Вдруг слышу: в соседнем кабинете кто-то кашляет и говорит:
— Да, да… Вот что…
Голос директора. Я весь похолодел: «Ведь это черт знает что выйдет!..»
Моя гостья меня спрашивает:
— Что с вами?
— Подождите…
А сам смотрю в щелочку. Директор! Меня прямо в ноги ударило. Пропал!
А она поет…
— Замолчите, — шепчу, — директор!
Слышу — встали, уходят. «Слава Богу».
Приотворил дверь кабинета, смотрю — остановились у лестницы и смотрят на дверь нашего кабинета. Думаю: что делать?.. Позвонил. Пришел половой.
— Подай бутылку пива.
Принес откупоренную.
— Что это вы пиво? — спросила меня удивленно мое сопрано.
— Умоляю — помолчите…
— Принеси-ка, любезный, неоткупоренную бутылку.
Половой принес. Я сам откупорил пиво и стал жечь пробку на свече.
Моя гостья смотрела на меня с изумлением.
Я был бритый. Стал мазать черные усы и эспаньолку. Брови сделал широкие, черные.
— Что вы делаете! — всплеснула руками сопрано.
— Молчите, — говорю, — а то я пропал. И отвернитесь. Я спасаю честь женщины.
Я перевернул фрак — подкладка атласная — и надел наизнанку. Фалды фрака запихал в брюки. Красненьким шарфиком сопрано перевязал себе шею. Волосы разлохматил.
— Посидите, я сейчас вернусь…
Я смело вышел из кабинета и на пороге крикнул в дверь своей гостье по-итальянски:
— Порка Мадонна![174]
И прошел мимо директора.
Он удивленно посмотрел на меня и сказал приятелю:
— Это не он. Футурист какой-то пьяный.
«Спасен…» — подумал я.
Да самого утра мы ужинали с сопрано. Она меня укоряла в трусости. Да, не все женщины понимают… А все же директор спрашивал ее потом, не знает ли она «футуриста-итальянца» — «я фамилию его не помню, но брови у него очень черные…».
А я с той поры в таких случаях стал бороду подвешивать, синие очки надевать и цилиндр, которого терпеть не мог. Да и холодно голове зимой было. Что поделаешь… Зато на хорошем счету у директора.
И все же снова — случай. На этот раз — роковой. Через семь лет попался. Парикмахер театральный предал. Я-то сдуру бородку ему заказал, а он, негодяй, в счет-то ее директору и поставь. А тот, дотошный, меня и спроси:
— Какая это для вас бородка понадобилась…
Я растерялся.
— Бородка? Я никакой бородки не заказывал, — говорю.
Он только головой покачал — парикмахер про меня ему сказал:
— Он двойную жизнь ведет. По ночам гримируется и за артистками шьет. У Лентовского в «Альказаре»[175] кутит.
Вот опять пришлось в провинцию уехать.
— А с артисткой этой — сопрано — вы, значит, расстались? — спросил я.
— Расстался! Она замуж за этого директора вышла.
Вот так случай!
— Да… приходится сознаться — в жизни все случай и все — по случаю…
В лесу
Декабрь уже, зима, морозы. Снежный наст. Ходить можно только в валенках. Звездные декабрьские ночи. Воздух прозрачный.
Любил я ездить декабрьскими ночами. Теплый полушубок, меховая шапка. Еще надо шарфом закутаться да поверх надеть армяк.
Едем в розвальнях за двенадцать верст в гости к лесничему. Едем по лесу, а с еловых веток снег сыплется. Проезжаем место, где ходили летом. Переехали реку. Большой сосновый лес. В лунном свете искрится снег. Таинственен и даже страшен лес в своей тишине.
— А ты знаешь ли, Яшка, дорогу-то? — спросил Василий Сергеевич возчика.
— Знаю, — отвечает Яшка, — только надо бы брать от реки-то поправее, а Феоктист влево взял.
— Ну вот опять напутаете. «Правей, левей». Черт вас возьми.
— Стой, Феоктист! — кричит Василий Сергеевич.
Феоктист остановился.
— Ты чего от реки-то влево взял?
— А что? — кричит Феоктист.
— А то, что дороги не знаешь.
— А кто ее знает, дорогу-то занесло.
— Занесло!.. черти путаные! — надрывается Василий Сергеевич.
— Вернемся лучше… — робко предлагает Коля Курин, — а то замерзнем, у меня ноги застыли… и шапка стала примерзать ко лбу.
— Что стали? — закричал с первой подводы Павел Александрович.
Подошел Феоктист.
— А кто говорит «влево взял»?
— Яшка говорит.
