— Да, — говорю я, — крокодил зверь серьезный. Тоже, Василий, льву или тигру в лапы попасть неприятно. Пиши — пропало.
— Да… — соглашается Василий. — Эх! А вот у людёв не знаешь, кому попадешь. Другой, видишь, ласковый такой, он тебе и то и это обещает. Ты и веришь. А потом, глядишь, — ты в лапы-то к нему и попал. Он с тебя все стянет, да еще ты у него виноват окажешься. Народу много такого. А вот эти козявки разные в траве — чего они понимают. Сотворено — и живут…
Подошел другой мой приятель — охотник, крестьянин Герасим Дементьевич, посмотрел на картину, которую я писал, и сел на траву рядом с Василием Княжевым.
— Вот, — говорю я, — Герасим Дементьевич, Василий смотрит в траву, и там букашки разные. Если бы они каждая с лошадь величиной были, то жить от них было бы невозможно. Они бы всех съели.
— Это верно, — ответил Герасим. — Только это немысленно. Земля не вместит. Где же? Летом этих одних мух — что! Все в меру устроено.
— Чего в меру? Мух-то что, комарье, слепни, блохи, — тужил Василий.
— Надо знать, — ответил Герасим, — потому надо, чтобы в чистоте жили. А то ежели дом у тебя не в чистоте, то и заводится дрянь всякая. В чистоте живи, береги дом, а то не то что блохи или тараканы заведутся, а и хуже бывает. Гостя позовешь, гость придет что ни на есть прохвост. Так он тебя хуже клопа заест. С женой поссорит, обманет, обокрадет. Тоже надо знать, кого в дом пускаешь. Он тебе покажет за твое угощение такое, что закачаешься.
— Как сказать — с женой поссорит… Нешто с настоящей женщиной поссорить можно… А ежели дура попала, то все равно — ссорь, не ссорь — она тебя заест.
— Да… бывает, — согласился Герасим. — Но больше всего эти ссоры и нескладехи в жисти от бедности выходют.
— А вот ежели каждому, — сказал Василий, — дать по миллиону, вот жисть пойдет. Их ты!
— Нешто возможно? — усомнился Герасим. — Тады прямо беда. Прежде всего — все вино выпьют сразу. Потом драка пойдет. И что только будет!.. Работать никто не станет. Ну, значит, и голод начнется. Прямо за ломоть хлеба платить надо будет этот самый миллион. Ну, болести зачнутся, мор. Вошь одолеет…
— Все может быть, — сказал, покачав головой, Василий Княжев, — а вот у этих самых букашек, таракашек и денег нет, а живут.
— Чего у букашек, — удивился <Герасим>, — и у слона денег нет. Деньги это только у людёв. Без денег никуды двинуться невозможно, и прямо без них пропал, потому траву человек не ест. Все ему надо купить. А что дарма — только вода. Воды сколько хошь лакай — не жалко.
— А деньги, ведь их не съешь, — заметил Василий. — Хлеб вернее денег, осетрина тоже, еда разная.
— Без денег чего тут, — не сдавался Герасим. — Никак нельзя. Вот хоша картину Кистинтин Лисеич списывают и, значит, деньги за нее норовит взять. А ежели денег нет — шабаш. Хлеба не дадут, скажут: на кой она нам, картина. А осетрины-то уж и не видать. Скажут: лучше осетрину-то с хреном есть, чем картину-то глядеть…
— Да еще стаканчик водки, — засмеялся Василий Княжев.
Мне от этих разговоров есть захотелось.
— Василий, — сказал я, — довольно, пойдем домой.
И стал собирать краски, складывать мольберт, зонтик.
— Тащи! Пойдемте поесть. Договорились вы до дела…
Когда подходили к дому, приятель Василий Сергеевич с террасы кричит:
— Где вы пропали, ведь третий час. Мы и пирог-то весь съели. Я хотел послать за вами, а вот доктор Ванька говорит — пускай работает. Натощак каждый лучше старается.
Василий Княжев нес из кухни на большом блюде карасей в сметане.
— Молодец, Вася, — говорю. — Это где же ты карасей-то поймал? Крупные какие…
— С краю, в заводи, у Глубокой Ямы, наметкой зацепил. Вы-то картину писали, а у меня дело вернее вышло. Я наметку поставил вниз, а Ванька загоняет. Они дуром лезут в наметку. Только вот ведь мы гольем ловили, так слепни одолели. Прямо всего облепили. «Как быть, — думаешь, — не то рыбу ловить, не то слепней отгонять». А доктор хоть и доктор, а не знает от слепней лекарства. В книжечку смотрел. «Нет, — говорит, — не указано».
— Так еще бы, — сказал Княжев, — кто же голый с наметкой ловит? Нешто возможно?.. Все ловят в портках, в рубахе.
У приятелей моих тела к вечеру распухли и чесались.
— Что такое, — огорчался Василий Сергеевич, — лето, радость, караси, а тут черт-те что — слепни!.. Зуд во всем теле. И откуда они берутся и зачем? Жизнь отравляют…
— Пустяки, — сказал доктор Иван Иванович. — Это что за зуд, — пустяки… Терпеть можно. Пройдет. А вот у меня теща с женой возьмутся, так вот это зуд. Тоже лекарства не найдено. Одно спасение — уедешь, они и остывают… Некого зудить. Слепни-то летом, в жару, а там круглый год терпишь…
В деревне
Помню прекрасное лето. Я поехал на Петров день по Брестской дороге из Москвы на станцию Тучково, к приятелю моему Павлу Александровичу, в его имение, где был старый липовый сад.
