— Чего надо?
Калитка отворилась. На пороге стоял лесник, пожилой человек, с мохнатой головой.
— Чьи вы, откелева?
— Дальние. Из Букова, — сказал Герасим Дементьич.
— Идите.
За столом в доме лесника в углу сидел молодой человек, в форменной куртке со светлыми пуговицами. Пил чай. Мы торопились раздеться, снимали сапоги. Лесник принес кое-что переодеться: кафтан, шубу, старые валенки. Караулов достал из ягдташей бутылки, колбасу и наливал в чашки. Говорил:
— Согреться надо.
— Запоздали, охотники? — спросил молодой человек в куртке.
Пришла лесничиха. Сказала ласково:
— Ишь, охотники… знать, водило вас по лесу-то?
— Да, — ответил Герасим серьезно, — видать, что водило.
— Что водило? — спросил озабоченно Василий Сергеевич. — Это что еще?
— Тут водит… и вот заведет — беда… Пейте чай. Я еще подогрею, — говорила лесничиха.
— Благодарю вас, — сказал Кузнецов. — Водит… Хороши местечки у вас тут.
— Вздор, — выпив рюмку водки, сказал Павел Александрович. — Шутки все…
— Нет, простите. Это не шутки, — заметил молодой человек в куртке. — Я не верил, думал, всё ерунду говорят… А сам попал. Землю мерил — лесные участки — две недели меня водило, вот тут, недалеко…
— И неужели вы, молодой человек, землемер, верите, что кто-то водит, лесовые разные?..
— Нет, не верю. А вот теперь ночью… ну-ка, пойдите к оврагу в лесу… Там мостик есть старый, яма на реке… Там в старину раньше мельница была. Останьтесь там ночевать одни. Какая вас хватит жуть… А что это такое, жуть?.. Отчего она входит? Ну-ка, скажите.
— Я никакого такого лесового никады не видал, — сказал Герасим, — но есть место… ох!.. Когда запоздаешь, так идешь по ем… прямо волосья на голове становятся сами… и кажинный раз… И что такое, думаю, почто это?.. А вот и незнамо… Чисто за тобой кто идет, пугает, так что оглянуться боязно. А вот никого нет… А чего это?
Лесничиха принесла крынку молока и поставила на стол.
— А заводит у вас тут в лесу, тетенька? — спросил Василий Сергеевич лесничиху.
— Тута у нас кругом лесу, лесу, — все лес… и заведет… И кто знает, как кружит… Вот, спросите его, — показала она на мужа.
— А ты видал лесового когда? — спросил Василий Сергеевич лесника.
— Лесового не видал я никады. А заводило меня немало в лесу. Вот на покосе, у леса тут, недалече, у речки — покос. Пойду рано-рано. Ну, возьмешь бутылку, от усталости сил набраться. Ну, взял раз и спрятал в стог. Косишь, косишь… Полудня пришло. Закусить надо. Достал из кошелки ватрушки, яйцо, грибков-груздей. У стога, думаю, отдохну, закушу. Полез, ищу бутылку, глотнуть. Глотнул — чего… вода! Вот это кто? Он, сукин сын, лесовой выпил. Да чего еще — слышу, в лесу смеется. Я туды. Думаю, постой… Да с косою за ним. А он дале, смеется. Бегу. Устал. А он дале… Ну, вернулся… И закуски нет. Вот что он делает, а? А видать — нет, не видал. И какой он — не знаю. Только жулик — это видно, лесовой-то.
— Сапожник, недалеча, Серега живет. Мастер хороший, — вступила в разговор лесничиха. — Сапоги шил новые для трактирщика Треухова. В Ловцы понес ему. Ну, отдал. Ну, тот ему заплатил, да и спрыснули сапоги, выпили. А Серега разгулялся, да все деньги и пропил. На утро ра-а-но домой пошел, выпивши. Идет и песни поет… Только на мостик ступил, в овраге тута… слышит, а за ним кто-то идет и говорит — «Пропил сапоги-то…» Серега оглянулся и видит, за ним сапоги-то его идут одни… Он с моста — прямо в воду и орет: «Караул!..». Слышно нам. Вот он, — указала она на своего мужа, — и побег, да его и вытащил. Его в Петров возили, в больницу. У его горячка от страху приключилась.
— Ну, это черт знает, что такое! — сказал, встав, Василий Сергеевич. — Сапоги одни ходят.
— Как к вам ни приедешь — все чертова чепуха начинается. Места находите! Невиданно.
— Это компас привел. Я-то тут при чем.
— Да уж и компас. Я теперь по компасу этому твоему ни шагу, — сказал Тучкову Василий Сергеевич.
— Позвольте, позвольте… — обиделся Павел Александрович.
И, обратившись к землемеру, протянул ему компас.
— Вот, посмотрите, — плох компас? Прошу вас.
Землемер посмотрел на компас, повертел в руках и сказал:
— Это не компас.
— Как — не компас?
— Нет, это беговые часы, для скачек.
— Что ж это такое? Как же это? А ты, Павел, нас водишь! — засмеялись мои друзья.
