И какие красивые, живые, веселые были лица наши с Татой! И как мы смеялись.
Приятель отца моего Латышев, смотря на нас, сказал:
— Все весело, все смешно. Мальчишеский возраст.
И, подняв палец, сказал:
— Ну, смешно?!
Мы расхохотались.
— Михаил Петрович, — сказал я Латышеву, — ау, я больше не архитектор, а художник.
— Ну и обалдуй… — сказал с постным лицом бледный и болезненный Латышев. — Будешь не жравши ходить и сопьешься…
Этюды свои — дома с сиренью и бочкой, сад с забором — я выставил на третьной экзамен[129] в Училище живописи на Мясницкой, где учился и мой старший брат Сережа.
Преподаватели на этюдах моих написали мелом:
«Похвала и благодарность преподавателей. И награда — 25 рублей, на краски».
Это удивило меня и обрадовало мать. Сколько, я помню, купил красок, кистей в магазине Дациаро[130] на Кузнецком Мосту.
Гостя летом у своей бабушки в Вышнем Волочке, я целые дни писал этюды. Уходил очень далеко, потому что в самом Вышнем Волочке, мне казалось, писать нечего.
Соборы, каменные дома — неинтересно.
Уходил в леса, на реку Тверцу — там природа. Писал избушку в лесу, сломанное дерево, дорогу с верстовым столбом, пойманного налима, охотника Дубинина с ружьем.
Все это нравилось…
А осенью так не хотелось ехать в Москву, так не нравилась Москва после деревни!..
Когда я ехал с вокзала на извозчике, то, помню, загораживал ладонями глаза и смотрел в спину извозчика, так мне были неприятны улицы Москвы…
А приехав домой — даже заплакал…
Счастливое, райское время…
Калейдоскоп
Поворачивается калейдоскоп моей памяти, и сменяются в нем картины былой жизни.
Помню, в Москве жили москвичи без больших забот. Время спокойное и безмятежное. Конечно, бывали обычные неприятности, невзгоды, несчастные случаи — ну, пожар в Сущевской части… И бегут граждане на огонь смотреть. На каланче шары вывешены, — занятно посмотреть обывателю: как пожар тушат…
Еще событие. Постом в Большом театре сезон итальянской оперы. Певцы замечательные. Жамет, Уйган, Котоньи, Падилла, Мазини[131].
Помню, идет опера «Лукреция Борджиа»[132]. Мрачная госпожа. Злодейский характер.
Пришел я на сцену за кулисы. Хор поет:
Мать свою в кофею отравила,
Тетку же в гондоле утопила.
Подумаешь, какой ужас!
Публика слушает. Театр полон. Ложи, нарядные дамы, кавалеры… Серьги, ожерелья, бриллианты сверкают.
И с замиранием сердца слушают они злодейку, которая заливается в пении…
Конечно, это все было давно, в старину. Теперь другое время — просвещенное, иные дела, иные события…
…На Передвижной выставке, тоже в Великом посту, у подъезда на Мясницкой, у нас, в Школе живописи, ваяния и зодчества, черным-черно от карет. Народу — не пробраться. На выставке — сенсация. Репин! — картина «Иоанн Грозный, убивший сына»[133]. Царь, убив сына, из виска которого струится кровь, целует, в раскаянии, своего наследника.
Жуткая картина, сильно написанная мастером. Зрители содрогаются. Какое жестокое было время. Теперь — иная эпоха, просвещенная. Нет уж этих страстей и царей жестоких…
Я видел орудия пыток в Испании. Чугунную деву, которая раскрывалась, и там внутри были гвозди. Приговоренного сажали внутрь и закрывали. И гвозди входили в тело. И жертву оставляли там. Это делали люди. Инквизиция помещалась в подвалах под прекрасным храмом.
И помню, я тогда подумал: «Теперь этого не может быть, теперь таких жестоких людей нет…»
Летом в деревне. Гости — приятели-охотники, гофмейстер. И артист, приехал с писателем Алексеем Максимовичем Горьким.
Картузы чесучовые, рубашки шелковые, поддевки тонкого сукна, сапоги высокие с блеском.
В гостях у меня Серов. Ловили рыбу на реке на удочку. Алексей Максимович не ловит, потому — занятие варварское.
Взял Горький корзинку и пошел со мной собирать грибы.
— Люблю, — говорил Горький, — грибы. Рвешь — и никому не обидно. Не живые. Не могу видеть, как рыбу жарят, а грибы ничего. Нервов у них нет…
Идя по лесу и беседуя с Горьким, я удивлялся твердому восхищению Алексея Максимовича собой.
Оно выражалось в оглядке после каждого слова и улыбке как бы в самом себе. Улыбка для себя. И в то же время во всем, что говорил Горький, был намек на какого-то врага, все казалось, что он сердится на кого-то.
Досадно было мне видеть такую странную черту в столь талантливом человеке.
И я вдруг вспомнил Антона Павловича Чехова — я был у него в Аутке, в Крыму, незадолго до его смерти.
