[142] и дирижеры тоже узнают колодезь. Что газеты писать будут!
Федору Ивановичу явно понравился мой колодезь, хотя поначалу он и рассердился, когда колодезь ему сказал, что на чай не любит давать.
Вечером я писал с натуры недалеко, с краю сада. Вдруг вижу, как Шаляпин направляется ко мне. Подходя, говорит смеясь:
— Понимаешь ли, хорошо ты колодезь устроил! Подошел я сейчас к колодцу и слышу, как в нем свинья хрюкает. Думаю: что такое — боров-то в сарае? Я — туда. Вижу — около борова трубка из стены выглядывает. Это непременно у меня надо сделать!..
Колдун
И казалось мне, когда я приезжал в деревню, в свой деревянный дом с террасой, которая выходила в сад, — за садом блестела речка Нерль, — что я приезжал в рай.
За речкой Нерлью шел огромный сосновый лес на сто четыре версты. Назывался Феклин бор.
Какой воздух был от этого бора! Пахло сосной, смолой. А вечером над речкой ложился туман. Здесь стоял запах водяных лилий и желтых кувшинок. Кричал коростель, и заливались соловьи. Конечно, это и был рай.
Земли-то у меня было три десятины всего. А что только на ней не росло! И малина, красная и черная смородина, и клубника, крыжовник, земляника, черника, костяника, ландыши, фиалки, розовая дрема.
В саду жила иволга. Поутру трещали веселые сороки, влетали в кухонное окно на стол, растопыривали крылья, поднимали хвосты, клевали мне руки и тетушке Афросинье. Больно клевали. Кричали: «Давай есть». Так обнаглели. Скоро привыкали птицы в саду моем. На террасе горлинка свила гнездо и ворковала по вечерам.
— Это у тебя оттого, — сказал Герасим, — стрелять в саду не велишь.
Конец мая — охоты никакой, зато рыбная ловля есть. Василий Сергеевич — главный рыболов — так на реке и пропадал с Василием Княжевым, моим слугой, и приятелями.
Ловили рыбу чуть свет. Возвращались в дом к утреннему чаю.
— Из-под самого берега, под Феклиным бором, смотрю, — говорит Василий Сергеевич, — что-то туда-сюда плавает. Чудно! — так воду и вертит. Я-то на нашем берегу, а это по ту сторону. Я взял большого живца, с большим поплавком, да и забросил. Там как хватит — да под берег. А там, гляжу, норы. Зверина-то — во! — показал он рукой аршина полтора от полу.
— Это что же такое? — удивился я.
— Господи, помилуй, — смеясь, сказал Караулов.
— Чего «Господи, помилуй», я сам видел, и ничего смешного тут нет. Лес на двести верст! Мало ли какое зверье здесь живет.
— Это верно, — встрял в разговор Василий Княжев, — тута всего есть. Помните, налимов-то ловили ночью на Глубоких Ямах. Как орал-то, зверина, чисто бык. И что такое — не поймешь. Володя-то убежал со страху домой.
— Герасим говорит, что это волк так весной орет, пугает.
— Где же волку? Может, лось… А кто знает, может, и леший.
— Ну что же, Вася, — не унимался Караулов, — как это у тебя? Схватил живца зверь этакий, и что же?
— Схватил — и прямо в нору. Ну, значит, леску-то перекусил, и прощай.
— Это выдра, — сказал Княжев. — Она здесь есть.
— Постой, — перебил Павел Александрович, — этим надо заняться. Я иду с острогой туда и с того берега бросаю рыбу к норам. Как он выскочит, я его острогой р-раз!.. Вообще, терять времени нечего. Идемте на ту сторону, в Феклин бор, и обследуем местность. За мельницей большой обрыв, где речка Ремжа.
— Я был, — сказал Княжев, — круча велика. Там до самых омутов ельник, и чтó навалило — не пройдешь. Там в омутах и рыба есть. Только не подойдешь — заросло.
«Вот, — подумал я, — я живу здесь, а омутов этих и не видал».
После чаю приятели собирались идти за речку. Захватили удилища, острогу и ружья, на всякий случай.
Поближе к реке, вниз с горки, где по берегу росла сочная ольха и блестела на солнце осока, была такая красота, что я раздумал идти с приятелями и вернулся домой — захватить холст и краски, писать с натуры.
Приятели, переплыв реку на лодке, ушли в лес, оставив лодку на берегу.
Транспарант просвечивающих листьев горел на солнце, и ветви отражались в воде.
Я долго писал с натуры, а мой ручной заяц поднимал мордочку, нюхал воздух.
Вернувшись домой, я посмотрел на свой большой написанный этюд. Не было той силы, яркости, которая была в натуре. Не дописал. А солнце скоро уходит, меняет свет по листам! До чего трудно писать!.. И лес соседний темно-лиловый. Как сделать этот воздух?
Я взял другой холст и отправился опять туда же — писать уже при другом свете. Ольхи на берегу были уже все в тени, а лес, по ту сторону, горел. Я клал на холст кадиум, киноварь, кобальт, и все было слабо перед раскаленным на солнце лесом.
Вдруг заяц, прыгавший около меня, заволновался. Присел, вытянувшись, поднял уши и смотрел в лес.
