когда раздался голос матери:
— Ступай, Надежда, сейчас же поищи. Он, наверное, у смотрителя. Чтоб сейчас шел, ехать надо, а то отец выпорет.
Надя вскоре пошла искать брата, но нигде Колю не могла найти. Впрочем, на березе она все же успела вырезать «навек».
В семействе бухгалтера все волновались: Коля не появлялся.
Наконец решили все ехать в Москву, кроме Нади. Она осталась дожидаться Колю…
Наступил вечер — Коля не шел. Надя исходила всю округу и вернулась, не найдя Коли.
Дача стояла темная и пустая. Надя вставила в пустую бутылку свечу, которую купила в лавке, и зажгла.
Ей было грустно одной. Она задумалась.
«Страшный человек этот Виктор», — подумала она.
Виктор был студент-медик 4-го курса. Он гостил на соседней даче у своего дяди — старика-доктора. Виктор говорил, что, когда окончит курс, уедет к камчадалам, лечить их, а главное — объяснить им, что их обманывают. Они — дети. Он их просветит и поднимает восстание против их угнетателей. Он спрашивал Надю, поедет ли она с ним.
Она не знала, что ответить, и он вырезал на березе слово «террор».
Совсем стемнело, Надя вспоминала, как было хорошо по вечерам в Москве, когда играли в жмурки и в «свои соседи».
Как хорошо жить в Москве и на даче! А Виктор все говорит, что нельзя жить так больше. Ругал каких-то педелей[159], городовых, министра Кассо[160]. Она ничего не понимала. Он так много говорил, багровея от запала, махал руками, поворачивал плечами во все стороны… Она боялась его, когда он так горячился.
Вдруг она услышала шаги на деревянной террасе дачи. Подумала, что вернулся брат. Вышла на террасу и увидела широкоплечего человека. И в темноте тотчас узнала Виктора.
— Здрасте, — сказал он, — приехал искать вашего дурака-Николая.
Вместе они пошли к Лидину пруду искать брата.
А Коля засел в старой купальне на пруду и мечтал, как он утром пойдет пешком все прямо, прямо, на юг. Подойдет к Черному морю, там поступит в матросы и уедет к настоящим индейцам. Он сделается у них вождем — Орлиный Глаз — и покорит белых.
Мечту его прервал голос Виктора:
— Николай, где ты, олух, иди домой, тебя полиция ищет!
Коля выбежал из купальни и, узнав по платью Надю, убегая, крикнул:
— Я не вернусь, убегу к индейцам, тогда вы узнаете, кто я. Так и скажи папе.
Надя и студент Виктор вернулись на дачу. Надя зажгла в своей комнате свечу и села на скамейку, которую принесла из кухни.
Студент вынул из бокового кармана какие-то печатные листки:
— Вот… — показал он ей у свечки.
Надя прочла: «Земля и воля»[161].
— Вот я вам почитаю, — сказал студент, — тогда вы поймете, что отец, мать, братья — все это ерунда.
И он ей читал полушепотом, отчеканивая каждое слово и все подвигаясь к ней ближе и ближе.
Она слышала его взволнованное дыхание. Иногда он взглядывал на нее светлыми, как бы стеклянными глазами. Плечи его ходили ходуном, лицо лоснилось.
Надя подумала:
— Какой страшный человек! И он мне нравится. Как от него вином и потом пахнет!
Прочитав все листки, Виктор вдруг схватил ее, крепко поцеловал в самые губы и сказал:
— Вот вам!
Надя отшатнулась и, встав у окна, крикнула:
— Уйдите!
— Как — уйдите? — возмутился студент. — Что вы, кисейная дура? Вы сами меня звали, сами заманивали: «Приходите!»
— Вон! — крикнула Надя.
— Не орите!
Виктор бросился к ней и попытался вновь обхватить ее за талию. Надя схватила бутылку и ударила ею Виктора по голове.
Он вскрикнул, бросил Надю на пол и убежал…
К утру пришел на дачу Коля. Увидав сестру, заплакал.
— Надя, чем бы мне отмыть лицо?.. А то за мной бежали белые, хотели меня убить… Я насилу убежал… У меня нет еще ядовитых стрел компрачикосов[162].
Похудевшая и побледневшая за ночь Надя повезла «компрачикоса» в Москву.
А в Москве отец и мать, сидя перед ним за столом, поили его чаем с бисквитными пирожками…
Тата
Под Москвой было много фруктовых садов. И в самой Москве — в Замоскворечье, у купеческих особняков, в садах — за деревянными заборами — виднелись яблони.
К Спасу, 6 августа, поспели скороспелые сорта — белый налив, грушевка, рязанка и коричневые. Попозже — апорт и антоновка.
Поближе к Спасу начинали караулить сады от мальчишек — любителей яблок.
До чего хорошо пахло яблоко, сорванное с яблони! Особенно вкусна была «падаль» — поспелое яблоко, внутри тронутое червячком.
У Харитония в Огородниках, по соседству с забором, где жила Тата, я глядел со двора в щель забора и видел, как Тата, в белом кисейном платьице, стояла под яблоней. Потрясет ветку, упадет яблочко, она подымет и ест. Вот посмотрит на небо, и видно, как блестят ее зубы на солнце.
— Тата! — кричу я.
Тогда Тата нарвет с веток яблок, подбегает и бросает их мне через забор.
Хочется мне перелезть через забор к Тате, но ее мама запретила лазать к ней через забор.
Тогда мы с Татой уходили в конец сада, где по обе стороны забора росла густая бузина. В бузине нас не было видно. Там в гнилом деревянном заборе была большая щель.
Тата подойдет к щелочке забора, и я вижу ее темные глаза и ресницы.
И выдумали мы с Татой протягивать в щелочку губы и целоваться. Но забор мешал.
Когда же я в калитку приходил к Тате, то как будто этого и не было — никакой радости.
Тата мне показывала альбом, мать угощала нас пирожными и шеколадом. Тата садилась за рояль, пела:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю…[163]
Была мила, серьезна, но насчет поцелуев в щелку забора ни гу-гу. Так что мне казалось, что это другая Тата. За забором одна — а тут, дома, другая.
Когда я уходил, прощаясь, говорила мне:
— Завтра в четыре часа вы придите, Костя, меня встретить у гимназии.
Как была мила Тата в маленькой черной шляпке, повязанной внизу черными лентами, в коричневом платьице с черным передником.
Тата давала мне нести свои учебные книги, перетянутые ремнем. Я был счастлив, что несу Татины книги, и старался говорить с ней, понижая голос, как взрослый.
«Господи! — горевал я, — когда же у меня вырастут усы!»
Смотрел в зеркало — никакого признака.
Я женился бы на Тате, если бы у меня были усы. Купил бы беседку с цветными стеклами, перенес бы ее в сад в Медведково и жил бы в ней с Татой. Ходил бы на речку Чермянку и бегал бы босиком с Татой по песку к речке.
А мне только четырнадцать, а Тате двенадцать…
В тот год в жизни Таты случилось большое горе. Татина мать узнала из письма, что муж ее, полковник, убит на войне с турками. Она горько плакала, и Тата плакала… Я тоже хотел заплакать, но не плакал — не выходило…
Тогда же в Медведково приехал ее брат, морской кадет, из Петербурга. Он был старше меня и уговаривал меня поступить в моряки.
Я уже начинал рисовать — писал красками деревню. А брат Таты говорил, что гораздо лучше писать море, жить на военном корабле и стрелять в корабли врагов. При этом он вскрикивал:
— Паф, паф. Они летят вверх тормашками. Такую картину стоит написать!
Я узнал у него программу вступительных экзаменов и решил поступить в моряки. Но отец мне запретил.
Осенью в Москве, из Харитония в Огородниках, я ходил в школу на Мясницкую, в Училище живописи, ваяния и зодчества.
Однажды мы решили с Татой утром в субботу — был чудный осенний день — пойти в Медведково на речку Чермянку и бегать у кривой сосны по лугу босиком.
От Крестовской заставы мы пошли с Татой пешком. У Таты был сверточек с хлебом и сыром, колбасой, ватрушками, плитками шеколада.
Зайдя за Ростокино в лес, где березки пожелтевшие блестели на солнце, как цветной бисер, мы сели на траву в тени зеленой елки и съели разом всю закуску. До чего было хорошо и весело на душе.
Я ходил со своими товарищами из школы — с Курчевским, Добрынским, Лавдовским, за город — писать этюды с натуры. Но мне не было так весело, как с Татой.
Одно огорчало: когда мы бежали радостные по лесу, Тата не поспевала за мной в платье.
Я ей сказал:
— Тата, как я вас люблю, но как жалко, что вы не мальчик, а девочка.
— Я не виновата, — сказала она, — когда я вырасту большая, а вы будете военным, я выйду за вас замуж…
В Медведкове мы с Татой пошли к приятелю моему Игнашке Елычеву, у отца которого снимали дачу. Игнашка обрадовался мне. На терраске пустой дачи пили чай со сливками, молоко с ватрушками и пошли к кривой сосне на речку Чермянку, где ходили по мелкой речке босиком по песочку. Вода была уже холодна.
— Вот здесь бы поставить беседку, — говорила Тата, — но только как же, придет зима, и нельзя будет жить в беседке?
Мы ходили по тем местам, где летом гуляли с Татой. Ходили на старую большую мельницу, где огромные колеса ворочались и шумели…
И только стал наступать вечер, мы с Татой пошли в Москву.
Перейдя речку, мы простились с деревней, Игнашкой и с кривой сосной, которая была видна далеко. Скоро мы шли по лесу и вышли на большую шоссейную дорогу.
Подходя к Крестовской заставе, увидели трактиры, извозчиков, ломовых. Пахло рогожей, квасом, Москвой. И нам с Татой так не понравился город. Дома с зелеными крышами, темные окна, толпа встречных людей, и люди эти нам казались страшными.
А как хорошо в Медведкове!
Мы сели на извозчика и поехали к Харитонию в Огородниках.