— Ничего не понимает! — горячился Абраша. — Слыхал ты, продавали людей? Корову продают и человека продают — крепостного! Повара продадут!.. Ты ведь раб был! Понял?
— Да, да, верно. Чего ж еще?.. Вот на праздник, приход недалеча, пойдешь помолиться к Успенью, ну и помолишься: «Прости, Господи, раба грешного…» — и домой пойдешь. Радость, будто что свалилось… Вот радость!
— Вот ты и растолкуй ему! — с сердцем говорит Абраша.
— Ты чего серчаешь, Абрам Ефимыч? Полно… Ведь барышни-то, они эти, мои, покойницы-то, — они господа были… Понял? Господа-то тоже обормоты бывают. Только мои-то барышни — господа были, боле ничего…
Каждый вечер мой приятель Абраша Баранов затевал разговоры с Гаврилой Ивановичем. Однажды спросил Гаврилу Ивановича, рад ли он был свободе, когда пало крепостное право.
— И-и-и!.. — ответил Гаврила Иванович, — рады!.. все рады были… Барышни-то померли раньше, наши-то. Ну, приехали начальники, писали, писали, переписывали, два дня жили, я-то пироги пеку им, курей. Ну, вино пили… Давай еще! — «Нету больше…» Вот они меня как по зубам хватят: давай, более ничего. Ну, я убег, на мельнице схоронился. Вот что, думаю…
— Невозможно! — перебил его Абраша, — ничего не понимает. Засели в нем эти барышни!.. Стар…
— Вот что, Абрам Ефимыч, ежели совести нету, то все одно — какое право ни заводи, одна чертова будет!.. — сказал дед, махнул рукой и ушел из комнаты.
Гусиная охота
Сентябрь. Дождливые дни. С утра все небо белое, ровное, будто смыто. И моросит мелкий дождик. Деревянная терраса дома моего — мокрая, потемнелая. На ней намело много желтых листьев с клена. Зеленые сосенки покрыты, как бисером, каплями дождя. Тихо, не колыхнет лист. Все дождь и дождь… Целый день.
Закутанная в большой платок, подобрав высоко платье, в мужских сапогах, вся промокшая, пришла тетенька Афросинья, с большой корзиной. Корзина полна грибов, груздей, рыжиков. Вынимает их на кухне, раскладывая на столе.
Приятель мой, Василий Сергеевич Кузнецов, умывается у крыльца. Ему мой слуга Ленька поливает из ковша воду на руки. Тот плескает воду себе в лицо. Лицо такое красное, сердитое, глаза желтые. Он серьезно смотрит на меня и кругом. Полотенцем, обшитым внизу красными петушками, вытирает лицо и шею и говорит:
— А у вас барометр показывает «ясно»… Хорошо «ясно» — третий день дождь лупит. Испорчен ваш барометр.
— Испорчен? Ты же сам все время стучишь по нему, да и доктор Иван Иванович…
— Стучим, стучим! Что ж он, стрелки не ворочает: дождь лупит третий день, а он все на «ясно» стоит…
— Вот, — говорит мой слуга Ленька. — Афросинья за грибами ходила, говорит, что у Никольского поля, у реки, гуси дикие сидят. И-их, сколько.
— У Никольского поля? — мгновенно загорелся Василий Сергеевич. — Это недалеко. Вот что… Довольно чаями заниматься, едем. Я возьму картечь, ваш художественный зонтик. Ступай, скажи, Ленька, Феоктисту, чтоб запряг телегу.
— Ванька, — обернулся Василий Сергеевич к доктору, — едем на Никольское поле… Ты зайдешь из-за лесу и гусей на меня погонишь. Понял? А я их картечью — «раз, раз…». Хорошо гуся — они теперь жирные.
— Ладно, — соглашается доктор, — едем. Только ты меня не ахни картечью. Горяч очень… Дурацкое-то дело — не хитрость…
Оба приятеля, сидя в телеге с большим моим художественным зонтиком, ехали на Никольское поле. Кузнецов, одетый в непромокаемую накидку, в большом зеленом картузе; доктор в тулупе, чтобы не промокнуть. Дождь лил не переставая.
— Ружье-то у тебя заряжено? — спрашивает доктор дорогой Кузнецова.
— Нет еще, надо зарядить.
— Не надо, погоди. Потом зарядишь.
— Когда потом, вон уж поле видно.
Выезжая из-за леса, Феоктист остановился и говорит:
— Эвона, глядите, гуси-то у речки на лугу ходют.
— Ну, — говорит Кузнецов доктору, — теперь заходи сбоку, от кустов, а я отсюда к ним полезу…
Доктор вышел из зарослей и, замахав руками, закричал. Гуси побежали по берегу и, растопырив крылья, летели на бегу, не поднимаясь от земли, прямо на Василия Сергеевича. «Раз-раз…» — раздались выстрелы. Гуси бросились в сторону, в реку, и, хлопая крыльями по воде, скрылись в зарослях камышей. Один гусь лежал на берегу убитый.
Василий Сергеевич торжественно привез гуся. Гусь был большой и белый. Странно только: у дикого гуся серые лапы, а у этого были желтые.
— Не домашний ли гусь? — спросил я.
— Бросьте ваши штучки! — ответил обиженно Кузнецов. — Я его влет — «раз-раз!»
— Положим, не влет, — сказал доктор Иван Иванович, — они бежали, я их пугал. А то бы…
— Ну, довольно. Домашние, домашние! А орали как — слышно, что дикие!..
— Я их как погнал, — не унимался доктор, — так они от меня ходу… Будь у меня, ну, что-нибудь, ну, хоть бы полено… я бы двух сшиб…
— Дикие, значит, — сказал Ленька, смеясь.
