Василий Сергеевич махнул рукой и пошел с нами домой. Но, остановившись у крыльца дома, подняв палец, он сказал:
— Вот что, знаете, Константин Алексеевич, это в последний раз… Больше моей ноги у вас не будет. Пусть все будут свидетели. А ты чего ржешь, мятные капли? — внезапно накинулся он на Ивана Ивановича.
Приятели рассмеялись.
— Это Ленька пугал, — сказал Феоктист. — Повеселить хотел. Масленица…
— Скажите вашему Леньке, что я ему уши оборву!.. Да-с!
Василий Сергеевич проснулся мрачный. Но, кушая блины с икрой и рыжиками, отошел и стал смеяться.
— Непонятно, почему ночью, когда эта метла плясала под окном, было все же как-то страшно. А днем и не поверишь — чего испугался.
— Это чего… — сказала тетенька Афросинья. — А у нас дьячок напугался: полотенце на кольце висело. Так он всю ночь на брюхе пролежал — взглянуть боялся. Думал — упокойник. В темени ночной все страшнее…
Волшебный стол
В одном московском клубе, в обеденном зале наверху, стоял в уголке у окна столик.
На чистой скатерти — четыре прибора. На приборах лежали винные стаканы.
Это значило, что стол занят, и каждый обед его занимали одни и те же четыре персоны. Персоны являлись всегда в семь часов к обеду, мрачные и скучные.
Их встречал метрдотель, прозванный почему-то «профессор». Он был в очках и похож на интеллигента. И слуга, расторопный, худой и серьезный, — Яшка.
Другие столы в этом зале стояли подальше, потому что столик на четыре персоны был несколько шумлив и назывался «волшебный стол».
За «волшебный стол» приходили обедать всегда: московский художник Пукирев[123]; московский домовладелец, служащий в опекунском совете; Митрошкин — сердитый брюнет с большой проседью и голубыми глазами, кандидат прав Московского университета; блондин с добродушным лицом, из себя полный, и спокойный, высокого роста, неизвестного происхождения; молодой человек по фамилии Всезнаев. Все москвичи.
Метрдотель, во фраке, встречал гостей, кланяясь и почтительно улыбаясь, а сам говорил Яшке:
— Когда закусывают, скорей водку убирай, а то бы драки не вышло. Ежели ругать тебя будут — мне скажи.
Яшка как только нальет по рюмке к закуске, то убирает графин. Его сейчас же начинают ругать.
Метрдотель сам несет к столу тарелки со стерляжьей ухой и ласково говорит:
— Пикеле у Омона-с поет[124] так — всю душу отдашь. Вчера немножко послушать пришлось…
— Пересолили, — кушая уху, сказал всегда сердитый домовладелец, отклонил в сторону ложку и капризно отставил тарелку.
— Маркиза Мантериза де ля Тиза, — обронил в пространство художник.
Домовладелец нервно снова подвинул к себе тарелку и стал ложкой выбирать кусочки стерляди, запивая белым вином.
— Это кто ж такая маркиза? — спросил Всезнаев.
— Да вот вчера иду по Кузнецкому Мосту, а навстречу Николай, и с ним — в большой шляпе женщина лет восемнадцати, красота — прямо ослепляет… Он останавливается, смотрит на меня через пенсне и сюсюкает: «Позволь тебя представить моей невесте».
Домовладелец уронил ложку в тарелку и, обернувшись к художнику и сверкая гневно глазами, резко крикнул:
— Вздор! Опять вздор!
— Нет, не вздор, — сказал спокойно художник. — Это уже которая. И все красавицы. Николай — загадочная личность. Везет. Непонятно, а везет. Недавно была у него Леля, шестнадцати лет, — красавица, потом Анфиса — блондинка, ротик маленький, пунцовый, глаза как васильки, молоденькая…
— Довольно! — уже в совершенном бешенстве закричал домовладелец. — Вздор.
— Нет, не вздор, — спокойно продолжал художник. — Я сам не могу понять, в чем здесь дело. Худой, согнутый, близорук, маленькие черненькие глазки, не выбрит, сюсюкает, а вот — успех!
— Да, удивительно… — соглашается кандидат прав. — А впрочем, он человек университетский, притом — музыкант, столбовой дворянин.
— «Столбовой дворянин»! — вскочив из-за стола и бросив салфетку, закричал домовладелец. — Кто столбовой дворянин? Он — столбовой дворянин? Не ври, слышишь ли, не ври, в последний раз тебе прощаю! Я отца знаю — разночинец, сухарь, чинуша выгнанный… И откуда ты все это берешь?
Не в меру огорченный домовладелец снова сел за стол и выпил с досады залпом стакан вина.
Метрдотель подал гуся и, улыбаясь, сказал:
— Пикеле, мамзель, очень хороша. За ужином за ней вертел Николай Василич. И чего в нем? Я за столом служил, так он с ней по-французски «ля-ля-ля-ля…». Провожать ее поехал.
— Что такое? — взвизгнул домовладелец. — Молчать! Тебя не спрашивают! Что это такое, право? Распущенность!..
— Ну вот, — говорит художник, — вот вы сами видите, каков Николай. Непонятно. А денег у него ни гроша.
— Непонятно, — сказал Всезнаев. — Метрдотель врет. Пикеле приехала — завтра две недели. В среду мы ужинали у «Яра» с фабрикантом Петрушиным, так на ней каратики… вот каратики, вам не поддудить.
— И тебе! — обернулся он к домовладельцу.
— А Николай, — сказал художник, — тут как тут! провожает…
— Врет! врет! все врет! — заорал домовладелец и, уронив на пол тарелку с гусем, торопливо направился к выходу.
На другой день приятели снова собрались за «волшебным столом».
— К весне идет. Погода хороша… — сказал круглолицый кандидат прав. — Утром за Тверской заставой ехал я на извозчике от Корзинкина. Обгоняет меня пара в коляске. Смотрю — Николай Василич, и с ним брюнеточка — шляпка — элеганс… Думаю — Пикеле. Не иначе, что Пикеле.
— Значит, маркизу бросил, — серьезно заметил художник. — Ах этот Колька.
Домовладелец молчал, взял в руки бутылку, налил себе вина и выпил.
И вдруг ни с того ни с сего, сверкая глазами, сказал:
— Дураки. Не верю. Музыкантишка. Кто он? Фанфарон!.. Разночинец!
— Вот то-то и дело, — сказал спокойно художник, — в чем тут тайна? Особая психология или природный Дон-Жуан? Он и похож немножко на испанца — нос крючком.
— «На испанца»! «Дон-Жуан»! — качая головой, презрительно сказал домовладелец. — А еще художник. Приказчик он из ножовой линии. Вчера я справлялся — университета не кончил. Никакой не дворянин — самозванец. Пятьдесят лет ему. Чахоточный.
Он вдруг вскочил и в исступлении крикнул:
— И вообще, довольно. Встречу — морду ему набью. Этим кончится…
И расшиб об пол свой стакан.
«Опять шумит волшебный стол», — говорили другие посетители за соседними столами.
К столу подошел старшина и укоризненно обратился к обедающим:
— Простите, посетители просят не так громко беседовать. Оркестр играет — дирижер пугается…
Опять сидели приятели за столом, обедали, выпивали.
Когда подали утку с груздями, художник, отпив из бокала бургонского, как бы в пространство, сказал:
— Баронесса фон дер Шпецберг…
— Это что еще? — спросили приятели.
— Да вот, — сказал художник, вынимая из кармана большой конверт, — меня шафером приглашают.
— Как, к кому? — заинтересовались приятели.
— Николай женится. Венская графиня. Знаменитость. Писательница. Он познакомил меня. Красавица. Порода… Глаз с него не спускает, влюблена как кошка. В глаза смотрит, волосы ему на голове все поправляет. Мне говорила: «Только он один меня понял…» Богатая женщина.
— Дай сюда, — сказал домовладелец.
Он вырвал конверт из рук художника, вынул из конверта блестящую бумажку с золотой каймой, прочел и с бешенством бросил на стол:
— Безобразие! Позор! Не позволю!
— Как не позволишь? — спросил художник. — Сердит, да не силен. Да чего ты все сердишься, тебе-то что?
— Не позволю! — кричал в исступлении домовладелец. — Я донесу. Он женат, опеку наложим…
— Ну, это еще неизвестно, — сказал спокойно художник. — Он за границей женится, где-нибудь в Монте-Карло. Там ведь церковный брак не признается. Да я видел его паспорт — там написано «холостой».
— Врешь, — кричал домовладелец. — Уголовщина. Я разберу. Не позволю. Опека…
И, выскочив из-за стола, — загрохотала вся посуда, — ни на кого не глядя, пустился к дверям…
Утром художник лежал в постели в своей мастерской. Напротив сидел его приятель — кандидат прав.
Художник, смеясь, говорил:
— А хорошо я его поддел?.. Немножко дорогонько только: приглашение на свадьбу шафером к баронессе стоило двадцать пять рублей!
Ребяческая, дурашливая жизнь…
Да были ли в самом деле когда-нибудь эти четыре московские чудака и их поставленный в отдалении «волшебный стол»?
Недоразумение
Я долго хворал и не выходил. Доктор говорит:
— С правой стороны у вас уплотненьице в легком, выходить нельзя. Небольшая температура.
Тоска. Ночью не спится. Почитаешь газету — еще хуже. Получил письмо. Читает его мне мой приятель Коля Петушков:
Многоуважаемый и дорогой. Я еще из Москвы помню вас. Помню, восхищался картинами, и была у меня ваша картина «Розы в Крыму» — синее море и розы.
А по морю несется парус одинокий. Мятежный, ищет бури. Ну, я в самую бурю и уехал. А теперь — ура — вы писатель. И мы все читаем — как вы описываете природу, охоту, тетушку Афросинью… А я охотник. И вот что — если у вас в воскресенье есть свободный денек, приходите ко мне отдохнуть. Буду рад; расскажу вам про охоту, и я уверен, что вы все опишете. В убытке не будете. Все мы — я, жена и две дочери мои взрослые, будем вам рады. Посажу вас на диване, дочери мои музыкантши: одна на рояле, другая на скрипке. Послушаете — утешитесь. Забудем, что мы в изгнании, и будете себя чувствовать как в Москве.
Прочитав мне это письмо, мой приятель Коля Петушков, тоже москвич, сказал:
— Вот хороший человек тебе пишет. Видно, что москвич. Широкая душа. Надо, знаешь, ответить. Живет как раз на той же улице, где и я. Здесь, у Порт Сен-Клу.