Я видел, как его любил и восхищался им всегда Труффи. Он говорил Мамонтову: «Это особенная человека, это настоящая таланта».
…На сцене стоял камень, вечный камень. Он был сделан вроде как изголовье. Этот камень ставили во всех операх. На нем сидели, пели дуэты, на камне лежала Тамара, в «Русалке» — Наташа, и в «Борисе Годунове» ставили камень.
Как-то раз Шаляпин пришел ко мне и, смеясь, сказал:
— Слушай, да ведь это черт знает что — режиссеры наши все ставят этот камень на сцену. Давай после спектакля этот камень вытащим вон. Ты позовешь ломового, мы его увезем на Москва-реку и бросим с моста.
Но камень утащить Шаляпину режиссеры не дали.
— Не один, — говорили, — Федор Иванович, вы поете, камень необходим для других…
Трезвинский даже сказал ему:
— Вы, декаденты!
Сколько было радости и жизни в этом русском богатыре. Среди забав и смеха, помню, много раз в поездках на телеге, на рыбную ловлю, на охоту, на мельницу Федор Иванович всегда немного пел.
Однажды он сказал мне:
— Руслана я бы пел. Но есть место там, которого я боюсь.
— А какое? — спросил я.
Шаляпин запел:
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем!..
— Вот это как-то трудно мне по голосу.
Милый Федя, всегда будут о тебе петь Баяны, и никогда не умрет твоя русская слава.
Как-то, помню, у меня в деревенском доме Шаляпин сказал:
— Я купил имение на Волге, близ Ярославля. Понимаешь ли — гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает вдали. Ты мне сделай проект дома. Когда я отпою, я буду жить там, и завещаю похоронить меня там, на холме…
И вот не пришлось ему лечь в родной земле, у Волги, посреди вольной красы нашей России…
Поросенок
Светлый весенний день. Завтра Вербное воскресенье.
У сарая и конюшни распустились белые пуховки вербы на розовых ветках и горят весело бисером на синем весеннем небе.
Свинья с поросятами вышла на солнышко из закуты сарая. Хрюкая, рыла носом в корыте.
Приятель Юрия Сергеевича смотрел пристально на поросят.
— Посмотрите, — сказал он, — а у Юрия-то глаза совершенно как у свиньи, вот ведь что…
— Довольно, — поморщился Юрий. — Завтра Вербное воскресенье, в последний раз сделать заговены[135], а потом ау, всю Страстную. Ни рыбы, ни мяса. Тюря, редька, капуста, грибные щи, и больше ничего. Согласны.
— И водки ни-ни, — сказал Коля Курин.
— А ты еще что лезешь? — рассердился Юрий Сергеевич. — Я дело говорю. Все равно поста не держали. Или так, приблизительно. Я предлагаю вам поросенка одного тихонько как-нибудь заманить в сторону, чтобы мать не видала, и потом его отдать Феоктисту. Тот в деревне его зарежет, чтобы мать не слыхала. Понимаете? Я изжарю. Потому что и Афросинья тоже будет против. Она не понимает, что Вербное — тоже праздник большой.
— Нет, уж я поросенка своего вам не дам. Достаньте на деревне — там и жарьте, — сказал я решительно.
— Это верно, — сказал доктор Иван Иванович. — Неудобно как-то своего-то.
— Скупость, — сказал Юрий Сергеевич и засмеялся. — А показываешь себя жалостливым.
— Василий, — говорю я, — достань поросенка, съезди на станцию к Князеву — там поросята есть, купи.
— Я сам съезжу, — сказал Юрий.
— Как ты на лодке-то переедешь, ведь река разлилась, — сказал Иван Иванович. — В тебе восемь пудов весу. Лодка не выдержит, утонешь.
— Беспременно утонете, теперь вода-то быстра. Где ж переехать? Да и боязно.
Приятель Юрия Сергеевича и доктор Иван Иванович пропали. Ходили искать поросенка в деревню. Не нашли. Ходили в Никольское, в Любники. Нет нигде. Через реку увидали поросят на мельнице Ремжи. У мельницы бегают. Но как достать? Перевозу нет, река разлилась. Видит око, да зуб неймет.
Кричали через реку, сторговались, купили поросенка. А взять-то как? С того берега кричали:
— К празднику-то вода спадет. Не сейчас жарить будете, не басурмане ведь. А к празднику доставим.
Но приятели мои не угомонились и занялись изобретением. На берегу перед мельницей они что-то разделывали, кричали, спорили. Василий Княжев прибегал в дом, доставал бечевки, кулек, острогу и бегом обратно к ним на берег. Бросали камень, привязанный к тонкой бечевке, на ту сторону реки. Не добросили.
Но Василий Княжев как-то изловчился. Поросенка, должно быть, достали: я писал этюд с натуры и слышал, как поросенок неистово визжит вдали, под Ремжей. Оказалось, привязали поросенка на той стороне, — он был довольно крупный, — и приятели тянули его через реку. Тот орал и посреди реки развязался и поплыл по течению.
Приятели бежали по берегу. Василий Сергеевич прибежал, с красным лицом, в волнении, ничего не сказал и, схватив ружье, опрометью кинулся назад к двум.
