Мы ездили с ним на мельницу, на озеро, по реке, жгли костры ночью в лесу, ловили рыбу, и художник Серов часто бывал с нами.
Шаляпин любил купаться и великолепно плавал. Мельник Никон Осипович, тоже огромного роста и богатырского сложения, добрый старик, очень любил Шаляпина.
Мельница была бедная, а Никон Осипович ранее был старшиной в селе и пел на клиросе.
Приезжая на мельницу, я ставил палатку на лужке у реки.
Слуга у меня был Василий Княжев — серьезный человек, рыболов и бродяга. Вот в этой палатке мы и жили.
Серов не был охотником, но любил ездить в моей компании и любил Шаляпина. Серов был большой юморист и часто переходил с Шаляпиным на «вы», когда Ф. И. увлекался в рассказах.
У столика на столбиках, где ольха отражалась в кристальной воде, стоял самовар, закуски, где поднималась насыпь, на которой высился огромный, как гребень, еловый лес, где шумели колеса мельницы, летали стрижи, бороздя тихую, как зеркало, воду крылышками, Шаляпин, поймав большого шереспера, весь бледный, дрожащими от волнения руками хотел посадить его в сажалку. Но шереспер, выскользнув из рук, ушел в воду; Шаляпин бросился за ним в омут и, вынырнув, кричал, глядя на меня:
— Это что же у тебя какие сажалки. Черт его теперь поймает.
— Трудно вам его будет поймать, — сказал Серов, смеясь.
Шаляпин вылезал на берег расстроенный, весь в тине.
— Ну и горяч ты, парень, — говорил Никон Осипович.
Шаляпин снимал мокрое платье, а Василий Княжев стаскивал с него сапоги.
Никон Осипович принес новую рубаху, портки, валенки. Шаляпин все-таки был не в духе и продолжал повторять:
— Как он у меня выскочил. У тебя же дыра мала в сажалке.
— Успокойтесь, Федор Иванович, — говорил Серов.
— Да чего же, — сказал Княжев, — еще пымаете.
Шаляпин понемножку пришел в себя. Пил чай у столика с Никоном Осиповичем. Закусывал и все же немножко негодовал, как будто мы были виноваты, что у него выскочил шереспер.
На другой стороне реки, против палатки и столика, я и Серов писали с натуры на холсте. А Шаляпин с Никоном Осиповичем потчевались за столиком. Пили водочку, и Никон Осипович пел Шаляпину «Лучинушку», и Шаляпин ему подпевал. А потом ушел в палатку и спал до вечера.
Никон Осипович подошел к нам.
— Эх, — сказал, — ну и парень хороший Шаляпин, только горяч больно. Казовой парень. Выпили с ним, конечно, он меня и спрашивает: «Спой-ка, — говорит, — песню, каку знаешь, старую». Я ему «Лучинушку» и пою, а он тоже поет.
— А как же, ведь он певчий, — сказал я.
— Э!.. То-то втору-то он ловко держит. Ну и голос у него хорош, мать честная, вот хорош. До чего есть, так вот прямо в нутро идет; так пою я, не сдержался, плачу… Смотрю-ка, гляжу, и он плачет. Вот и пели. Ишь чего, певчий! Где же он поет-то?
— В театре, — говорю.
— А жалованья-то сколько получает?
— Сто целковых за песню получает!..
Никон Осипович пристально посмотрел на нас с Серовым и сказал, рассмеявшись:
— Ну, полно врать.
Шаляпин показался у палатки и смотрел, как Василий Княжев варил уху и говорил:
— Чего тужить, Федор Иванович. Ведь шереспер — рыба дрянь, скуса нет. У нас здесь налимы, окуни, — это уха.
— Шереспер-то не дурак, — сказал Серов.
— Ты знаешь ли, Константин Алексеич, — кричал Шаляпин через реку. — Вот здесь вот, у леса, я построю себе дом.
— Это казенный лес, тебе не дадут здесь построить.
— То есть почему же это, позвольте вас спросить?