Застал я Павла Александровича в унынии и раздумье.
— Какой у тебя прекрасный старинный дом, — сказал я. — Какой сад чудный. Я б никуда отсюда не поехал.
— Едва ли, — сказал он.
— То есть как это «едва ли»? Я бы писал здесь каждый кусок. Эти окна с большими ставнями, липы, крыльцо…
— Едва ли, — повторил Павел. — Надоело бы через неделю. Вот свалит полдень, пойдем за двенадцать верст отсюда, в Михайловку, там река есть, и по ней заводины, утиные выводки. Но только рано, Петров день. Выводки еще не летные. Охоты еще настоящей нет…
Проселками на тройке мы ехали с Павлом Александровичем вырубкой леса. Пни старых елей, из-под которых вились корни, светились, оголенные. Около — пучками горела на солнце розовая дрема.
— Это бы я написал, — сказал я. — Какая красота!
— Тощища, — отмахнулся Павел Александрович. — Какая красота? Это мой лес. Восемь лет назад срубили. За грош продал. А теперь бы он втрое стоил.
Имение Михайловка показалось на возвышении. Дом с колоннами. Прекрасный сад, и внизу река. Заворачивая и поднимаясь в горку, среди березовой аллеи мы подъехали к дому.
С крыльца выбежал лакей, одетый в серую тужурку с металлическими пуговицами.
— Дома-с, пожалуйте. Только у барыни мигрень-с.
Когда мы вошли в гостиную, увешанную старинными портретами, с мебелью красного дерева, с фарфоровыми вазами, с большим столом, на котором стояли в хрустале букеты свежих роз, — к нам вышел хозяин. Человек молодой, тщательно причесанный, очень высокого роста, одетый в кавалерийский китель. Его скучное лицо оживилось. Он радостно нас приветствовал.
— Какая досада, — сказал он, — у жены мигрень. Не знаю, что делать. Через месяц только мы едем в Баден-Баден. Надо ее пожалеть, она замучилась здесь. И с меня довольно. Тоска. Дожди. Подумай, она говорит: «В саду здесь дорожки сырые, вечером на реке — туман». Удивляется, как могли здесь жить мои родители. Она без заграницы не может. Я совершенно с ней согласен. Довольно, батюшка, довольно.
«Что за черт, — подумал я. — Какая красота, какой сад и дом. Ведь это же настоящий ампир. Дворец. Река какая. Непонятно…»
В столовой был накрыт обед, и хозяйка спустилась сверху из своих комнат. Она была высокая красавица, бледная. Голова у нее была туго повязана кружевным шарфом.
— Ужасно… — сказала она. — У меня мигрень. И ничего не помогает. Жду, когда сяду в вагон, — ехать. Дождусь ли…
— А не может с вами случиться, — спросил, — что вы за границей будете с восторгом вспоминать эти прекрасные места, где мы сейчас находимся?
— Я много жила за границей и никогда не вспоминала эти места. Когда возвращалась, то всегда думала: будет дождь, тоскливые вечера, зимняя стужа…
«Что же это такое…» — подумал я…
— А скажите, вы родились в этом доме?..
— Нет, я родилась в Петербурге, а имение наше было в Орловской губернии, но там было невозможно — поля, поля… Скука безысходная… Я окна нарочно завешивала цветным тюлем, чтобы не видать этих ровных полей.
— Павел, — сказал моему приятелю ее муж, — а ты знаешь ли, я додумался наконец, и система моя верна. Надо играть на дюжины и страховать себя, ставя на зеро. Я рулетку изучил, я ведь целые дни верчу и веду запись. Конечно, я приобрел не такую, которая там. У меня поменьше. On peut quand même se rendre compte[151]. Вот ей играть нельзя, — показал он на жену. — Она нервна, нет выдержки, и скучает… Гвоздинович четыре миллиона взял!
— Позволь, — сказал Павел Александрович. — Да ведь он же без гроша.
— Это другой вопрос, но четыре миллиона он взял шутя.
После обеда хозяин поставил на стол рулетку, дал нам разноцветные жетоны и сказал:
— Ставьте.
Ставил и сам и вертел рулетку.
— Видишь, — сказал. — Проиграл. Дублирую.
Опять завертелась рулетка.
— Проиграл, — сказал хозяин. — Но это ничего не значит. Дублирую. Вот и выиграл. Теперь сначала.
— Послушайте, — сказал я, — Павел Александрович. Ведь мы же на охоту приехали. Скоро уж вечер.
— Ну какая охота, — ответил хозяин. — Застрелишь какого-нибудь коростеля. Я тоже ходил на охоту. Тоска. У Тургенева очень хорошо описана охота. Но ходить в жару по этим колдобинам, по болоту, воля ваша, это утомительно и скучно…
— А должно быть, у вас на реке хорошая рыбная ловля на удочку? — спросил я.
— Позвольте, что за развлечение… Так и говорят: с одной стороны червяк, а с другой — дурак. Этим занимаются пустые люди.
— Нет, острогой хорошо, — сказал Павел. — Я люблю.
— Но это варварство!
Вошел лакей и сказал:
— Вас барыня изволят просить.
— Мигрень — это мучительно, — сказал он, уходя.
— Павел, поедем, — предложил я. — Где-нибудь у речки слезем и походим по бережку.
Когда хозяин вернулся к нам, мы стали с ним прощаться.
Пожимая руку Павла Александровича, он сказал: