Худое дело, — говорит ему парень, — нехорошо, выйдите на минутку.
Дядя надел пальто, туфли. Тихо вышел на террасу.
Парень ему говорит на ухо; дядя побледнел.
— Где? — спрашивает.
— Вот тут, близко, в саду у вас.
Дядя идет тихонько с террасы в сад с парнями. Видит, при луне на дорожке лежит человек: рожа белая и белые руки. Рожа ужасно страшная — мертвец.
— Нехорошо, барин, — говорят ему парни. — В ответе бы не быть.
— Молчите, — говорит дядя. — Вот что: утяните вы его отсюда, туда, в лес, к дороге. Я вам не пожалею, только никому ни гу-гу…
— Ладно, — говорят парни.
Дядя им дает бутылки вина, закуски.
— Тащите, — говорит, — скорее, завтра поговорим.
Пируют парни. Покойник пьет, как надо. Выпили. Хорошо б еще.
На даче не спят. Артистка вся бледная, в отчаянье ломает руки. Глаза горят в испуге. Это он.
— Это он, это он, Владимир, — кричит артистка, — несчастный Владимир, он застрелился. Мы не слыхали. Это все ваше пьянство. Это он, он любил меня. Владимир, ты застрелился, прости меня.
— Успокойся, успокойся, молю, — волнуется дядя. — Не Владимир, рожа другая, усы черные.
— Усы черные, — рыдает актриса. — Ах, это Петрусьян — он. Ах, бедный, несчастный. Он смотрел, видел, как я весела, он все понял, взвесил, несчастный, не выдержал и погиб. Не выдержал. Бедная я! Он любил меня и пропал, пропал.
— Успокойся, дорогая Ольга, успокойся — это не Петрусьян. Петрусьян худой, а у этого круглая рожа.
— Ах, — вскрикивает Ольга, — знаю, знаю кто. Свербович. Он, он. Ах, как я несчастна, я не виновата.
— Постой, постой, Ольга. Свербович в Одессе женился, дочь родилась.
Ольга, вскочив с постели, смотрит пристально на дядю.
— Это откуда же вы знаете, что он женился? И вы изволили молчать!
— Прости, но я не знал, не знал, что тебя интересует этот прохвост. Прости.
— Вы про всех говорите — прохвост. Вам не нравятся мои друзья… Ах, Боже, — вскрикивает Ольга Александровна, — я знаю, кто. Бедный, это ужасно. Черные усы, брови, это Миша, Миша Клинов.
— Нет, нет, успокойся, молю. Успокойся, Олечка. — Дядя становится на колени и целует руки.
— Он, он, он…
— Да нет, успокойся. Мишка Клинов не застрелится никогда. Чтобы он застрелился — это смешно.
— Из-за меня?
— Да, из-за тебя.
— Ну, простите, плохо же вы меня знаете.
В это время постучали в окно.
— Барин, выгляньте-ка.
Дядя отворяет окно. Парни тихо говорят:
— Уволокли, очинно устали, барин, маленько бы винушка с вашей милости. Нас — осемь. Тащили его, вот устали, тяжело.
Дядя наскоро дает водку, вино, закуски и деньги. Парни позвали девок. Идет веселье. Покойник пьян.
— Я ведь сам был судебный следователь… Ты подумай, Ольга, какую я несу ответственность. Подумай, я жертвую всем для тебя, всем своим положением, честью, свободой. Все для тебя, Ольга. Его тащат за ноги за версту, а если он еще жив, что тогда? На основании сто двадцать третьей статьи Уголовного Уложения, семь тысяч семьсот шестой параграф Сенатского решения от шестнадцатого февраля…
— Довольно, умоляю, довольно, — перебивает его Ольга. — Но какое горе стряслось. А если это Сергей, я не переживу.
— Какой Сергей? — спрашивает дядя.
— Сергея ты не знаешь. Бедный Сергей, ты уже не будешь гладить мои руки, говорить им: «Голуби, голуби».
— Ольга, вот выпей, — подает ей взволнованный дядя рюмку, в которую дрожащими руками каплет капли из пузырька.
Ольга пьет.
— Успокойся, умоляю, какие «голуби»?
— Какие голуби? Вы грубы. Но Сергей эстет. Он мои руки называл «голуби». И его нет, нет больше. Утащили за ноги. Он еще, может быть, жив. Спасите его, — кричит Ольга. — Вы ответите перед судом, вы жестоки, я пойду, я найду его.
Актриса накидывает на себя кимоно и ищет ногой туфли.
— Опомнись, Ольга, — кричит дядя, — ты меня погубишь, меня завтра арестуют. Черт знает, какое дело будет. Весь суд поднимется на меня, все враги мои.
Дядя в волнении провел день в Москве. Расстроен. В суде спрашивают приятели: «Что с тобой?» Едет на станцию, дорогой на извозчике перелистывает Уставы и Уложение. Говорит про себя: «Разве я виновен буду, если его утащили? Почему в саду оказался? Кто он? А если Ольга права? — Петрусьян! Брови черные, похож. И влюблены в нее черт знает кто и сколько их!»
На дачу вечером приходят парни. Дядя спрашивает:
— Смотрели?
— Глядели, — говорят парни.
— Лежит?
— Чего ж, лежит.
— И никто не видал?
— Где ж, ведь лес велик.