С бугорка, из леса, на том берегу показались приятели. Садясь в лодку и увидав меня, Василий Сергеевич крикнул:
— Хороши у вас здесь штучки.
А переплыв реку и вылезая, Василий Сергеевич в совершенном возбуждении подбежал ко мне.
— Вы знаете, что мы видели? Нет, вы не знаете, что мы видели?
— Да, действительно, история странная, — сказал Павел Александрович.
— Это верно, — мрачно подтвердил Княжев, — ведь Кинстинтин Ликсеич ничему не верит.
— Да что же вы видели?
— Колдуна видели, — сказал Княжев.
— Ерунда, — ответил я.
— Вот, не поверит, я говорил.
— Постой, постой, — сказал Павел Александрович.
— Вы понимаете ли, идем по самой круче, где омута на Ремже. Ель седая, валежник, иван-чай. И вдруг видим, так — вроде как пещера. Сеть висит на колышках, крынка и миска стоит, хворост, огонек теплится. На нем котелок. Мы заглянули внутрь — а там сидит старичок, бородка седая, козлиная. Сидит в очках и книжку читает. Каков старичок-то?
— Да что же, — говорю, — может, рыбак какой.
— Я и говорю — рыбак, — сказал Коля Курин, — а они говорят, нешто рыбак читает книжки когда? Ну его к черту. Это колдун.
— Не иначе, что колдун, — сказал Княжев, — где ж в такой чапыге[143] жить? Кто пойдет? Нашел место книжки читать. Читало, подумаешь, какой… Видать, что он самый…
— К тому же, заметьте, он на нас взглянул сердито — и ни звука! Продолжает читать.
— Монахом одет, — сказал, подмигивая, доктор Иван Иванович, — а шляпа чудная, соломенная.
— Вася, чего ж ты испугался среди бела дня?..
— Благодарю вас. Он книгу читает, а сам шепчет. Посмотрел на нас и опять в книжку, и опять шепчет. Черт его разберет, что он вам нашептать может.
— Так ведь и видать, что колдун, — сказал Княжев.
— А может быть, это святой, пещерник? — спросил Коля Курин.
— Это откуда же? Здесь монастырей нет, — сказал Иван Иванович. — Святой бы молился, налой[144], лампадку засветил бы.
И долго спорили о колдуне, которого встретили…
К вечеру, после ужина, приятели пошли на глубокую яму в лесу, ловить на донные удочки, на ночь. Взяли фонарь, топор — рубить валежник для костра, мелкую сеть на раков. Взяли ружье. Я взял холст, фонарь, краски — любил я писать ночь — и пошел на реку.
Уже вечерело. Огромные темные сосны отражались в глубоком омуте, и он казался бездонным. На поверхности тихой воды всплеснула рыба. Заря догорала с краю леса. Но еще было светло. Фонарь не зажигали.
Приятели в отдалении закидывали лески с наживкой. Насаживали на крючки мелкую рыбу, раковые шейки, червей и круглые комочки хлеба, втыкая короткие удилища в отвес берега.
Вдруг на соседнем берегу из лесу к бугорку спустился к реке старичок в соломенной шляпе, в подряснике, неся на плечах сверток удочек.
— Смотри, — подбежал ко мне Василий Сергеевич, — идет. Этот самый.
Подойдя к реке, старик положил удочки на землю, снял шапку, вынул красный платок из кармана и вытер лысину. Потом помахал платочком и сказал нам с того берега:
— Ночью-то хорошо берет язь крупный, только комарье одолевает вот.
— А вы откуда сами-то будете? — спросил Василий Сергеевич.
— Я-то из-под Вепрева, на требу приезжал к мельнику, соборовать тещу. Ну да охоч до рыбы. Тут язь крупный, сейчас на выползня берет.
— Вот так колдун! — сказал Коля.
Приятели молчали.
— Ленька, — говорю я слуге своему, — беги домой, захвати закусочки и выпить, балыка захвати, прыгай в лодку и гони сюда — «колдуна» перевезти и угостить.
— Гм! Странно, — сказал Павел Александрович, — оказывается, священник. А вы все говорите — «колдун, колдун».
— Это Ванька все, — смущенно заметил Василий Сергеевич.
— «Ванька, Ванька»… Да ведь пещера! Сидит, читает да шепчет! Ошибиться можно, — лукаво ответил доктор.
Штрихи из прошлого
Главная из особенностей многочисленных русских городов, раскинутых по бесконечной России, описанных многими даровитыми писателями, была скука жизни и быта. Но особенность, о которой я хочу сказать, несколько иная. В городах этих были театры.
Театры были потребностью жизни. И если в этих театрах не всегда были гастролеры и приезжающие труппы оперного или драматического состава, то находились в этих городах любители, которые справлялись с трудными задачами исполнения, и проходили прекрасные любительские спектакли.
Это не так просто. Значит, находились люди, относившиеся с любовью к искусству, что говорит о душевных намерениях высшего порядка.
Великий Гоголь родился в украинской глухой провинции[145] и восхищенно написал свои чудные произведения.
А вот Ф. И. Шаляпин — величайший русский артист из города Вятки — провел свою юность в Казани, в суконной слободе, и сохранил в себе сердце с великой любовью к искусству.
Не потому ли, что у нас в каждом городе был театр? Не будь его — не было бы Шаляпина. И остался бы он типом суконной слобо