— Что это? Куда ты?
— Оставь, пожалуйста. Потом!
И он помчался к реке.
Через час я увидел возвращающихся приятелей. Все по пояс мокрые. Сердитые. Поросенка не было.
Подходя к крыльцу, я услышал зычный голос Василия Сергеевича, который кричал:
— Болван, а еще доктор!!
— В руках был, — кричал и Юрий Сергеевич. — За ноги брать надо было. За ноги бы брал! А ты за морду тянешь!..
У доктора Ивана Ивановича кисть была обмотана платком, и он быстро шел впереди. Войдя ко мне в мастерскую, он нашел аптечку и быстро развел в воде марганцевый калий.
Повернувшись ко мне, он сказал:
— А йоду-то у вас, конечно, нет?
«Что такое случилось?» — думал я.
Василий Сергеевич сел на террасе и, закрыв глаза, хохотал. Оказалось, поросенка на берегу поймал Иван Иванович. Поросенок его укусил. Случай исключительный.
— В самый пульс укусил, — заливался Василий Сергеевич. — Что делается, что делается!..
— А если он бешеный? — медленно процедил Коля Курин.
— А поросенок-то где же? — поинтересовался я.
— В лес убежал, — ответил Иван Иванович серьезно. — Ведь он здоровый, вроде небольшого кабана! Посмотрите, как хватил!
Иван Иванович и приятели снимали с себя сапоги и панталоны. Промокли, попав в полынью, в погоне за поросенком.
Грелись на кухне у печки. Пили, чтобы не простудиться, зубровку и, кстати, с досады ели ветчину, приготовленную на праздник к розговинам[136].
Подали самовар.
— Чай с коньяком обязательно, — сказал Иван Иванович, — а то лихорадку схватим.
Наутро в Вербное воскресенье на стол у окна тетушка Афросинья поставила в вазу вербу.
За чаем были просфоры. Василий Сергеевич умывался у колодца ключевой водой. Лицо красное, веселое. А Иван Иванович мрачно перевязывал руку и говорил:
— Полакомились поросенком. И кто знал, что поросенок кусается. Редкий случай, неслыханный в зоологии.
— А я читал, — сказал Коля Курин, — укус поросенка может быть смертельным.
— Это где же вы читали, позвольте вас спросить? — ехидно полюбопытствовал доктор Иван Иванович.
— В естественной истории, — кротко ответил Коля Курин.
— И читали, что укус смертелен?
— Не смертелен, но опасен…
— А вы бы поменьше говорили, Николай Васильевич, — великая польза для вас от этого проистекла бы…
— Колька, всем в Москве известно, всегда накликает беду, — смеялся Юрий Сергеевич. — В кружке, когда в карты играют, как Николай подойдет смотреть, так его нарочно уводят, чтобы не смотрел.
— Это кто же меня уводит? — спросил Коля серьезно. — И куда это уводят? Эх, чушь ты всегда несешь, Юрий. Меня не очень уведешь, я ведь действительный член кружка.
— Скажите! — удивился Вася. — Но когда же тебя в действительные провели? Я старшина. Что-то не помню.
— Э, брат, ты старшиной-то без году неделя. А я еще при Сумбатове прошел. Все, брат, беленькие получил.
— Это я узнáю, как это — все беленькие. У меня и то три черных было[137].
У крыльца раздался визг поросенка.
— Слышите! — сказал Иван Иванович. — Поросенок!
Все выбежали на крыльцо. Перед крыльцом стоял Игнашка — сын мельника с Ремжи. Говорил, что переехал в челне у деревни, поймал поросенка и вот явился.
Перед ним в мешке барахтался виновник всей кутерьмы. Стояли дедушка, сторож дома моего, и тетенька Афросинья. Дедушка говорил:
— Куда его? Ведь к нашей свинье в закуту не пустишь. В коровник надо.
— Никак нельзя, — сказала тетенька Афросинья. — Не пущу в коровник.
— Зарезать его, — сказал Юрий.
Поросенок пробился и высунул голову из мешка. Он имел вид напуганный и жалкий.
— Ведь вот, Юрий Сергеевич, резать… Ведь время-то какое! Страстная неделя. Кто резать-то станет? Говеют, — сказала Афросинья.
— Тащи назад, — крикнул доктор. — Верно, жалко резать. Поросенок удалой, кусается. Прощаются грехи сейчас всем. Бери назад. Корми, пои, свинья выйдет. Я заплачу. И поросята потом у меня будут свои.
Игнашка взвалил на плечо мешок с поросенком и, уходя, засмеялся и сказал:
— Поросята будут… так ведь он боров!..
На Пасхе
До самого вечера в канун великого праздника Москва суетливо, озабоченно спешила и готовилась к празднику.
Сновал народ по всем улицам, лавкам, магазинам. В Охотном Ряду — сутолока, едут на извозчиках во все стороны. Везут кульки, свертки, корзинки с покупками — все для розговен.
Кучера, проезжая, кричат: «Берегись!»
К вечеру магазины на Тверской, Петровке горят огнями. Битком набиты покупателями. Булочные Филиппова, Севастьянова[138], кондитерские — полны.