— Здравствуйте… а мы-то думали, что запоздался. Вот радость.
Женщины надели чистые платья, хлопотали и бегали впопыхах, ставя на стол угощенье.
У лесничего чисто в доме. Кухня отдельно, спальня тоже. На окнах занавески, икона в углу, стулья, ломберный стол и лавки. На полу циновки и большие, с цветами, часы. Собака моя сразу подружилась с овчаркой лесничего. Лошадей поставили на двор. Дедушка был рад, что остался с нами.
В соседней комнате у окна, в пальто и в фуражке, сидело чучело станового, маска с красной рожей, с оскаленными зубами. Когда Польтрон увидал — шарахнулся в сторону и, подняв голову, залаял. Потом тихонько подошел, понюхал. И, отскочив, опять залаял. Уж очень физиономия невыносимая.
Обед — утки с груздями… Да что говорить… Особенно хороши маленькие опята, маринованные, белые грибы тоже, тетерев с брусничным вареньем, уха из налимов, молоки, гонобобелевый квас. Да, забыл, раки еще, лещ в сметане, маковые лепешки, чай с коньяком, с черникой. А Герасим готовится на гусей, норовит на вечер к озеру пойти: на перелет. А я устраиваю удочки на налимов, иду ловить с моста живцов на хлеб. Попадаю сразу. Рыба не пугана. Ловлю и кладу их в ведро с водой. Вижу дно реки — песок, и вижу, как идет стая язей; один большой поднялся и схватил хлеб. Попался… рвется на удочке, блестя золотой чешуей. Я вытянул, снял его и пустил; он плеснул в воде, пропал. Из-под моста тихо, как тень, вышла щука, — точно оловянная игрушка, — недвижно стояла в воде и пропала мгновенно.
Я вернулся в дом. Опять чай, пирожки с капустой и яйцом, варенье. Красавица — сестра лесничего говорит:
— Теперь я стрелять стала лучше. Коршуна влет застрелила пулей. Было жалко… Только он кур ворует. Ну, ничего… поди не грех… Коршун…
К вечеру, забрав снасти, мы с лесничим пошли у большого леса. Огромные ели выпустили корни по берегу во мху. А снизу шел лужок, переходя в болото. Там, где кусты и заросли, подходит река. На фоне вечерней зари резко выделяются ветви темных елей.
Выбрав место на реке, где глубина, мы поставили донные с живцами и жерлицы на щук[529]. Поставили, подошли к лесу и легли на мху, у большой ели.
Тихо… Осенняя зорька розовела. Солнце уходило. Темный лес не колыхнет…
И видим мы, как краем леса идут двое, одетые по-городски. У одного шляпа и в руках зонтик, а другой в картузе, тоже с зонтиком.
— Кто бы это, — тихо сказал лесничий.
— Пойди погляди, уехал ли становой, — слышим мы голос молодого. — Вот черт…
— Да чего он тебе, — слышен голос старшего.
— Ну его… Морда. Сам я видел: Мария Ивановна чашки убирала, а он глядит, зубы скалит. Он холостой тоже, к ней лезет. Отчего, скажи, второй день у лесничего гостит?
— Так мало ли что. А ты иди, скажи: вот, мол, отец прислал… Пирог бисквитный отдашь. Поди, пирог-то весь прокис. Ну, выдумай что-нибудь по делу, про лес поговори.
— Боюсь, он догадается, все испортит полицейский крючок. Ну и морда. Противный до чего.
— Ты вызови ее и спроси, то и се, письмо получила ли? Ответ?
— Письмо-то я в чай положил, когда жена лесничего товар забирала в магазине. Может, не нашла. Надо Андрея Ивановича вызвать. Да подите вы…
— Я тебе говорил, сваху надо, а ты свое.
— На кой черт сваха. Да что вы, дядя. Я студент, люблю ее… А вы — сваха…
— Ну вот, второй день с тобой чисто звери по лесу кругом ходим, в стогу живем.
— Поймите же, дядя, не могу я морды этой видеть. Становой он, что ли. Как он смотрит… Глаза лупит, а зубы как у лошади. Ступайте, дядя. Зайдете в дом, поговорите, а я в стогу подожду. Ну потом позовете меня.
Старший пошел, а молодой повернул в лес.
— Это вот кто: Рогожин, студент, — говорит лесничий. — Политехник. Отец торговлю ведет в Переяславле. Двое сыновей. Ну этот, Володя, он к Маше, к сестре неравнодушен. Стихи ей пишет. Когда жена ездит в Переяславль товар выбирать, он письма туда кладет… Вот что: я пойду сейчас, да туда, к становому, и сяду. Дверь затворю, а вы ступайте тоже. Когда их позовут, вот я ему и буду говорить, будто становой.
Лесничий скоро пошел домой, я за ним.
Лесничий сидит в комнате, где чучело станового. Позвали. Входят гости: дядя и студент. Здороваются, ставят на стол бисквитный пирог и конфеты. Вдруг из другой комнаты становой говорит:
— Еще охотники, знать, приехали.
— Не охотники, — отвечают ему, — переяславские гости. Владимир Павлович Рогожин, по делу завернули.
— Рогожин, студент, знаю, пьяница, — протянул голос в другой комнате.
— Как — пьяница! — удивился студент.
— Это кто же говорит-то? — спросил дядя.
— Становой говорит.
— Это совсем зря. Он не пьет, — сказал дядя.
— Мария Иванна тоже хороша. Вот до чего меня замарьяжила. А теперь тебя закрутит. Не верь ей, Рогожин.
Студент смотрел в недоумении на закрытую дверь комнаты, откуда мрачно говорил голос. Мария Ивановна взяла за руку студента и, заливаясь смехом, говорила:
— Не верьте, не верьте, Владимир Павлович. Он чучело, болван.
