— Что было-то? — спрашиваю ямщика.
— Да ведь вот… Дело такое вышло… Эх, и красива была она, барыня-то… Значит, вот недалече тута жила, у барина тутошнего, Покровского. Барин он али што, только без дела жил. Эй, лихие!.. — крикнул ямщик.
Тройка подхватила по ровному месту. Ямщик, обернувшись, сказал мне:
— Значит, дело такое. Он тоже ее украл у мужа законного. Хороша была. Ну, тогда муж-то и узнал — куда она ушла, и в ето самое место, под мостом, что проехали, и засел… спрятался… Ну, и выбрал, значит, ночь темную, тоже зимой, да… И перегородил веревкой, прямо вот железной, что ли. А Покровский-то барин и ехал, с ей, значит. Ну и тпру… Стал. Веревка-то не пущает… Испугался, Покровский-то, бегом, и ее бросил. Убег. А она-то сказала мужу-то своему: «Видишь, — говорит, — на какую тлю я тебя сменяла…» И заплакала. Он его-то догнал, да и приволок к ей. Похлестал его маненькой плеткой. «Вот что, — говорит, — беги с ей опять. Ты, — говорит, — в бегунах живи, бегай и дале». И все тут.
— Что же ты говорил, пошаливают в овраге? Разбойники?
— Чего разбойники. Не-е-т… Это так, ера кабацкая[644] баловала. Эй, вы, лихие!.. — крикнул ямщик на лошадей. — Вот приедем, барин, скоро в трахтир Фураева, погреться часок надо.
— Ладно, — говорю, — погреемся.
— Эдак-то ездишь в ямщиках, чего не наслушаешь, чему не надивишься. За прошлый год вез я, это, кто его знает, кого. Тоже в Гороховец вез, об эту же пору, на Святках. Фонарь, значит, на случай — с дороги бы не сбиться — с собой взял. Ночь темная, остановился, зажигаю, значит, фонарь, и вижу — седок-то сидит, значит, и ест гуся прямо целого. Гуся-то держит жареного и жрет. Рожа у его красная, зубы чисто у лошади, а глаза белые… Эка, думаю, какой леший. Спросил его: «А вы в Гороховец к кому едете?» — «Я, — говорит, — к себе еду». — «Я тоже гороховский, — говорю, — вас что-то не видывал никады. Как вы прозываетесь-то?» Обернулся, поглядел на его, а он, гляжу, поросенка цельного жрет. Да так!.. зубами инда стучит. Потом говорит мне: «Зовут-то меня как? А Черт Иваныч Растрига, слыхал? Так это вот я самый и буду». — «Э-э… — думаю, — кого везу…» Вот меня робь взяла. Еду и молитву держу. «Помилуй и спаси…» У трахтира Фураева остановился, что на тракте, — лошадей покормить да отдохнуть. Ну, значит, и он вошел в трахтир. Вот здоров! Смотрю — монах. Вот ведь что. Чай пьет и водку хлещет. Запряг, значит, лошадей, попоил, а его нет. Куда делся, невесть. И Фураев ищет: нет нигде, пропал! До утра остался — нет его. Вот и поди тут, с чего это?
— А что ж это, по-твоему? — спросил я.
— Чего ж, видать, он самый — Черт Иваныч.
— Ну, это ерунда… — говорю. — Просто ушел и не заплатил тебе.
— А нет. Это как есть Черт Иваныч. Жрал-то как! Монахом притворился. В господах-то, и-и-х… этих оборотней много. То они то, то ето. — У Фураева-то, — продолжал ямщик, — тоже дочь убежала. И-и-и… горя он взял. С женатым… А она и не знала. Обманщик. Эх, лихие…
— Обманул. Ну и что же?
— Чего ж, мать от раку в животе померла, Фураева-то жена, с горя. А он-то — ера кабацкая, пьяница, бродяга — писарь при волостном, боле ничего. Эй, лихие, вороные…
Тепло в трактире Фураева. Похудел хозяин, поседел. И как-то нерадостно встречал меня.
— Ну что, — спросил я, — как уха налимья?
— Да, уха… — рассеянно ответил Фураев. — Я что-то ныне и мережей не ставил. Что ж, я теперь вдовый, один с дочерью. Другая-то, Анна, в Гороховце, значит, у тетки пребывает. Хочу дело бросить. Надоело чего-то… Да стар становлюсь.
Когда его младшая дочь подавала мне чай, я как-то заметил, что в доме, в трактире, все изменилось. Когда я и ямщик погрелись, выпили чаю, я простился с Фураевым. Он меня и не спросил, куда я еду, и ничего не сказал про охоту. Загрустил.
Мчится тройка. Ровно стучат копыта лошадей, звенит колокольчик. Темные леса муромские стоят задумчивой стеной.
— Это самое, барин, дело такое женское — беда… — сказал ямщик.
— А что же? — спросил я.
— Да ведь вот это самое… как это ежели сказать правду… У нас тута, при семинарии што ли, самый начальник их… Жена у его. Ну, и беда… И то, и ето, и шубу он ей новую шьет, и из Москвы везет то и ето. А она с двумя гоняет. Я-то знаю — возил. Эй вы, кони удалые!.. Эй!.. Жалко мне что-то стало его, он смирный такой. Еду это я с ним, эх, думаю, скажу ему. И говорю: вашу, говорю, супружницу возил надысь, когда вы в отъезде были, к казначею. Еще, говорю, к подьячему. А он — ера.
— Ну и что же? — спросил я.
— Ну, говорю ему, а ему хоть бы што. Говорю — ночью возил. А у его в разуме-то шарик играет. Я сразу не понял: она с им вместе работает — деньги берет, вот что. Он-то ера, кот. Эх, лихие соколы!..