— Потому что не дадут, казенную землю купить нельзя.
— Слышишь, Никон Осипыч, ведь это жить так нельзя!
— Позвольте, — обратился опять к нам Шаляпин, — я подам на Высочайшее имя прошение.
— Царь не имеет права поступить не по закону.
— Антон! — крикнул он Серову. — Ты слышишь, что Константин говорит?
— Константин прав, — сказал Серов.
— Ведь это черт знает что такое. В этой стране жить нельзя.
— Арендовать можно, — сказал Василий Княжев.
— Арендовать я не желаю. Потом отберут.
И Федор Иваныч опять сердился, скинул валенки, портки, рубашку и полез купаться.
— Вы опять за шереспером? — спросил Серов.
Переплыв реку, Шаляпин вылез и подошел к нам. Смотрел, что мы написали.
Освещенный заходящим солнцем на фоне зеленой ольхи, он был торжественно-прекрасен.
Могучая фигура, дивной красоты сложения!
И он умер. Умер.
Где найти слезы, чтобы выплакать горе…
Бочка с водой
Весь сад мой покрылся, как пухом, зеленью. Утреннее майское солнце весело и раздольно освещало розовыми лучами долины и леса.
От дома моего в деревне ложилась тень, и блестел зеленым бисером малиновый сад. А на углу, в тени дома, стояла большая бочка, полная дождевой воды. В бочке вода отражала синее небо.
Приятели мои, проходя мимо бочки, остановились.
— Посмотрите, какая вода, — совсем синяя.
— Чистая, дождевая.
Коля Курин наклонился над полной бочкой, вытянул губы, напился воды и, вытирая рукой рот, сказал:
— Замечательно. Ведь это небесная вода. От дождя.
За Колей выпили и другие.
— Дождевой водой умываться хорошо, от веснушек помогает, — сказал доктор Иван Иванович.
Приятели решили, кстати, и умыться из бочки. Взяли полотенце, мыло. Весело умывались. Доктор Иван Иванович вскрикивал:
— Хорошо!
И белые глаза его закатывались от удовольствия.
— Скажи, отчего это у тебя, — спросил приятель Вася, — один глаз смотрит на нас, а другой в Арзамас?
— Это с детства у меня, после скарлатины, — ответил доктор.
Приятели весело собирали на грядках парника свежие огурчики, салат, укроп, редиску, приготовляя к завтраку.
Ах, как хорошо в мае на террасе у сада пить чай с деревенскими лепешками, огурцами, редиской, белорыбицей…
Хорошо закусив, приятели ходили у дома, посмеиваясь, и уж солнышко было к полудню. Вдруг Коля Курин, смотря в бочку и уж вытянув губы, чтоб напиться воды, крикнул:
— Посмотрите-ка, какие бациллы…
Бочка уже не была в тени, а освещалась солнцем, и, когда мы подошли, мы действительно увидали, что вода в ней кишмя кишит мельчайшими какими-то насекомыми. В ней плавало, быстро прыгая, бесконечное количество каких-то белых блох… Вертелись тончайшие змейки и извивались отвратительные личинки…
— Что же ты ничего не сказал? — кричал приятель Ивану Ивановичу. — А еще доктор… Ведь это черт знает что. Может быть, это зародыши солитеров или пиявки.
Иван Иванович, прищурившись, посмотрел в бочку и сказал:
— Гм… вода-то застоялась, при солнце и видно всякую дрянь.
— «Всякую дрянь»… — передразнил Василий Сергеевич. — Может быть, она ядовитая — ничего не знаешь.
Приятели разволновались.
— Ты хвалил воду! — кричал ему Василий Сергеевич. — Вот теперь что будет — неизвестно. Получишь какой-нибудь вертыш, или перитонит, или рак…
— Дурака получишь, — сказал кто-то.
— Бросьте шутить, — кричал Василий Сергеевич, — дошутитесь, погодите… И всякий раз, когда к вам, Константин Алексеевич, ни приедешь, всегда черт знает что выходит!..