— Положить к дороге надо на вид. Понимаете, его найдут и возьмут.
— Чего ж, на виду лежит, у последней купальни в кустах, к лесочку, и дорога тут.
Опять дядя дает вина и денег. Говорит:
— Помалкивайте, я сам пойду посмотрю.
— Ну, Серега, — говорят парни, — пойдем в сарай морду красить. Нынче сам барин пойдет глядеть, ты уж лежи смирно в последний раз, а завтра скажем, что закопали тебя.
— А сколько дал-то он вам? — выпивая, спрашивает «покойник» парней.
— Да вот мало еще, — говорят парни, — красненькую. Вот тебе рублевка с полтиной выходит.
— Чего — рублевка с полтиной? Эк вы, сволочи, я-то три дня покойником хожу, харю красите, а вы только вино пьете, нешто вам. А я главный…
— Ну, завтра, когда закопаем, боле даст.
Лежит Сергей в кустах ночью, негодует, говорит:
— Целковый с полтиной, ну вас, — и сел. — Ну его к черту, да, может, он боле дал, врут. Ну, погоди, я узнаю. — Закурил папироску, встал и пошел.
Дядя оделся, надел пальто и туфли, голову завязал ее кружевной шалью, взял палку и взаполночь пошел смотреть труп самоубийцы. Думает: узнаю, не Петрусьян ли. Только он подошел к лесу, как из него вышел Серега, рожа белая, черные усы. Дядя обмер и пустился без оглядки на дачу, вбежал в кухню. Прислуга напугалась:
— Барин, барин, что вы?
Серега стучал в дверь террасы. Ольга Александровна, увидав в стекло двери белую рожу, бросилась, крича:
— Помогите.
— Чего надо тебе? — кричала горничная Сереге.
— Мне дяденьку, барина, — говорил Серега, — барина спросите, сколько их милость Ильюшке на чай дали. Я всего получил рупь с полтиной, третий день покойником работаю, чего же, для утехи. Скажите барину-дяденьке, он тута, что менее пятерки нипочем не возьму, потому еще закапывать хотят.
В театре, в ложе, дядя спрашивает племянницу Ольгу Александровну:
— Скажите, пожалуйста, это кто же Сергей, который руки вам гладил, — «голуби, голуби» — интересно?
— Сыск начинается! — сказала холодно актриса и, надев манто, вышла из ложи.
На охоте
Как-то летом, во Владимирской губернии, шел я на охоту с приятелем, охотником-крестьянином Герасимом Дементьевичем, человеком особенным.
Он всегда любил со мной поговорить, и красивые глаза его смеялись. В рассказах его были загадки, мудрость и какая-то особая черта благородства. Кое-кто звал его колдуном.
— Колдун ты, Герасим Дементьевич, — говорил ему и я.
— Да, колдун, — смеясь, отвечал Герасим. — Э-э, ты сам колдун, Лисеич, как это ты вчера четырнадцать чирков[514] взял на Вепреве? Ha-ко что.
Герасим навык говорить с господами охотниками.
Собака моя, Феб, любила Герасима. Как-то он пришел, и Феб, большой пойнтер, прыгнул ему на колени. Это было забавно.
— Ну, значит, пойдем от Плечова теперь вправо, на Любилки, потом мелочами, на Святой Ключ, а оттуда — на Лихое, — говорит мне по дороге Герасим.
Каким чувством красоты и как наполняется душа моя при воспоминаниях о берегах печальной родины моей.
— Герасим, — спрашиваю я. — Почему это так Лихое прозвано?
— Да как знать, — отвечает Герасим. — Овраг там больно велик, зарость, трясина. Сказывают, допрежде было там селение на горе. И жил, значит, там при барине охотник-пскович. Вот что и я. И находился он у барина. Крепостной, значит, был. При собаках господских. Скучно барину жить в деревне. Зима, что делать? Ну, и придумывает он то ли, се ли. Не то для утехи, а не то и в пользу заворачивает. Что в голову придет. Пытает, значит, чтобы жизнь на веселье поставить. И себе довольство получить. Что ли придумал сам он или сказал кто, но только позвал он к себе псковича и говорит:
— Серега, — говорит, — здесь в овраге, у казенника, слон живет белый. Мой друг, почтенный камер-советник, когда от меня из гостей ехал, то с мосту его видал. И письмо он теперь пишет, чтобы я на примете то имел и его изловил.
Хитрый был пскович Сергей. Глазом не моргнет. Прямо барину говорит:
— Есть такое дело здесь. Ночью, знать, камер-советник ехал.
— Да, — говорит барин, — он ночью уехал от меня.
— Верно, — говорит Сергей. — А только собаками его нипочем не затравить. Где же страсть такую? Надо его прикармливать хлебом три года, пирогами, да тверезому человеку его нипочем не увидать. Надо и народ фряжским вином поить, дабы он и докатился. В самый раз выйдет, и пымают его. К тому сказать вам, барин, что слон этот белый — тайный ворог правды человеческой. И видать его тому открыто, кто верность держит крепко.
Задумался барин на Серегины слова.
— Ты мне о верности еще поговори! Я сам знаю, как и кто. Чего говоришь? На конюшню захотел?
А на конюшне-то господа пороли.
— Я, — говорит, — тебя… Подать сюда фряжское вино[515]