— Иди сюда, — говорит мне.
А сам кругом оглядывает. Иду я вниз и вижу — пещера. Потолок бревном подперт. Вошли, стол, на столе кувшин, сковорода, жареный тетерев, водка, стаканы. Самовар и просфоры.
— Ставь, — говорит мне, — самовар, закусим. Нет, постой, не надо.
И, взяв ружье, переменил патроны.
— Выпьем, закусим наскоро и пойдем. Неладно, брат! Третьего дня взяли моих дураков, проговорятся, черти, боюсь. Народ — предатели. Выпьем, да и айда.
Чуркин пьет водку стаканом.
— Пойдем, — говорит.
Мы пошли в обрат по берегу речки.
— Стой!
Я остановился. Чуркин достал из-под густых елей шинель, штаны, фуражку и сказал мне:
— Переодевайся!
Эта одежда была полицейское пальто с погонами и синие штаны с кантом. Я переоделся. Когда было все готово, он взял мою поддевку. Но она на него не лезла. Тогда он достал крестьянский армяк, который лежал под елками, надел рваную шапку и спрятал ружье.
— Вот что, теперь слушай, — сказал он мне. — Скоро дорога на Касимов. Сейчас выйдем. Там трактир Фураева. Ты, значит, помощник исправника будешь. А я понятой из Лемешков. Помни это. Когда зайдем к нему, ты прямо иди к нему в лавку и к весам. У него весы с обманом. И кричи: «Что такое? Мошенник!» И веди кверху, в покои, акт составлять. Он тебе в ноги будет кланяться, а ты взятку бери — тысячу. Понял? Тысячу рублев!
— Понял, — говорю я. — А Фураев-то сватает мою Катерину, — говорю я Чуркину.
— Правда? — спросил Чуркин и засмеялся. — Так вот ты его и пугни. Скажи ему, как это он — в острог за весы должен, а жениться хочет. Да еще беспоповку берет. Это что же?
— Она же православная, — говорю.
— Вот дура! А ты ври. Слушай, что я говорю тебе. Говори — беспоповка[238]. Это ведь Сибирью пахнет, говорят.
Фураев — толстый человек, лет под сорок. Побледнел, когда я осматривал большие медные чашки весов, где снизу были припаяны куски олова. В трактире не было народу. Он просил к себе в покои попить чаю и растерянно говорил:
— Закусите, пожалуйте, ваше благородие. Вот, ваше благородие, — говорил он. — И как это все молодцы плутуют, не уследишь. Я, ей-ей, ни при чем. Вот барыш отдам, не побрезгуйте. Только пожалейте долю мою. Сам вдов, трое детей, пожалейте, этакое дело, помилуйте!
— Вдовый, — говорю я, — а сам сватаешься за Катерину Зиновьеву. Они ведь беспоповцы! Это чем пахнет? Сибирью!
— Ни-ни, что вы, ваше благородие. Нипочем!
— Ну, вот что, — говорю, — давай тыщу. Весы чтоб правильно вешали. А то острог тебе!
— С полным удовольствием, — обрадовался Фураев. — Сейчас принесу. Господи, вот праздник! Прямо спасли. Ну и гости, чем угощать прикажете? Уха налимья…
И он вышел из комнаты.
— Получай деньги, и уходим, — сказал Чуркин мне. — Строже с ним будь. Возьми расписку, протокол. Что ж, больше он плутовать не будет. Она тебе нужна будет, расписка.
Переодевшись в овраге, Чуркин взял у меня деньги — тысячу рублей — и сказал:
— Ну, прощай, Сергей. Ступай к невесте. Я завтра вечор монахом к Зиновьеву приду. К отцу Катерины. Все для тебя улажу.
И верно. Пришел. Уговорил отца и благословение я получил. И как Писание он знал! А разбойник… Удивление!
Соловьи
А в России весна! Скоро прилетят соловьи и звонко зальются песней ввечеру над рекою… Черемуха обольется девственным цветом, маленький ландыш растворит свое дыхание в тайне леса, а месяц светлым серпом выглянет из-за острых темных елей и, тронув серебром воду, отразится в ее глубине.
Весна… В больших оврагах, к реке, у моего сада, лежат глыбы снега, но около уже видны сухие пригорки, веселые, приветливые. Частый осинник и ольха чуть зазеленели над берегом, темные ели, как сторожа, стоят среди мутного весеннего леса. А воды бегут все туда, туда, далеко!
В торжественной чистоте неба прозвенит радостный крик журавлей, и розовое утро нежно осветит крыльцо дома, оконные ставни, занавески и полотенце над умывальником.
Как бодрит утро весной! Умываешься холодно-душистой водой, и пахнет от нее радостью сада, землей, смородиной. Запахи весны, земли весенней! Какая тайна в них, как любишь ее весной — землю…
Иду я по бульвару Конвансьон и вспоминаю деревенский мой дом и сад, русскую весну вспоминаю… Под руку меня берет приятель:
— Здравствуйте. Куда?
Я как-то не сразу ответил.
— Домой, — говорю, а про себя думаю: как странно — домой! Да ведь это там — «домой»… там весна, черемуха, соловьи поют.
— А что? — спрашиваю.
— Завтра у нас в землячестве доклад. Непременно приходите.
И опять недоумеваю: в землячестве?..