— Волосатик тоже попадает, — сказал Константин — рыбак, принесший мне в корзинке налимов. — Волосатик — это беда… Горохов до чего мучился, он у него, волосатик-то, ушами пошел. Кричал до чего!.. Ну и, конечно, помер…
— Благодарю вас, — кричал Василий Сергеевич, — благодарю.
— Ведь не видно в тени-то было, — говорил медленно Коля Курин, — я бы не пил. А сейчас у меня, Иван Иванович, как муравьи внутри ползают…
— Что ж ты молчишь? — бесновался Василий Сергеевич, глядя на Ивана Ивановича.
— Где у вас аптека-то? — невозмутимо спросил Иван Иванович.
Все пошли в дом.
Иван Иванович стал перебирать лекарства — пузырьки, порошки — и спросил у меня:
— Где же у вас касторовое масло?
— Касторовое масло было, — процедил мой слуга Ленька, — только ручной барсук его все съел.
Послали Леньку верхом в Караш за касторовым маслом.
Иван Иванович насыпал в графин с водкой перцу, еще какие-то порошки, накапал мятных капель и чуть ли не глазных.
— Что же ты, черт, глазные капли наливаешь? — сердился Василий Сергеевич.
— Безвредные… — ответил доктор.
Бурда вышла невероятная, но все пили ее серьезно и внимательно.
А кстати, «перед смертью» закусывали балыком.
Иван Иванович подходил к каждому, подводил к окну, отворачивал пальцем веко и говорил: «Зрачки хороши, сужения нет, значит, отравления нет».
А Василий Сергеевич, когда доктор исследовал его глаза, сказал Ивану Ивановичу:
— Отчего у тебя, Ванька, самого один зрачок маленький, а другой — большой?
Иван Иванович снял со стены зеркало и долго и озабоченно разглядывал у окна свои глаза.
Привезли касторовое масло, целую бутылку. Приятели, решив, что пить его так невозможно, мешали касторку с ромом и коньяком. А Василий Сергеевич — с вишневой наливкой.
Выпили порядочно. Так что в «предсмертные часы» довольно-таки развеселились и пошли смотреть в бочку с «инфузориями». И нашли их не такими уж отвратительными.
Изловив их, смотрели на них в лупу и вновь ужасались.
— Смотрите-ка, — говорил кто-то, — у этого клещи, а морда до чего противная.
— Где ты морду видишь? — оборвал его другой. — У него ни морды, ни головы нет.
Коля Курин подошел ко мне и сказал:
— Какая гадость. И зачем все это сотворено? Понимаешь, брат, у меня внутри все ползает что-то. Это, брат, бациллы.
— Это не «что-то», а личинки комаров или мух. Меры все приняты, и ничего не будет, — внушительно сказал доктор.
Тетушка Афросинья, стряпая обед на кухне, услыхала о беде приятелей и, смеясь, говорила:
— Эх, Господи, и чего это Павел Лександрыч. Конечно, ваше дело барское, а мы-то по грибы ходим, взопреешь, и рада луже. Напьешься, и все тут. Я из этой-то бочки каждый день пью, и хранит Бог. Вода и вода. С молоком, гляжу — чего это, думала, пенки, а чего-то во рту шевелится. Гляжу — улита большая, скользкая. Вот о которой говорят: «Улитка, улитка, высунь рога — дам тебе пирога». Вот ее-то я и съела. Да ведь попадает. Не дай Бог, мыша в молоко-то. Ну уж глядишь, чтобы мышь не попала. А доктор, Феоктист хворал когда, — так доктор ему есть ничего не велели. Феоктист два дня не ел и говорит: «Этак-то я не жравши совсем помру». И пошел к объездчику лесничему — меду к чаю попросить, а у того минины. Дочь-мининница. Он и забыл, что доктор-то велел, да домой-то пришел выпивши шибко — наимениннился досыта. Болесть-то как рукой сняло. Вот ты и скажи тут что!