— Ну ладно, Василий, — говорю я.
— Вот мне до чего двенадцать рублей надо! Вот до чего! Дайте, пожалуйста. Вечером я приду.
Я дал Василию деньги. Он медленно сосчитал и ушел.
Вечером Василий не пришел.
На другой день утром Василий пришел пьяный, мрачный, без пальто.
— Что ты, — спрашиваю, — Василий?
Он сморщился и заплакал.
— Правда, правда, — говорил он, вытирая кулаком слезы. — Анафема я. Все деньги вчера кончил у барошника[117]. И пальто. Думал — друг он мой, а он выпивоха, дочиста опил меня…
— Василий, — говорю я, — тебе, поди, неохота ехать в деревню?
— Нет, — сказал Василий, — это вы бросьте. Я правду говорю. Только вы Леньке скажите, чтобы на вокзал меня проводил и билет купил. В вагон посадит, ну, значит, я и поехал, — и трешницу. Нет, трешницу много, два целковых, больше не давайте. А то бы от Троицы не вернуться… — как бы зашипев, засмеялся он. — У Троицы-то буфет… Эх, слабость, слабость!..
Самоед
Был у меня приятель, художник Дровосекин — человек сердитый, небольшого роста, носик красноватый, пуговкой, глаза серые, с блеском. Одет в сюртучок, на плечах всегда перхоть.
Уж с утра, помню, когда Дровосекин гостил у меня в деревне, он поднимал палец и грозился. Настроен был всегда серьезно. Охоты не любил. Говорил, что охота — варварство и доступна только низким инстинктам человека.
Этот мой сердитый гость держал меня в решпекте[118].
В каждом вопросе, о чем ни заговори, есть две стороны: можно думать так, а можно и совсем наоборот. Русскому человеку доставляет великое удовольствие — сказать наоборот.
Приятель мой Василий Сергеевич не давал спуску Дровосекину и спорил с ним, что называется, с издевкой.
Я как-то говорю:
— Вот был я на Дальнем Севере, на Новой Земле. Самоеды рыбу едят сырую. Дикари.
— Еще неизвестно, дикари ли, — вскинулся Дровосекин. — Есть сырую рыбу — вовсе не значит быть дикарем. Дикари гораздо цельнее, чем ваша цивилизация с прихотями, утонченностями, поварами, соусами, разносолами, чревоугодием, утерей морали.
Дровосекин, подняв палец, долго распространялся и громил цивилизацию. И договорился до того, что сырую рыбу есть полезней и, наверное, вкусней.
Пришло время завтрака. А обедом, едой, у меня в деревне распоряжался приятель мой, архитектор Василий Сергеевич.
Полдень. На террасе накрывают на стол.
Тетенька Афросинья на кухне, что-то сердитая.
— Это что уж, — говорит, — без ума, что ли!
Ленька, мрачный, прошел мимо меня.
Спрашиваю:
— Что с тобой?
— Да чего же… Василий Сергеевич чисто рехнулся.
Не понимаю — что делается.
Прошел террасой — на столе, на блюде, лежит щука, выпотрошенная, но сырая. В миске тоже плавает сырая рыба. Тут же хлопочет Василий Сергеевич. Положил рыбу на блюдо и говорит:
— Готово.
По лестнице сверху сходят доктор Юрий Сергеевич, Павел Александрович Сучков. Все собираются к столу. Пришел и Дровосекин.
Василий Сергеевич наливает рюмку перцовки и говорит, смеясь, Дровосекину:
— Пожалуйте, пожалуйте, голубчик. Отведайте самоедской рыбки. Свежая — сырая…
Дровосекин немного побледнел. Но сел за стол, отрезал кусок сырой щуки, разрезал на ломтики, густо посолил, выпил стакан перцовки и стал есть.
— Превосходно.
Все пристально смотрели на него. А Василий Сергеевич закатывался в веселье и, хохоча, говорил:
— Что делается, что делается.
Павел Сучков вдруг озлился и сказал строго:
— Довольно. Дурацкое дело — не хитрость.
И приказал все снять со стола, сварить и изжарить.
Дровосекин искоса молча посмотрел на него и продолжал есть назло сырую щуку.
— Это уж чересчур! — возмутился и доктор Иван Иванович.
И, чтобы повлиять на Дровосекина, добавил:
— Будьте осторожны: от сырой рыбы заводится солитер. Медицина не позволяет есть сырую рыбу. Предупреждаю.
— Ваша медицина — не наука, — огрызнулся Дровосекин.
— Позвольте, позвольте! — на этот раз уже не на шутку рассердился доктор. — Как — не наука! В городах не позволяют есть сырую рыбу.
— Нет, врете, — упорствовал Дровосекин, — а семга, балык, икра?
— Позвольте, — не слушая, кричал доктор, — мы не дикари, не самоеды.
— Чем самоеды хуже? Города ваши все развращены: соуса, повара. А человек должен есть сырое…
— Довольно, — исступленно заорал Павел Александрович. — Вздор, пошлость! Долой! Что вы, одурели, что ли?
— Раки-то варить али сырые подавать? — спросил серьезно и хитро мой слуга Ленька.
Все сразу как-то замолчали. Дровосекин испуганно посмотрел на Леньку — рака-то сырого есть ему показалось, по-видимому, страшновато.
