Или Павла Александровича. Чего, уже, кажется, приятель, а нельзя было: до невозможности обидится и уедет.
Был у меня еще приятель. Тоже большого чина — хороший человек. Того можно было «петушком», но нужно было на столе перед ним заранее ставить бутылку удельного красного вина. Когда ему перо в нос воткнут — он проснется и в гневе безмерном орет. А увидит бутылку — отходит. Нальет и выпьет натощак.
А вот, Царство ему Небесное, когда гостил у меня деревне Ф. И. Шаляпин, будить его никто не решался. Говорили:
— Сейчас рукой ищет он сапог, чтобы в тебя пустить, или бутылку: что под руку попадет. Еще убьет.
А будить самоварной трубой для коллективного пробуждения — научил крестьянин-охотник, Герасим Дементьевич.
Войдите в мое положение: приятели, конечно, друзья, но один встает в семь часов утра, другой в десять, а третий — в полдень. Каждому самовар подогревай. Да и яичница стынет, и оладьи тоже.
Гостили у меня еще и родственники — люди молодые, студенты. Наговорятся за день, наспорятся и дрыхнут.
Тех «петушком» не будили — не связывались. Те утром кто как просыпались. И сейчас же в спор вступали со всеми, на все лады социализм склоняли. Им все равно — что есть и что пить. В них с утра одержимость идеями играет. Они не были охотники. П. А. Сучков, бывало, скажет им:
— Идите спорить на реку, в купальню.
Ну и хорошо. Они там, в купальне, и спорят.
В прекрасное майское утро чай всегда на террасе. Сливки, оладьи горячие, творожники, баранки, сушки с солью, просфоры от Троице-Сергия.
Приятели откушают чай, ну, а потом начинается жизнь. Кто — что. Принимаются за дела. Кто берет корзинку, идет собирать грибы. Василий Сергеевич приспособляет рыболовные снасти…
Но не все ровно выходит в жизни. Бывают неожиданности. В то майское утро, только подали чай, сторож со станции телеграмму принес.
Сторожу поднес стаканчик водки и закусить.
Раскрыл, читаю телеграмму. «Что такое?» — думаю.
«Целую, приеду — Нана. „Фифи“».
«Что за черт», — думаю. Показываю Павлу Александровичу. Тот читает и говорит:
— Какие пошлости!
— Вздор! Все у тебя какой-то вздор.
Коля Курин читает и пугается. Говорит:
— Знаешь… Я, брат, знаю ее. Ну ее к черту. Это, брат, несомненно, мне телеграмма.
— Нет, позвольте, — говорит Вася Кузнецов, — это телеграмма мне. Только, знаете, странно: я ей, помню, адреса не давал… Это из «Золотого якоря»[140] певица. Да… кажется, Фифи. Это Ванька знает.
Доктор Иван Иванович озабоченно осмотрел телеграмму. Перевернул, посмотрел адрес и сказал:
— Это мне телеграмма. Пациентка, истеричка. Любит, чтобы ее осматривали доктора. Она себя называет Фифи, Нана. Годы у ней уж такие — любит лечиться. Однажды жена подслушала. Что было! Я ей говорю: «Истеричка», а она говорит: «Врешь. Ты за ней волочишься». Ну что тут скажешь!..
Доктор вконец огорчился: день-то какой майский, а всякое удовольствие испортят! Ах, эти женщины!..
— Да нет же! — раздраженно прервал его Василий Сергеевич. — Это Нана из «Золотого якоря». Я же знаю. Косища — вот!.. — показал он ширину косы.
— Ну, таких, брат, не бывает кос, — сказал Коля. — Это, брат, не та. Это Фифи Приставала. Она тоже певица. Уроки все берет. Голосу никакого…
— Это, значит, ты адрес-то дал? — спрашиваю я.
— Нет, брат, я только сказал, что еду к тебе. Адрес, должно быть, Анфиса сказала.
— Ведь она «целую» пишет, — говорит приятель Вася.
— Да ведь это так. Она артистка. Они часто пишут «целую», чтобы нежней выходило.
— Кинстин Лисеич, — слышу, кричит тетенька Афросинья, — выйдите-ка.
Я вышел в коридор.
— Я пошла на речку, — говорит Афросинья, — самовар песочком почистить. В купальне-то вот дерутся, вот ругаются. И чего это? Прямо до ужасти. Чего бы не было, сохрани Бог…
— Ничего, — говорю, — пускай. Молодой народ.
…А приятели мои послали для верности три телеграммы и Фифи, и Нана: получив, мол, телеграмму, уехали в Москву…
Колодезь
Годы, что ли, уж такие преклонные, что все вспоминается, как жили прежде, и кажется, что все прежде было хорошо, или душа не хочет помнить все горе, которое переживалось, только рад вспомнить всегда то, что любил, что радовало жизнь и давало веселье — эту живую награду неба.
И все вспоминаю я свой дом в деревне. Место было глухое, на горке, большой сад, огромные ели, березы, липовая аллейка, клен, малиновый сад, огород и гряды с ягодами.
У меня была лошадь, корова, свиньи, баран, козел, ручной заяц и много кур, индеек, гусей, уток и три десятины земли.
Горка была песчаная. Когда стали рыть колодезь — рыли долго. Все был мелкий песок, и только на двадцать четвертом аршине показались вода.
Вода кристальная, ключевая. Прекрасная. Но колодезь имел и еще одно свойство. Бывало, приятели смеются, умываясь у колодца, а в колодце на дне кто-то тоже смеется.