— К нам в Гороховец приезжал, — продолжал ямщик, — прошлый год. Их, барин, во барин. Гусар. Пьян завсегда. Вот я с ним покатался… Когда ездит, завсегда песни поет, да и ловко так. Ну, он чего работал, батюшки. Одна-другая, прямо вот, чисто он медом мазанный, рвут его бабы на части…
Вдруг ямщик круто осадил лошадей и, обернувшись ко мне, сказал тихо:
— Глядите… вона, чего это мелькнуло… чего-то в лесу горит… Ишь, двое перебежало.
— А что? — спросил я.
Ямщик, нагнувшись, достал из-под сиденья железную палку.
— Попужайте, барин… Есть у вас чего… револьверт…
— Есть, — говорю.
— Достаньте, — сказал ямщик тихо. — Под Гороховцом-то балуют…
Я вынул револьвер. Ямщик ехал шагом. Дорога была узкая, огромный лес покрывал дорогу тенью. В стороне я увидел, как мелькнул огонь. Сбоку леса стояли люди, их освещал огонь фонаря. Когда подъехали ближе, стало видно, что среди стоявших кто-то лежал.
— Елычев, ты, што ль? — крикнули стоявшие.
— Я, — ответил ямщик. — Чего это?
— Чего? Мертво тело.
— Замерз, что ли? — спросил мой ямщик.
— Не-е… Убили…
— Кого убили-то?
— А кто его знает…
Проехав мимо, ямщик дернул лошадей и крикнул:
— Эй, вы, лихие…
Тройка мчалась.
— Вона что… Убили…
Навстречу нам тоже пронеслась тройка.
— Следователь, — сказал ямщик. — Осемь верст до Гороховца.
— Часто это у вас тут шалят-то? — спросил я.
— Не-е… — ответил ямщик. — Под праздник — расчет, ну, значит, под праздник завсегда выходит. Эх, лихие!..
Справа показалась белой пеленой ровно идущая Клязьма, и мелькал с церквами городок. Кое-где в домах освещались окна.
— Знаешь Баранова, — говорю я ямщику.
— Баранова. Во, к кому едешь, — сказал ямщик.
— Знаешь его, возил, поди?
— Как же, он холостой. Эх, лихие!..
И ямщик лихо подкатил к подъезду деревянного дома.
Сквозь ветви сада, покрытые инеем, приветливо светился абажур лампы в окне дома…
Примечания
В двухтомнике «То было давно… там… в России…» впервые в полном объеме представлено литературное наследие великого русского художника К. А. Коровина, накопленное за годы его вынужденной эмиграции (1922–1939). Подавляющее большинство его произведений (а это мемуары, воспоминания о былой Москве и ее знаменитостях, рассказы об охоте и рыбной ловле) никогда не появлялось в печати на родине, в России. Коровина-писателя открыл читателям Советского Союза И. С. Зильберштейн, выпустивший совместно с В. А. Самковым в 1971 г. объемистый том «Константин Коровин вспоминает…», подготовленный в основном по газетным и журнальным публикациям парижских эмигрантских газет и журналов. Материал был подобран, распределен по темам и озаглавлен по замыслу составителей. Текст сопровождался обстоятельными научными комментариями. И хотя книга выдержала два переиздания с разницей в несколько лет (в 1990 и 1999 гг.), ее можно назвать лишь первым знакомством с Коровиным-писателем. Прежде всего потому, что она смогла вместить только девяносто один рассказ из более чем четырехсот, написанных Коровиным за рубежом. К тому же издание пострадало от многочисленных купюр, вполне понятных в условиях политической цензуры.
Настоящее издание строится по хронологическому принципу (рассказы 1929–1939 гг.). Исключение составляют мемуары «Моя жизнь» (1935 г.), с которых начинается книга первая, и воспоминания о Федоре Шаляпине «Встречи и совместная жизнь» (1938 г.), которые предваряют раздел книги второй «Из неопубликованного», куда входит рукопись «Охота… рыбная ловля… Коля Куров». Самостоятельный раздел «Письма» подготовлен сотрудниками Отдела рукописей Государственной Третьяковской галереи. Письма К. А. Коровина к И. К. Крайтору и С. Ф. Дорожинскому, публикуемые впервые, проливают свет на неизвестные ранее обстоятельства, подтолкнувшие Коровина к отъезду за границу, а также свидетельствует о том, в каких условиях проходила его жизнь в Париже: здесь и трудности быта, и проблемы со здоровьем, творческие планы и литературные замыслы.
Примечания подготовлены Т. В. Есиной при участии Т. С. Ермолаевой.
Большую помощь в подготовке рассказов К. А. Коровина к изданию оказали сотрудники Отдела литературы русского зарубежья Российской государственной библиотеки А. И. Бардеева и В. П. Шумова.
Моя жизнь — Впервые: Новое Русское Слово. Нью-Йорк, 1970. 19, 26 июля; 2, 9, 16, 23, 30 августа; 6, 13, 20, 27 сентября; 4, 11, 18, 25 октября. Входит, с многочисленными разночтениями, вставками и купюрами в издание «Константин Коровин вспоминает…». Печатается по авторизованной машинописи (архив М. Вейнбаума. Йельский университет, США).
Печатается по правилам современной орфографии и пунктуации. Для удобства чтения устранены явные опечатки. Без изменения остались некоторые галлицизмы, встречающиеся в тексте, что оговаривается в постраничных примечаниях: Так в рукописи.
При подготовке рукописи была принята следующая система обозначений: квадратные скобки — зачеркнутое автором, угловые — редакторские конъективы.