— А где земля? — говорю. — Как же это? Земли-то и нет… Впрочем, извините. Это я так. Но ведь там у нас запоют скоро соловьи, в России… Земля-то ведь там…
Приятель посмотрел на меня с удивлением:
— Ну, да… Только все это чушь, романсы. Не такое время, не до соловьев… В землячестве у нас доклад будет, а я — оппонентом. Придете, услышите, как Пустославцеву насыплю. Знаете, батенька, до чего он поправел, ну сил нет… Он-то, помните? А теперь ладан, и только. Ах, как люди меняются! К примеру — Юрочка. Ну, вообразите: наш Юрочка, социал-демократ, — кто бы подумал? поет, заливается, что ваши соловьи, а Анфиса ему подпевает. Ну, Марья Григорьевна и говорит: погодите, говорит, я ей такую евразийку покажу, похудеет она у меня.
— Да и сам я меняюсь, — продолжал приятель, — но есть разница. Ведь это не перчатки менять. Главное — принцип! Он внутри, тут, — и приятель ударил себя ладонью в грудь.
— Вот вы знакомы с моей женой. В сущности, она — попросту алексеевка, не новостянка и не возрожденка, отчасти евложенка, а вернее, смирновка… Словом, сложное дело. Понимать надо. Не пустяки ведь, не соловьи ваши. Сам я, — сказать правду, — немножко по левее Александра Григорьича. Верно! Да, кстати, знаете, какая с ним история приключилась?
— Нет, не знаю.
— Нет? Девчонка-то, брюнеточка, ушла от него! Ну и озлился он, прямо рычит. Не подходи. А болгарин рад: «Так, говорит, ему и надо!» А сбежала она с Мишкой. Ловкач — мужчина! Кажется, плехановец, поди — чуть левее меня. Неглупый человек, деловой. Жениться хочет на Карасихе.
— Кто это, — спрашиваю. — Никакого Мишки не припомню…
— Неважно! Слушайте: сидим мы в кафе, а с нами Карасиха. У ней на коленках сумочка кожаная. Мишка с комплиментом: «Какая у вас очаровательная сумочка». А она в ответ: «Что ж, под сумочкой еще лучше…» Я только ахнул, Мишка, тот как рак покраснел. Сверкнул глазами и кричит: «Гарсон, шампанского!» Теперь прямо не отходит от нее. Говорят — женится.
— Как же это, вы только что сказали, что он отбил у Александра Григорьевича… ну — ту…
— Ерунда! Отбил и бросил. Он-то ведь плехановец, а она завзятая антониевка[239]. Разумеется, разошлись. А Карасиха женщина — класс. За ней профессора бегали, лидеры… Очень умна — сразу видно. Лева немножко, но себя не уронит, знает себе цену. Да помните, мы с нею в ресторане встретились в Ницце?..
Приятель мой говорил все это с такой энергией, и эта энергия была та давняя, знакомая, которая поражала меня и там, раньше… Какая-то ненужная энергия! Она не изменилась, осталась тою же, какою-то особенно бесплодной. К чему она, зачем? И пришло мне как-то сразу в голову: да ведь вот они, бессмертные соловьи наши, неподражаемые репетиловы[240] заливистые!
Мы подошли к дому, где я живу. Но как на беду, встретился нам еще один общий знакомый. Решили зайти в кафе. Гарсон подал аперитивы, и новый наш собеседник, сев за стол напротив, очертил перед нами в воздухе круг и сказал:
— Если солнце тут, то земля вертится как? Так? Да? Нет, батенька, в том-то и дело, что не так, а в сторону уходит. Путь ее по эллипсису, а не по кругу. Понимаете? Отсюда ерунда и проистекает. Во-первых — земной шар постепенно холодеет, и вновь ледниковый период близится. Во-вторых — трах, и переворот. И тогда здесь вот, в Париже, получится один полюс, а где-нибудь в Америке — другой. Европа опрокинется в океан, а из океана новый материк выпрет. Понимаете? И все начнется сначала… Нечего сказать, приятная перспектива! Вот что. А вы все о партиях, о России… Не Россия, не Европа, а океан неизвестный. Опять эти ихтиозавры, плезиозавры, мамонты, третичный период, Адам и Ева, Атлантида, Альгамбра[241] и все такое. Не угодно ли? Жизнь — это фата-моргана. А потому советую: доппель-кюммель[242] — отличный аперитив. Покуда! А там — фата-моргана, и адье!
Вопрос был серьезный. Мы задумались.
— Земля, — продолжал знакомый, — желает по эллипсису вертеться. Что вы скажете? — Желает. Ну-с и холодеет. Ясно? Чего уж тут! Не поможет ни экономика, ни политика, ничто. Трах! И все эти ваши землячества — к черту! Трах! И вместо Анны Петровны — моржовая морда перед вами. Тогда вы как? Ну-с, как?
— Действительно, неприятно, — согласились мы. — Моржовая морда…
— Это еще что, — не унимался знакомый, — а когда атом разложат, тогда, знаете вы, что будет?
— Что будет?
— Что будет! Вдребезги.
— Что вдребезги?
— Все! — ответил знакомый. — Вселенная разлетится. Все к черту.
Эти неприятные выводы нашего случайного собеседника заставили нас для успокоения проститься с ним. На прощание, посмотрев на нас презрительно, он сказал вдогонку:
— И скоро все это — тарарах, к чертям вверх тормашками!
— Ну вот и привел вас, — сказал приятель у подъезда моего дома. — А завтра вы приходите, меня послушаете. Эта наша мешанина у меня вот где, — он провел по горлу. — Принцип потерян, принцип — это главное!