В колодце было эхо.
Скажешь, бывало, в колодезь:
«Эй, ты, что ты там делаешь?»
А эхо отвечает:
«Что ты там делаешь…»
И голос эха был такой ласковый, чистый, юный, молодой.
Даже Ф. И. Шаляпин, гостя у меня и умываясь утром у колодца, пел в колодезь и потом говорил:
«Какое красивое эхо».
От постройки дома остались у меня водопроводные трубки. И пришло мне в голову подшутить над приятелями.
Взял я, около колодца прорыл пониже песок и провел глубокую канавку к сараю, который был неподалеку.
Часть трубки спустил аршин на пять в глубь колодца, а другой конец по канавке провел в сарай.
Приятели приехали. Юрий Сергеевич Сахновский, доктор Иван Иванович, Арсений Корещенко, Василий Сергеевич, Коля Курин и Павел Александрович Сучков с Шаляпиным — два приятеля, хотя и совершенно противоположных взглядов на все.
Уж тетушка Афросинья и наготовила пирогов, нажарила индюшек и кур!
Рыбак Константин поставил мелкую сеть и наловил сотни раков, которые любил очень Федор Иванович Шаляпин.
Для раков было специальное пильзенское пиво[141].
Вообще, было неплохо, что и говорить. В беседке у меня пили чай, ели ягоду — клубнику со сливками, землянику. На реке ловили рыбу.
Угощая приятелей, забыл я про колодезь. Только утром, смотрю, после умывания у колодца, идут приятели к чаю в недоумении и кричат в коридор:
— Но что же непонятно. Это же не эхо.
И Шаляпин, входя, говорит мне:
— В чем дело, что у вас с колодцем, Константин Алексеевич? Это же черт знает что такое…
— Это всегда что-нибудь у него. Каждый раз… — говорит, негодуя, Павел Александрович. — Всегда вздор и пошлости…
Приятель Вася Кузнецов хохотал, зажмурив глаза, и все повторял: «Ну и колодезь!..»
Тут я вспомнил, что я наказал слуге Леньке и охотнику Герасиму, что когда приедут приятели и будут у колодца пытать эхо, чтобы те из сарая в трубку отвечали, что на язык взбредет, но только посердитей.
«Ладно», — согласился тогда Герасим, посмеиваясь.
— Какое же это эхо? Это не иначе, как туда посажен кто-нибудь насмех… — обижался Иван Иванович. — Я не кто-нибудь, я оставлен при университете приват-доцентом, а он меня из колодца так и этак. Это уж, я скажу, не шутки, это уже чересчур…
«Что такое? — подумал я. — Что-нибудь Ленька надерзил».
— Пустяки, — говорю, — ерунда. Может быть, кто и залез в колодезь.
— Ну-ка, пойдем, — сказал Павел Александрович. — Интересно, что он будет тебе говорить.
— Ленька, — позвал Павел Александрович.
Вошли Ленька и Герасим.
— Дай-ка якорь и веревку, — сказал Шаляпин, — мы посмотрим, в чем дело, какого сукина сына туда, в колодезь, посадили.
Взяли якорь и веревки и пошли к колодцу.
Василий Сергеевич так и заливался смехом.
— Такого колодца нигде нет. Что делается! Колодезь пустой — и кто говорит, неизвестно.
Подошли к колодцу. Сначала долго смотрели на воду, потом друг на друга. Потом доктор Иван Иванович, наклоняясь в колодезь, громко сказал:
— Послушай, любезный, что ты там?.. — и закашлялся.
Слышно было, как эхо ответило кашлем. Вдруг громким басом кто-то сказал из колодца:
— Доктор, а кашель-то у тебя акцизный, с перепою…
— Слышите?! — обернувшись к нам, сказал Иван Иванович. — Какой голубчик там сидит…
— Постой, — перебил Павел Александрович и, подойдя к колодцу, крикнул в него:
— Вылезай, в последний раз тебя кличу, не то…
— Вот я тебя покличу, — ответил колодезь басом. — Вот постой, вылезу да морду тебе натычу…
— Что? Слышите? — сердился Павел Александрович. — Какой хам, какое наглое животное! Слышите?
— Ну, Юрий, спроси-ка ты чего-нибудь, что зря стоишь, — сказал, смеясь, Василий Сергеевич. — Или ты, Николай.
— Ну его к черту… Надоело…
А Коля, нагнувшись, спросил в колодезь:
— Любезный, скажи-ка…
— Что говорить, — ответил ему голос из колодца, — вы бы, Николай Васильич, хоть бы гульфик застегнули…
Приятель Коля, отойдя от колодца, стал осматривать себя и застегнул гульфик.
— Ну и ловко устроено, — удивлялся Шаляпин. — Знаешь, я не могу догадаться, как это сделано.
Он засмеялся, посмотрев на меня.
— И, Господи, что это вам колодезь дался? — сказал, подойдя, сторож дома моего, дедушка Трифон. — Афросинья тужит — пироги остынут. «Пойди, — говорит, — позови господ, а то чего они от колодца одурели вовсе…»
Корощенко опять чего-то крикнул в колодезь, но колодезь замолк, и только прежнее эхо ласково повторило звук.
За столом, выпивая и закусывая расстегаями с рыбой, Шаляпин весело говорил:
— А ловко колодезь придуман. Ты знаешь, Константин, у меня в Москве, в доме, колодезь у гаража, надо это там устроить. Я репортеров буду посылать с колодцем разговаривать. Я такого сукина сына найду и посажу туда, что не обрадуются. Обухов