— Чего выдумали! — негодовала и тетенька Афросинья. — Василь Сергеич придумал. Все на смех. Этак-то по всей округе прославитесь. Никуда глаз не покажешь, засмеют. Да и Бог накажет…
— Что ты все смеешься? — сердито сказал Павел Александрович, глядя на Василия Сергеевича. — Что тут смешного?
А Василий Сергеевич, зажмурив глаз, хохоча, показывал пальцем на Дровосекина:
— Са-мо-ед!..
Вдруг Дровосекин побледнел и встал из-за стола.
— Странно, — сказал он покорно, — что-то скверно. Организм, должно быть, не тот. Испорчен цивилизацией…
Доктор Иван Иванович взял его за пульс, повел его в коридор к умывальнику и стал мочить ему голову. Тот кашлял и тихо говорил:
— Огня прежде не было, не жарили… Значит, ели сырое.
Когда на столе появились пироги с капустой и щи, Дровосекин явился с доктором опять к столу.
Он все еще не сдавался и, подняв палец, говорил:
— Что ж, испорчен организм, изгажен цивилизацией. Пока не было огня, ели все сырое…
После странного завтрака приятели мои наконец поуспокоились. Кто ушел на охоту, кто на рыбную ловлю, а Дровосекин с доктором Иваном Ивановичем остались у меня в мастерской.
После довольно длительного молчания Дровосекин, как бы невзначай, спросил:
— Скажите, доктор, что, солитер в самом деле заводится от рыбы?
— Как когда… Иногда и заводится.
— Так-так… — рассеянно произнес Дровосекин.
— И очень быстро растет, — серьезно добавил доктор.
Дровосекин как бы поперхнулся и робко спросил:
— И он бывает большой?
— Огромный, — ответил доктор. — В несколько саженей. Человека душит изнутри.
Дровосекин слегка побледнел и пристально посмотрел на доктора.
— Вы видели таких, доктор?
— Видел, — отвечал Иван Иванович, равнодушно смотря в окно.
— Невероятно! — изумился Дровосекин.
— Много есть невероятных вещей в природе.
— А скажите, возможно предупредить развитие болезни?
— Можно, — сказал доктор. — Надо выпить стакана три конопляного масла.
За обедом Дровосекину наливали в уху копопляного масла, и тот кротко пил.
— Что это делаешь, — спросил я потихоньку доктора.
— Пускай. Я ему покажу — «медицина не наука»… Тихонький станет…
И вновь перевел разговор на солитера:
— Был у меня один пациент. Он имел несчастье получить солитер от сырого рубленого мяса. Любил его есть, посыпая солью, луком, перцем. Мучился бедняга страшно. Похудел. Что ни съест — не впрок. Все солитер пожирал…
— Ну и что же? — спросил Дровосекин. — Вы помогли?
— Вылечил, — сказал Иван Иванович, — конопляным маслом. Пять бутылок в день с водкой принимал.
Дровосекин тихо потянулся дрожащей рукой за водкой и сказал слуге Леньке:
— Принесите еще масла…
Я вновь отвел доктора в сторону и сказал:
— Ну что ты с ним делаешь?
— Черт с ним, — отвечал доктор. — Я ему покажу, «медицина не наука»… До новых веников не забудет… Самоед!..
Скучные дни
Зима. Верно — всю, всю Россию снегом замело. «Заметают метели все дороги, все пути — негде к милому пройти». Сугробы глубокие. Морозы трескучие…
Страна родная, как лик твой особенен и изменчив!.. Зимой казалось мне: неужели этот мрачный сад мой сиял весной, покрытый зеленью, был полон пением птиц и дыханием ландышей и жасмина?
Неужели это было? И на темной деревянной моей террасе было веселье и смех друзей моих?..
А теперь? Только воспоминания. И друзей уже нет — умерли. И дом мой взяли у меня люди, искавшие правды, которую сочиняют тоже люди, которые тоже умрут…
И тайной мне кажется земля, на которой я еще жив. И ничего не знаю, почему все так странно и случайно в мире?
Пишу сейчас воспоминания, и пролетает передо мной прежняя жизнь… Россия…
В России мне никогда не приходилось видеть людей, ночующих под мостом реки. У всех был ночлег. Может быть, я ошибаюсь, но, где бы я ни был — на Волге, на Белом море, в Сибири, на юге — я видел больше смеха и веселья, чем уныния и тревоги.
Конечно, везде было и горе, болезни, смерть, преступность. Но русские люди в большинстве были бодры и не были погружены в заботы о доходах. Русский человек редко говорил о деньгах. И я помню, как при этом один рабочий сказал хозяину.
— Ну, давай скорей — наживай. Будя сквалыжничать, скучно.
Русский человек мало думал о завтрашнем дне. Он жил сегодняшним днем, а что будет после — все равно. Это черта особенная. Она сложилась под влиянием русского довольства.
У русского человека было много странностей и причуд, совершенно непонятных европейцу.
Я помню, как толстовцы в Рузском уезде сняли дом у помещика и ходили в деревни «помогать народу». Развивать его. Носили воду, топили мужикам печи и до того им надоели, что мужики их за это самое обложили по 3 рубля с человека.
Толстовцы были поражены. Недоумевали. Говорили:
— Боже, какое невежество…
Но пришлось платить, а то не пускали в деревню…