— Это я-то, становой, чучело! Да я вас сейчас в кандалы закую!
— Это что же такое, — сказал дядя. — Господи, что это делается!
Студент, в совершенной ярости, бросился в комнату и, отскочив, крикнул:
— Что за черт!
— Что делается, Господи, — кричал дядя. — Пропал Володечка, пропал. Ушлют в Сибирь. Ай-ай-ай, батюшки.
— Постой, дядя, это ведь чучело. А я-то дурак. Мария Ивановна, вот я дурак.
Дядя близко подошел и смотрел на чучело станового.
— Маша, — сказал лесничий сестре. — Поди и похлопочи. Гости-то ничего еще не ели. Самовар сейчас, скорей.
Студент, волнуясь, говорил:
— Мария Ивановна. Ну, как это я, не разберешь, вижу, сидит становой, знаете, зайти боялся, думал, помешаю. Простите, знаете, не знаю, что со мной делается. Мария Ивановна, я вот так страдал, так страдал, сознаюсь, я ревновал вас к этому чучеле. Ей-Богу, ревновал. Вот лучше теперь, легче на душе.
Лесничий принес самовар.
— Маша, дай-ка наливочки. Какой становой-то у нас сердитый. А ведь все Маша, она его завела.
— Я-то до чего напугался. Думал, ну, пропал Володя. Вот сердце упало: ведь дядя ему. Хорошо, что чучело, а то бы… беда…
— Да на что он вам нужен?
— Как же, боятся все. Все верят, прямо как живой. С ним жизнь в лесу куда легче стала.
— А вот прохожие шли, говорили: это, говорят, жених сидит, гостит у лесничего.
— Да, правда, — подтвердила жена лесничего, смеясь. — И я слышала.
— Я становихой была бы… Вот он все дело испортил. Студент, потому…
И Мария Ивановна, смеясь, выбежала из комнаты. Студент Рогожин встал и тоже вышел за ней.
— Поверил, чудак, — сказал лесничий.
Вскоре вошла Мария Ивановна, за нею студент. Мария Ивановна подошла к столу.
— Что же вы ничего не кушаете? — сказала она мне, взяла кусок пирога и дала моей собаке и, наклонясь, поцеловала ее голову. Лицо ее было серьезно. Она посмотрела влажными глазами и сказала мне:
— Судьба…
И вышла снова. Студент за нею.
Странно, но как будто что-то прекрасное улетало куда-то далеко, далеко… Гости уезжали, говорили: «До завтра, прощайте, до свиданья». Проводив гостей от ворот, Маша и семья пошли в дом.
А я устроил фонарь, осветил холст и начал писать дом лесничего, а за ним темный лес. Сбоку, у края леса, выглядывал месяц.
Тихо кругом. Вижу, идет Герасим. На нем висят убитые гуси.
Медиум
Помню, однажды летом в деревне Владимирской губернии, в моем доме, который стоял у большого леса, где протекала внизу речка Нерль, часто приезжали ко мне мои друзья. И вот однажды вечером, когда у меня гостили Федор Иванович Шаляпин, художник Валентин Александрович Серов, композитор Терещенко, архитектор Мазырин и архитектор Кузнеков, Мазырин рассказывал за вечерним чаем, что он спирит и вот в Москве был замечательный спиритический сеанс. Среди других спиритов и медиумов участвовал и он. Мы все очень заинтересовались.
— Послушайте-ка, Анчутка-то, оказывается, спирит, — сказал Шаляпин. — Это ведь вещь серьезная.
Мазырина прозвище было Анчутка. Еще с давних пор его прозвали в Школе живописи, ваяния и зодчества, где он проходил курс вместе со мной и был мой школьный товарищ. Был он небольшого роста, румяненький. Имел круглые черные глаза, и если бы на него надеть платок, то был бы просто вылитая девица.
— И ты веришь, — спросил я его, — что спиритизм это не ерунда?
— Не только верю, — сказал Мазырин, — но совершенно убежден. Последнее явление на сеансах в Москве, где присутствовали и иностранцы, была, брат, материализация духа.
— Это что ж такое? — спросили его.
— Это трудно вам объяснить, — ответил он. — Да притом я вижу, что вы смеетесь, а смешного здесь мало.
— Ну что же, ну что же было? — спрашиваем.
— А вот что. Вот когда мы сели все за стол и положили руки, то стол постепенно начал двигаться, потом прыгать, так что мы за ним все бегали, не отнимая рук, а потом он поднялся на воздух и стукал по полу. А по азбуке выходило «Аделаида». А Аделаида была тетка покойная хозяйки дома.
— Аделаида, — сказал Шаляпин. — Это, черт его знает, какое-то иностранное имя. Ну и что же?
— А гитара, которая стояла в углу комнаты далеко, поднялась, полетела по воздуху и надо мной прозвонила: «Трам-трам-трам».
Мы смотрели в удивлении. Спрашиваем:
— Прямо пролетела по воздуху без веревки?.. Ну, это замечательно. И трам-трам-трам… Это ловко.
— Ты, значит, медиум? — спросил Шаляпин.
— Я-то не медиум, — сказал Анчутка, — но там был один из Швейцарии, так видно, что медиум. У него из рук, когда мы сомкнулись, так и сыпались искры.
— А вот тут у нас, — говорю я, — в лесу есть курган, древний курган, должно быть. Весь он зарос густым ельником, высокий. И там вот ночью огонь показывается и ходит. И видение в белом. Много раз видели. Вот сейчас я позову, у меня здесь два приятеля-охотника пришли узнать, так как назавтра мы на охоту пойдем. Так вот они вам расскажут, какая здесь штука кажется.