«Отчего же это живут все в Москве и в лес сюда не ходят?.. Значит — боятся, — подумал я. — Отчего живут на даче, где сделаны дорожки, куртины, — как некрасиво. Тут нужно жить, в лесу…»
— А что, медведь — живет здесь? — спросил я у Прянишникова.
— Что ты, Костя, рядом Москва, — его убьют ведь… Тут никаких зверей нет.
«Жаль», — подумал я. И все спрашивал у Миши и Лариона Михайловича, что значит, что в лесу никого нет.
— В лесу хорошо, но скучно, — ответил мне Миша, — и дорожек нет. Но на даче лучше. В парке много гуляют. Там чисто, песком посыпаны дорожки.
«Ну нет, — подумал я, — ерунда. Лес лучше».
Когда садовник, помню, ножницами у нашего сада стриг акацию, я спросил его, зачем стрижет, жалко ее и стало гораздо хуже. Он сердито посмотрел на меня и сказал:
— А ты, барчук, дурак.
Вот и все…
Лес становился все чаще и спускался вниз, и сквозь деревья показалась внизу, у зеленого луга, Москва-река. У песчаной отмели стояли барки. Вдруг Дружок заворчал и, подняв голову, залаял, отскочив от куста. Мы посмотрели в куст, там шипело и фыркало.
— Ёж! Смотрите, ёж! — сказал Прянишников.
Свернувшись в клубок, ёж был, как шар. Растопыривши щетину, отчаянно шипел и фыркал.
— Надо его взять домой, — сказал Миша.
Ежа завязали в платок и принесли домой.
Дружок был, видимо, доволен, что нашел ежа.
На даче у тетки все смотрели на ежа. И соседи пришли. Ёж шипел. Его посадили в пустой деревянный ящик. Я положил туда травы, хлеба и мятный пряник. Кухарка Настасья сказала:
— Бедный… может, у него в лесу-то дети остались… теперь помрут…
Ночью я не мог спать.
Жалко мне ежа: у него дети в лесу, маленькие, и тоже все в щетинке. Умрут в лесу…
Я встал и оделся, снял с подушки наволочку, насилу посадил в нее ежа, наколов пальцы, и тихо спустился с лестницы. Прошел кухню и вышел наружу. Бегом побежал к дороге. За мной Дружок. Думаю: как обойти заставу — там солдаты отнимут ежа. Перешел через дорогу, пошел по полю. Дружок рядом бежит. Слева серп месяца, впереди лес, ближе, ближе. Сердце бьется, а ёж все шипит.
Вот и канава, и лес. Как жутко!
Перелез через канаву. В лесу еще страшнее, будто вот кто-то сзади схватит. Лег на траву, трава мокрая, роса. Тихо кругом, только ёж шипит.
Разворачиваю наволочку. Пустил ежа на траву, схватил Дружка за ошейник — и назад, через канаву.
Бежал за Дружком домой что есть сил. Боялся оглянуться: вдруг кто-нибудь из лесу гонится за мной.
Бежал и так устал, что лег в поле. Лес уж далеко. И вижу, из леса вышел кто-то, люди, женщины в белом и еще кто-то. И женщина запела так хорошо.
Дружок залаял. Люди бросились бежать опрометью и спрятались в лесу.
Когда я подходил к даче, то увидел, что у террасы свет. Громко говорят. Тетка кричит.
Когда я подошел, все, увидав меня, закричали:
— Вот он! Куда ты ушел? Да ты что? Как ты смел? Дурак! Сумасброд!
И чего только ни кричали.
— Зачем ушел, отвечай? — набросилась на меня тетка. — Отвечай!
Я только ответил:
— Ёж. У него дети. Маленькие, в лесу.
Сенежское озеро
По Николаевской железной дороге, в двух часах езды от Москвы, у станции Подсолнечная, есть большое Сенежское озеро. Любители рыбной ловли на удочку ездили туда из Москвы.
Прекрасное Сенежское озеро…
С одного берега — высокий еловый лес стеной спускался к самой воде. Открывалась возвышенность, на которой было раскинуто село со старой церковью. Седая череда и камыши густо, островами, лежали вдали и говорили о каком-то далеком крае. И дальше синело своими волнами озеро. Белые чайки и крачки носились над водой. Гагары, ныряя, покрикивали, веселили озеро.
У дороги, у самой воды, стоял одноэтажный большой дом — вроде гостиницы для приезжающих рыболовов. К самому озеру шла деревянная платформа, где была запруда. Внизу плоты на воде с причаленными лодками для рыболовов. За право ловли, лодку и стоянку в гостинице брали в день один рубль. Заведующим домом и лодками был Кузьма Николаевич. Он же ставил самовары посетителям и продавал мелкую рыбу, живцов, для ловли окуней и щук, которых много было в озере Сенежском. Приезжие скоро знакомились, размещались по комнатам, где были деревянные нары с матрасами, набитыми соломой.
Когда Кузьма Николаевич видел, что идет рыба, он посылал и мне, и другим рыболовам письмо: «Приезжайте, жор. Ваш доброжелатель Кузьма». «Жор» — значило, что рыба сильно брала на удочку.
И я приезжал. Помню, озеро тихое. Солнце опускалось за лес. Какое-то особое чувство наполняло душу при виде большой воды. Колокол ко всенощной разносился по озеру. Хорошо было на душе.
В доме я встретил компанию рыболовов. Они подготовляли удочки, смотрели их погиб, у каждого были свои секреты, и каждый гордился своей снастью, какую по большей части делал сам. Смотрели, как лакирована удочка, как сделаны на ней перевязки шелком. Удочки были красивые. Особенные поплавки, длинные, белые из лебединого пера, из хвоста дикобраза, или толстые: из пробки. Они были выкрашены, как игрушки. Все это веселило, и было красиво, когда поплавки ложились на воду.
Среди рыболовов был один человек огромного роста. Его большая спина была внушительна. Бобриком стриженные волосы, доброе широкое лицо с серыми серьезными глазами. Он плохо говорил по-русски. Это был немец Пеге, старший мастер на какой-то фабрике, рыболов страстный.
За столом самовар, все разложили привезенные закуски, поставили бутылки с водкой, настоянной на черносмородинном листе, анисе, зубровку, пиво, маринованные щуки, копченые лещи, окуни. И каждый просил попробовать, как у него это приготовлено. Душевные люди рыболовы. Охотники, вообще, душевные люди. За столом разговоры — тут уж нечего было спрашивать, что правда, что нет, но каждый рассказывал какой-нибудь особенный случай. Рыбы, по рассказам, были такие, что Россия выходила вроде Африки: попадались на удочку чуть не крокодилы…
Рано-ранехонько Кузьма Николаевич будил нас. Утро, чуть свет. Свежий холодок. Озеро тихое. Мы выходили и клали на лодки снасти, груз и весла, опуская их в воду. Каждый выбирал свое заветное место, где стать на озере в лодке.
Я поместился в лодке с Пеге и с доктором-хирургом, известным в Москве. Со мной и Василий Княжев, мой приятель-рыболов, которого я взял из Москвы. Опустили груз; стали на глубине восьми аршин. Весело легли поплавки на поверхность зеркальной воды. Розовые облачка глубоко отражались в воде.
Осветились верхушки дальнего леса. Прилетали птицы, и брызнуло солнце по камышам.
— Подсачек! — крикнул хирург, и удочка его согнулась от сильной рыбы.
Большая щука лежала в лодке, билась.
— Фунтов десять, — сказал Княжев.
Пристально смотрел Пеге на поплавки. Хирург, закинув удилище с живцом, помолчал, спросил Пеге:
— А что у вас, у немцев, самое главное, самое важное и самое нужное?
Толстый Пеге глядел на поплавки и молчал. Потом, обернувшись, ответил:
— Отечество.
— А… да… Ну, да — отечество. А по-моему, дети.
— Дети?.. Дети и блоха имеет.
Доктор-хирург удивился.
— Позвольте, а любовь, семья? Как, по-вашему?
— Дети — это карашо… Но дети это еще не шеловек. И какие дети, когда нет отечество?..
— Как же это, не человеки — дети? А кто же?
— Конэчно. Надо, чтобы из него шеловек стал.
— Какой — человек стал? Он же, когда вырастет, будет человек.
— Ну, неизвестно… Шеловек должен быть такой, когда ему карашо, он должен делать так, чтоб и другому было карашо. А если ему карашо, а другому плёхо, — тогда он не шеловек, а сволоча… А без отечества нет никакой любовь и ничэго нет. Только остается слеза из глаза. А русский шеловек скажет: «самое главное — деньги». Это глюпо.
— Ну, нет… — сказал хирург, — неверно это. Русский никогда этого не скажет.
— Хотите пари на дюжин пива, — сказал Пеге, — что русский шеловек скажет «деньги главное»?
— Идет! — ответил хирург.
Но опять согнулась удочка, — хирург тащил большую рыбу, которая плескалась и выпрыгивала.
— А что ж, по-моему, деньги тоже очень нужны, — сказал Василий Княжев. — Как без денег? Вот у меня никогда не водится. А то бы купил, это бы… да и бабы по-другому смотрят…
Солнце стояло высоко. Жарко. Рыба брать перестала. В лодке лежат щуки и большие окуни. Мы выбрасываем их на пристань. Кузьма Николаевич подбирает и кладет в новые рогожные кульки, завязывает каждому отдельно его улов.
Хирург поймал вдвое больше нас и торжественно улыбается.
В комнате самовар, закуски. Мы сняли платье, остались в рубашках, окна открыты, в окна видны зеленые ивы, на озере вдали показалась синяя зыбь… Хорошо на озере Сенежском.
Кузьма Николаевич с нами пьет чай, держа блюдечко всей пятерней, и дует на горячий чай.
— А что, — спросил я, — Кузьма Николаевич, — скажи-ка, что самое важное, самое нужное, самое ценное в жизни?
Кузьма Николаевич хитро посмотрел на меня, подул в чай и, опустив блюдце, улыбаясь, ответил:
— Деньги-с. Не Бог, а пол-Бога есть.
— Ха-ха-ха… — затрясся Пеге от смеха. — Я выиграл пари, дюжин пива… Простите, пожалуйста, меня, господин профессор: я выиграл…
Доктор-хирург посмотрел кругом на всех нас и тоже засмеялся.
— Ну, угостил ты меня, Кузьма, — эх, черт, ахнул. Проиграл. Верно ведь — проиграл. Не Бог, а пол-Бога…
Кузьма Николаевич сказал:
— А что же, на деньги ведь все купишь. И человека купить можно.
— Ха-ха-ха… — смеялся Пеге. — Чудака… Я вот ездил в Ганновер, у меня там родные, я, знаете, только три дня мог пробыть. Так соскучился по Россея, по водочка, по такой вот народа, по волю и замечательный жизнь. Нигде нет такой жизнь, как в Расеи, нигде нет такой свободы. А вот денег, должно быть, мало, должно быть трудно. Какой поль-Бога деньги? Деньги — это меновой знак — за труд и талант…