— Горький, — сказал мне тогда А. П., — имеет капризное свойство, которым обладают многие студенты, юноши, — совершенно не считать за людей — людей, одетых в крахмальный воротничок и галстух.
Это замечание было характерно и верно.
— А сложна, — сказал я Алексею Максимовичу, — совесть человеческая.
— А черт его знает, есть у него совесть или нет. Он же прячется. Не узнаешь, он одно кажет, а сам другой…
— Караул! — закричал кто-то на опушке леса у реки.
Горький остановился, как-то вытянулся и тревожно посмотрел в ту сторону.
— Это свои, — сказал я ему. — По-настоящему «караул» не так кричат.
Грибов мы набрали порядочно, и Горький ножичком чистил корешки, ровно укладывая гриб к грибу.
— Вот люблю я грибы собирать, — снова сказал он, — и птиц еще люблю, певчих. Хорошо поют с весны, а теперь — нет, к осени дело. Листочки желтеют…
— Эх, отчего я не татарин! — вдруг сказал Горький.
— А зачем татарин? — удивился я.
— Люблю татар. Халат, тюбетейка, буза, жена послушная. Чего еще! Мало одной жены — бери другую. Хорошо!..
А вечером вышел спор.
Горький говорил, что если б он был царь, то запретил бы есть рыбу, гусей, дичь. Вообще — многое запретил бы…
Не слыхал я всего, о чем спорили, — бегал на кухню приготовлять ужин: там варили уху, жарили рыбу, цыплят, гуся.
Артист что-то говорил, что, будь он царем, у него все бы знали иностранные языки. Но говорить — не смей, говори только по-русски и знай русский язык. Он всех богаче. Всякую штуку объяснить можно только по-русски.
— И ты бы у меня не такой бы веселый был! — строго сказал мне артист, когда я вошел в комнату.
Долго спорили гости. Серов лежал на тахте, в стороне, и слушал.
Когда подали ужин, гости сели за стол и забыли, что жареную рыбу есть нельзя, — жестоко, а ели всё — и рыбу, и грибы, и цыплят, и гуся.
И как-то повеселели.
Серов, всегда мало говоривший, вдруг сказал:
— Алексей Максимович, вот когда бы вы были царем, то при вас все-таки с неделю кое-как прожить было бы можно, а вот когда бы вы маэстро — то минуту б не продышать…
— Да, шибко строги, — сказал Василий Княжев, мой слуга, приятель-рыболов, и пошел к дверям.
— Куда ты? — крикнули мы.
— Да вот пойду, сеть на ночь поставлю. Завтра к утру раки попадут. Господин артист раков любит.
— И я пойду, и я пойду, — закричали гости и стали поспешно вставать из-за стола.
Начало сентября. Ночное небо все в звездах. Тишина. Река темная, тихая.
В деревне, на горе, горел один огонек в избе. В нем был приют, надежда и покой.
— Бедное селение, — сказал Горький, — огонек горит, а давно бы, если б не было эксплуататоров, был бы здесь каменный дом у каждого.
— Ну и тощища… — сказал Серов.
— Может, и не скучали бы, — сказал Василий Княжев, залезая в воду ставить сеть, — ну, раков, уж верно, не было бы…
Все прошло, улетело. Уж нет гостей моих. А калейдоскоп поворачивается, и сменяются картины жизни. Картины не новые, порой страшные и ненужные…
Памяти друга
На всей нашей тайной земле во многих глазах блеснут ныне слезы и смутится душа. Умер мировой артист, певец, художник русский, Федор Иванович Шаляпин.
Какое горе!
И скажем мы: мы жили, слышали и видели гения земли Русской. Это ли не гордость была наша, не наша слава?
Умер Шаляпин… Зачем, и как рано?..
Я вижу его юношей. Какое веселье! Как будто этот юный богатырь наполнен солнцем счастья, неудержимым смехом, радостью жизни. Не умолкая, говорил Шаляпин всякую ерунду, анекдоты, остроумно передразнивая окружающих, кстати, и себя, и друзей.
Помню и первую встречу его с Саввой Ивановичем Мамонтовым на 25-м году в Петербурге у Донона[134] за ужином, рассказы о том, как надо петь, как учат режиссеры, — рассказы, полные юмора и таланта.
Мамонтов был восхищен молодым Шаляпиным. Дирижер его театра Труффи любовно и дружественно отнесся к молодому Феде, чуя и понимая его исключительную музыкальность и красоту его восхитительного тембра. Судьба Шаляпина была решена. Мамонтов отошел от итальянских опер и для Шаляпина поставил в Частной московской опере все русские оперы, где были для него партии.
Меня удивляло, что Федор Иванович, почти все время проводивший с нами, со мной, Серовым, Врубелем, Мамонтовым, никогда как будто ничего не учил, — я не видал в руках его клавира. Только однажды как-то пробежал глазами ноты перед репетицией, на которую, кстати, и опоздал. А смотришь — на генеральной репетиции поет не только свою партию, но и за хор, и за других певцов. Прочитав один раз партитуру, он запоминал все…