— А ты, чего еще? — сердится Василий Сергеевич, — что тут смешного? Знаете, вы так, Константин Алексеевич, Леньку распустили… во все лезет, где и не спрашивают! Это невозможно.
Жареный гусь с капустой был замечателен. Василий Сергеевич, одетый в рубашку, сам разрезал его, наточив большой нож, и всем раскладывал по тарелкам.
«Хорош гусь. Ну, и гусь. Эх, жирен!..» — говорили все.
— Чисто домашний… — сказал Ленька.
— Вот! — вскочив и бросив вилку, крикнул Василий Сергеевич. — Вот до чего распустили этого олуха!
— Откуда здесь домашний? — примирительно сказал сосед-лесничий. — Нешто только генеральши из Гарусова, да далече до Никольского луга — как они придут?
— Не серчай, Василь Сергеич, — сказала тетка Афросинья. — А вот пошто у тебя лицо-то синим пошло?
— Верно, — говорю я, — уши что-то у тебя синие. Я думаю, озяб на охоте, промок от дождя.
Встав и посмотрев в зеркало, Василий Сергеевич сказал:
— Не понимаю… странно… Ванька! — обратился он к доктору, — что такое?
Доктор Иван Иванович снял с шеи салфетку, подошел к Кузнецову, пощупал пульс, вынул из кармана часы и, жуя гуся, посмотрел ему в глаза:
— Пустяки. Пульс отличный…
Он опять сел за стол, налил настойки, выпил и сказал:
— А хорош гусь, надо сказать охотнику спасибо.
— Верно.
И все выпили, поздравляя Василия Сергеевича с полем.
— Лапы-то желтые и у диких, конечно, бывают… — вставил опять Ленька.
— Вот слышите: он опять!.. До чего обнаглел!
Василий Сергеевич вытер лицо салфеткой. Что за притча? Салфетка позеленела…
Он побледнел и, показывая салфетку, растерянно сказал доктору:
— Что ж это, Ваня? Что ж это такое, погляди?..
Доктор в изумлении посмотрел на салфетку, потом на Кузнецова, подвел его к окну, поглядел ему в лицо, пощупал пульс и посоветовал выпить стакан анисовой водки.
— Это оттого, что ты серчаешь, Василь Сергеич, — утешал Феоктист. — Пущай, ежели и домашний гусь. Ишь, всего съели! И слава Богу, и на здоровье. Чего серчать?..
— Дался им этот гусь! Домашний! Домашний! Вот этак в Москву приедешь, в кружок придешь, каждый будет спрашивать: «Расскажи, как домашнего гуся убил…» Нет уж, извините, это не пройдет…
Он опять вытер салфеткой лицо.
— Что такое? — удивлялись все.
— Вот до чего вы доводите меня! — сказал Кузнецов.
— Да ведь это ничего, это картуз линяет… — равнодушно проговорил Ленька.
Принесли мокрый картуз; действительно — с картуза капали зеленые капли.
Наутро погода разгулялась. Из-за утренних туч светило солнце. Барометр верно показывал на «ясно».
В осеннем утре есть своеобразная бодрость. Хороши эти смены природы. Все так и надо: и ненастье с дождем, скукой, грязными дорогами, верстовыми столбами, и после стужи, дождя, теплый дом, — и как-то сильней дружба, рад человеку… Хороши смены природы русской…
— Барыня приехала из Гарусова, — войдя в комнату, сказал Ленька.
Вася поспешно схватился за свою охотничью куртку, доктор торопливо стал напяливать сюртук. Я пошел в переднюю встретить приезжую.
Барыня из Гарусова была небольшого роста светлая блондинка, полная, с добродушным лицом. Она ласково сказала:
— Вот… простите… заехала к вам… думаю, заеду, хотя и не знакома — дальние мы соседи. Мы-то зимой в Ярославле живем, а по летам сюда приезжаем.
На руках у ней были кружевные митенки[603]. Ручки пухлые, в кольцах.
— Вот слышала я, — продолжала она, садясь за стол, — что вы охотники хорошие, живете здесь. Я к вам насчет гусей своих.
Василий Сергеевич насторожился.
— Гуси у меня ушли по реке кверху по болоту… Там все чередой поросло, заросли… Их назад не пригонишь. Там и не пройти никому. «Как быть? — думаю. — Поеду, — думаю, — попрошу охотников, может, они их застрелют, так уж пополам поделим… половину мне и половину охотникам». Их десятка три есть. Гуси хорошие… До заморозков их и не найти. А тогда мужики поймают, перебьют…
— Позвольте, сударыня, — обиженно сказал Василий Сергеевич. — Бить домашних гусей, я лично на себя это взять не могу! Никак! Да-с. Они — это уж их дело. Как хотят, а я стреляю только диких…
— Вот как… я не подумала… я не хотела вас обидеть…
— Ну, хорошо, — смягчился Василий Сергеевич, — только для вас. Но дайте расписку: «Я, нижеподписавшаяся, поручаю застрелить своих гусей, и прочее и прочее».
— Домашних-то?.. — опять некстати сказал Ленька, — их просто… Их позвать: «Тега-тега-тега…» — ну, и стреляй!..
— Да уходи отсюда! — сердито заревел Василий Сергеевич. — Черт!
Долго писали расписку. Василий Сергеевич диктовал в соседней комнате. Слышно было: «Я, нижеподписавшаяся, вдова действительного статского…» Потом: «Загонщик, клинический врач, доктор медицины Московского университета…»
Наутро Василий Сергеевич приказал Феоктисту запрячь тарантас. Серьезно смотрел в большой бинокль.