— Это оттого не выходит, — резонно сказал Вася, — что телеграмму надо всегда писать сокращенно. Сократишь, а оно черт знает что получается.
— Это верно, — сказал я, — экономия заедает.
Вася вновь погрузился в размышления и написал:
«Приезжай немедленно, захвати лекарства против черной оспы, ящура на языке».
— Вот теперь ясно, — с удовлетворением сказал он. — А то эта чертова кукла не поймет ничего. — Дай, Ленька, новый лист — начисто переписать. Я, знаете, тоже устал от напряжения мысли.
Взяв новую бумагу, Вася переписал телеграмму начисто и отдал Леньке. Тот повез депешу на станцию.
— Не забудь, — кричал вдогонку Василий Сергеевич, — пошли срочной.
Василий Сергеевич оделся, взял ружье, сажалку и пошел смотреть жерлицы, которые поставил на ночь на щук.
Возвратился Ленька.
— Ну что? — спросил я. — Отправил телеграмму?
— Да, — ответил Ленька, — отправил.
— Что же ты смеешься?
— Да ведь как же… уж очень телеграфисты смеялись, когда принимали.
— Почему? Что там смешного?
— На «чертову куклу» смеялись все.
— Разве Василий Сергеевич написал «чертову куклу»?..
— А как же! Да и как написали… «Захвати лекарство чертова кукла против черной оспы, ящур на языке». Ничего не поймешь… Смешно…
Телеграмму послали по адресу университетской клиники. Ивана Ивановича в клинике не оказалось. Ассистент по телефону сообщил ему о телеграмме. Иван Иванович попросил ассистента прочесть ему текст по телефону.
Ассистент прочел и засмеялся.
Иван Иванович ужасно обиделся. И к вечеру мы получили ответ на имя Василия Сергеевича.
Василий Сергеич, прочтя телеграмму, покраснел и сказал:
— Ну, это ему так не пройдет. Так телеграммы не пишут. Ну, голубчик, он меня теперь узнает. Это я так не оставлю.
— Что такое? Дай-ка телеграмму, — сказал я.
— Уходи отсюда, — раздраженно завопил Василий Сергеич на Леньку.
Тот опрометью кинулся к дверям.
По уходе Леньки Василий Сергеевич дал мне телеграмму.
В ней было написано:
«Хотя вы и архитектор, но дурак. Приват-доцент Красовский».
— Ты что же сердишься? — сказал я. — Ты же сам ему написал «чертова кукла».
— Позвольте, я написал второпях, нечаянно. И «чертова кукла» не может быть обидна, это шутка. А писать «архитектор», и на «вы», и «дурак» — это совсем другое дело. Я ему покажу. Он жену-то отбил у купца Испатова под гипнозом. Вы знаете это чем пахнет? Это Сибирью пахнет. Тот с женой лечиться из Костромы приехал, а он под гипнозом сначала ее взял, а потом, когда тот объясняться пришел, — и его усыпил. Тот спит, непробудно, а он с женой амуры разводит. За это знаете что полагается? Бессрочные каторжные работы. Да-с. Вы знаете? Вы ничего не знаете. Вот вы дом строили, хорошо, что в деревне, а в Москве бы строили, так в остроге бы сидели-с. Да-с. Строительного устава не знаете. Доски кладете куда попало. Вам ничего. А в Москве за дощечку — положите около или краешком на чужую землю — восемь месяцев тюрьмы.
Вася рассердился и заврался до невозможности.
Телеграмма привела его в такое бешенство, что он и про щук забыл. До позднего вечера сочинял ответ и все рвал.
— Замучился ты, Вася, — сказал я.
— Я без ответа не оставлю! — кричал Василий Сергеевич, запыхавшись. — Вот, посылаю на клинику в Университет:
«Хотя вы и приват-доцент, но дурак».
— Ну, Вася, это одно и то же, — заметил я. — Скучно. Напиши ему одно слово: «болван». Это все-таки не так обидно и понятнее. Только опять не спутай.
— Это верно, — согласился Вася.
Написал телеграмму и опять послал Леньку на станцию.
— Вот ведь что со мной делают! Нигде нет покою. Куда деваться от разных этих? Ведь вот все удовольствие испортил. А вы говорите — в раю живем! Хорош рай. Жерлицы сутки стоят. Жор, наверно, щуки попали. Потом эта оспа. Надо в Москву ехать.
У крыльца послышался колокольчик. По коридору кто-то грузно шел. Открылась дверь, и, закутанный шарфом, в дождевом пальто, промокший, вошел доктор Иван Иваныч, сказав:
— Ну и орясина, ну и дурак! Что пишет, что телеграфирует, да еще на клинику, дурак. Ведь там профессора все прочли. Ящур! Что я — ветеринар, что ли, тебе? Болван!
Вася покраснел, часто мигал ресницами:
— Позвольте… Ящур на язык садится. Все говорят. Ленька говорит. А вы какое имеете право писать мне «архитектор дурак»?
— Я тебе в деревню телеграфирую, а ты мне на службу, в Университет, где профессора Захарьин, Ломоносов.
— Ну, братцы, довольно, — сказал я. — Жерлицы поставлены, там щуки сидят. Какие же вы рыболовы?
— А правда здесь эпидемия черной оспы? — спросил доктор. — Я прививку привез. Сейчас же надо привить, не теряя времени.
Он достал сыворотку и сказал:
— Ну, ты, дура, раздевайся.
Вася послушно разделся. Иван Иваныч, сбросив пальто, сделал ему прививку.