Павел Тучков взял часы, спрятал их в футляр, обиженно посмотрел на всех нас и сказал:
— Ну, довольно, довольно…
На реке
Жара с утра. Небо ровное. Хоть бы облачко. В окно видны улицы. Железные крыши, зеленые, красные. Скучные, ровные окна спасских казарм. На углу вывеска — «Дьяковское подворье» и овощной лавки. Палисадник, жидкие акации, покрытые серой пылью. Слышно в окно, как тарахтят по мостовой проезжающие извозчики. Далекий гудок поезда, подъезжающего к вокзалу. Думаю, хорошо бы уехать по железной дороге — там леса, речка. Но не могу — пишу для театра декорации балета «Спящая красавица»[597]. Огромные декорации прекрасной Франции. Не похоже на нашу природу, где мой дом в деревне. Там — большие густые березы, ели, за частоколом моховое болото, колодец, сарай, малиновый сад и бесконечные дали лесов.
Нигде нет такого дома, как у меня: весь из сосновых бревен — и пол, и потолок. И пахнет сосной. А еще клубника, а трава какая? Под горку все покрыто розовой дремой. Пахнет медом. А утром тетка Афросинья приносит деревенские ржаные лепешки — масленые, жесткие, замечательные лепешки.
Приятели мои, охотники-рыболовы, любят ко мне ездить. А женщины — нет, скучно им. Нет ни «круга», как на дачах на эстраде, крытой, вроде раковины, где играет музыка, ни крокета, ни дорожек в саду, посыпанных песком, ни куртин. Это везде — и в Пушкине, и в Перловке, и в Кунцеве.
А у меня просто сад, вроде леса. Зато у меня фиалки настоящие, лесные. И гуща, есть места — не продерешься. А птиц сколько в моем саду! У меня, например, ночью филин орет, как леший. Хохочет. А под горой, за рекой, раз ночью что-то орало такое, что я сам не понял и напугался. Говорил мне мой приятель-охотник крестьянин Герасим Дементьич, что это лось орет. Ну, и действительно — так орал, ужас берет. Гостивший в это время у меня профессор с женой, философ и метафизик, уехал сам и увез жену.
Декоративная мастерская Большого императорского театра была под самой крышей театра. Жара такая, что, работая, я обертывал голову мокрым полотенцем. И бесконечно хотелось пить. Как в печке.
— Вот что, — говорю я старшему маляру, Василию Белову. — Сегодня суббота, поеду я до вторника в деревню…
— Вот хорошо, — говорит Белов, — тута прямо сгоришь. Меня бы взяли, хоша бы искупаться.
— Едем, Василий, очень рад, собирайся.
Василий сразу снял фартук. И крикнул другим мастерам:
— До вторника всех начисто домой.
Слышно было, как радостно все бежали из мастерской вниз по железной лестнице. Василий Белов поехал сказать семейству, что уезжает. А я поехал в рыболовный магазин Бартельса — купить крючков для рыбной ловли.
— Вот жара! — сказал мне в магазине Андрей Иванович Бартельс. — Теперь рыба не идет.
— А вот у меня, я сегодня вечером еду, всегда на реке Нерли ловятся.
— Да неужели? — удивился Бартельс.
— Поедемте, Андрей Иванович. Буду рад.
Бартельс обрадовался и сказал:
— В праздник никакой покупатель нет, оставлю дома жена.
— Собирайтесь. Приезжайте на вокзал к девяти часам.
— Знаете, — говорил мне дорогой в вагоне немец Бартельс. — Я захватил колбас. Сама делал. Такой колбас, вот попробуйте, — и он достал из корзины колбасу и отрезал ножом мне и Василию.
— Хороша колбаса!
— А вот у нас в мастерской, — сказал Василий Белов, — крыс, крыс до ужасти. Говорили, будто их переловить польсмейстер в театре приказали. Продали да колбасу делали. Ежели не знамши, что ешь, — Господи, помилуй!
— Это не может быть, чтобы полицмейстер такой штука занимался, — сказал Бартельс.
— Это он всегда, — говорю я, — такие истории рассказывает. Откуда это ты, Василий Харитонович, слышал?
— Да ведь вы никогда ничему не верите. Это ведь польсмейстер не тот. У нас в театре свой есть. Он и велел крыс ловить. А колбасу, конечно, он не делал. Он не колбасник. Говорят, евреи делали эту колбасу.
— Почему евреи?
— Говорят…
Большого ума человек был Василий Белов. Помню, когда у меня гостил Федор Иваныч Шаляпин, он с Василием Харитоновым Беловым часами разговаривал. Белов не был доволен беседами и говорил мне:
— Что ему? Только смех да смех.
Белов человек был серьезный. Потрафить ему было трудно. Был он из солдат, от меня и на службу ушел. Был на японской войне[598], говорил:
— Чего ж, они на горах сидят, хитрые! Не идут на чисто поле. Мы бы их тогда…
Рано утром мы приехали на станцию. Большие леса розовели в утренней заре. Над рекой внизу расстилался туман. Плошкотный мост[599]. На поверхности тихой воды летали чайки.
— Смотрите! — говорит Бартельс. — Вон, глядите, идут язи. Я сейчас приду сюда ловить.
— Там у меня лучше, — говорю я, — под самым лесом Глубокие Ямы.
Благодать в деревне. У крыльца дома моего, когда мы подъехали, собаки радостно встретили нас. Лаяли, прыгали. Дедушка-сторож говорит:
— Самовар готов, с приездом, сейчас крынку принесу.
Возчики отпрягали лошадей.
— Пущай, — говорят, — погуляют, покуда утро. А то слепень заест.
Как все просто. Жизнь! Какая радость — утро. Пахнет сеном, рожью. А за малиновым садом далеко синеют леса, на сарае трещат сороки. В саду свистит иволга. И лето, лето…