— Умней ты, впрочем, от этого не станешь…
Закусив пирогом с грибами, мы взяли фонарь и ночью пошли смотреть жерлицы — нет ли щук…
Моховое болото
Хороша была осень в России! Утром, в солнечный день, в небесах голубая прозрачность. Солнце как-то смотрит вбок, — от берез и елей ложатся длинные тени. Далеко видны дали лесов. И несмотря на то что уж улетели дупеля, бекасы, утки, все-таки мои приятели-охотники стремятся на охоту.
— Вон, — говорит Герасиму Дементьевичу Василий Сергеич, — вон вдали, погляди-ка, Герасим, — что это блестит на самом горизонте?
— Это далече? — отвечает Герасим. — Это на Шахе, а полевей-то блестит Заозерье. Это самое-то озеро и блестит.
— Так вот двинемте туда, — предлагают охотники.
— Далече, — говорит Герасим, — верст двадцать. Да и чего? Утки-то улетели. Гуси садятся в утро раннее. Да где же — их ведь не возьмешь…
— А ведь мы там не бывали, — говорит Караулов.
— Места-то много, — говорит Герасим, — во многих местах не бывали. Нешто все обойдешь. Вепрево озеро ближе, а вот за Вепревым и не бывали. И я не бывал, места не знаю. Далее там есть Свято озеро. И-и-х… глубоко. Говорят, дна нет. Вода чистая, голубая.
— А сколько в России этих разных мест, — сказал доктор Иван Иванович, — никто не знает.
— Недалече отсюда Берендеево болото — зашел, и прощай, домой не придешь, шабаш… Пропал без вести…
— Какая ерунда, — сказал Павел Александрович. — Есть такие места на севере, в тундре, в тайге сибирской, а здесь нет — нечего врать-то.
— Постой, Павел, — сказал я, — постой. Вот видишь в окно, книзу — это моховое болото. Близко, а никто его не проходил.
Павел Александрович встал из-за стола, надел пенсне и посмотрел внимательно в окно. За ним и другие встали из-за стола и стали смотреть в окно с таким видом, как будто в первый раз видели это болото.
Потом опять все сели, молча, за стол и продолжали пить чай.
— Это верно, — продолжал Герасим, — нипочем его не пройти. Там завсегда журавли выводятся, и волки тоже. Вот и теперь в ночь послухаем — выть будут.
Павел Александрович опять встал из-за стола, достал бинокль из чемодана и снова стал смотреть на болото.
— Вздор. Не может быть. Но странно, отчего же мы туда не ходили? Верно, что кочки, трясина, седой лесочек. Странно.
— А там самое тетеревье и белые куропатки. Поди-ка, возьми, — сказал Герасим.
— Удивленье, — глядя на всех, говорил Караулов. — Рядом, а не были… Чисто кто глаза отводит.
— Это в жизни бывает, и часто, — сказал я. — Я одного знал профессора, за границу ездил каждый год. Швейцарию всю пешком прошел. В Италии все достопримечательности осмотрел: собор Петра, Миланский собор, в Венеции жил, все записывал и всю жизнь только и рассказывал о путешествии за границу. Москвич, родился на Разгуляе, в доме отца. А я его спросил: «В Успенском соборе были?» Оказывается — не был.
— А я одного богатого москвича знаю, — сказал Сахновский, — фабриканта. У него в квартире фотографии всех знаменитых иностранных артисток. Сейчас он старый холостяк, миллионер. Все тужит, все мрачный. Мне говорил раз: «Теперь я вижу, какого я маху дал, кругом меня какие девушки русские были, — и начал считать такую-то и такую-то. — Все они замуж вышли. А я гонялся за этими далекими, — показал он на фотографии. — Какие колье дарил! А они на меня ноль внимания. За улыбки дарил. А те вот около были — не видел. Вот сижу один…»
После завтрака Павел Александрович надел высокие охотничьи сапоги и, никому не говоря, собрался один в моховое болото.
Тетушка Афросинья сказала ему, что «чиво-ничиво, болото и болото». Она туда ходит клюкву собирать, и показала ему клюкву в решете.
— И-и… — говорила, — клюквы там много, и волки есть, — она сама видала. — Только они здешние, смирные, никого не обижают. Пастух их часто видит. Они свои, боятся. Ежели они овцу нашу тронут, то вся деревня с вилами пойдет. Они знают. Изведут их.
Павел Александрович снарядился — взял с собой картечь, бинокль — и ушел один. Я у края сада стал писать этюд, а приятели отправились на реку ловить рыбу.
Через некоторое время я услышал на моховом болоте выстрел. Потом другой.
«Ишь ты, — подумал я, — должно быть, нашел что-нибудь».
А еще через несколько минут с болота донесся крик.
Я вскочил, побежал на край луга и увидел, как от стада бежал к болоту подпасок и что-то кричал.
— Ленька, — позвал я своего слугу, — поди-ка узнай, чего он кричит. Не Павел ли Александрович увяз?
Ленька побежал вниз через пашню к болоту.
Василий Сергеевич, возвращавшийся с рыбной ловли, показывая мне издали здорового налима, кричал:
— Вот уха-то какая…
— Вася, — крикнул я, — там, на болоте, Павел Александрович — не увяз ли?..
— Постой, я сейчас, — сказал Вася и пошел в дом.
С болота опять донесся крик.
— Вот они идут, — сказал Вася, подходя ко мне. — Вон, по озими… трое. Должно быть, Павел Александрович.
Тяжело поднявшись к нам на бугор, в калитке сада показался Павел — весь в грязи и тине. Ленька нес две куропатки.