— Ты чего еще, молоко на губах не обсохло, а еще учишь. Казенником надо. Межевую проедем и спускаться будем опять к реке, где дорога. Дорога-то не езжена. Зимой-то не ездят туда.
И Феоктист, опять сев на первую подводу, крикнул:
— Трогай, грех неровный…
— До чего есть хочется!.. — вздохнул сидевший сзади меня Юрий Сергеевич.
— Подождем, — сказал Василий Сергеевич, — это ты выдумал к леснику-то ехать. Вот заблудимся еще, замерзнешь, тогда узнаешь…
— Вот и межевая, — закричал Феоктист.
Четко выделялся освещенный луной столб, на котором чернел орел.
Быстро скользили розвальни, раскатываясь под гору от края леса.
— Что-то долго едем, — сказал Василий Сергеевич.
— Вот Большая Медведица-то, — заметил Коля, — кверх ногами стоит.
— Это совсем не Медведица, — сказал Юрий.
— А что же?
— Колька-то, астроном! Все знает… Это созвездие Близнецов.
— Эвона видать, — закричал впереди Феоктист, — огонек.
Переехав реку по мосту, мы подъехали к дому лесничего.
Во дворе собаки лаяли непутем. Огня в доме не было.
Мы вылезли из розвален и постучали в калитку. Но никто не отвечал.
— Чего это? — удивлялся возчик Феоктист. — Знать, дома, что ли, нет? Огонек-то светил в окне.
Опять стучали в калитку и ворота. Никого. Собаки неистовствовали.
Вдруг внутри двора резкий голос крикнул:
— Чего надоть? Эк безобразно стучите! Чего вам?
— Елычев дома? — крикнул зычно Василий Сергеевич.
— Елычев боле не находится в должности.
— Откройте, мы охотники здешние, надо погреться.
— Ночь, есеныт, какая охота. Место казенное, пускать не велено. Кто вас знает! — отвечал голос со двора.
— Ишь, уперся, — кричал Феоктист, — я старовский, свои люди. Ишь, дурака ломает — кто я, подумаешь…
Сердитый человек подошел к воротам и, сопя, отодвинул засов. Ворота отворились.
Возчики провели лошадей в ворота. В доме зажглась лампочка; мы вошли вовнутрь.
Перед нами, хмуро оглядывая нас, стоял небольшого роста сторож.
— Мы ведь не разбойники, дорогой, — сказал Коля Курин. — Хорошо бы самовар поставить.
— Елычев уехал, все увез, а я-то тут — покуда новый лесничий приедет. Ежели в котелке, воду согреть можно, — сказал сторож. — Тоже вот это самое, в прошлый вторник к Елычеву также днем пришли охотники, да его за ноги да за руки связали, да револьвертом по голове. Молчи, говорят, а то убьем. Ну, это самое, конечно, деньги взяли. Казенные деньги. Охотники — говорили, а оно вона что вышло. Елычев-то опосля говорил:
— Я боле здесь не останусь. Их четверо было. Ну, в Переславе и пымали их. Парнишки молодые, с завода, вот ведь что.
— Пускай-ка теперь придут, — расхрабрился Василий Сергеевич, — мы им покажем.
— С меня чего возьмешь? — сказал сторож. — Шиш с маслом.
Раскладывая из корзинки на стол закуски, ставя бутылки, Павел Александрович спросил у сторожа рюмки или чашки.
— Нет ничего, — сказал сторож. — Вот постой, сейчас мисочку достану, да кружка есть.
В единственный нашедшийся у нас стакан Павел Александрович наливал каждому водки. Пили по очереди. А сторожу налил в кружку.
Сторож, выпив и вытирая рот рукой, сказал:
— Опасно, лес… Я думаю — отпереть ворота, а вдруг опять это самое. У меня семитки нет денег-то, а уж беспременно бить будут: «Давай деньги!» А вот вы приехали, я думаю, батюшки, опять разбойники. Перед вами-то тут тоже поглядывал какой-то. Морда такая бабья, противная. А тут вы, значит, стучать начали.
Приятель Вася тотчас же зарядил ружье и крикнул:
— Только вот пускай он в окно посмотрит, как я его по морде картечью умою.
— Постой, — сказал Юрий Сергеевич, — когда вы стучали в ворота, это я смотрел в окно…
— И я смотрел, — сказал Павел Александрович.
— То-то и дело, что здесь дорога в лес, эти самые-то лезут, — невпопад сказал сторож.
На всякий случай Василий Сергеевич завесил все же окна шубами. Тогда поставили стол посреди комнаты и в котелке заварили чай.
После ужина все расположились на ночлег на разложенном на полу сене.
Вдруг в ворота раздался стук. Сторож, слушая, мигал. Что-то было жуткое в доме лесника.
— Слышите?.. — с беспокойством спросил Василий Сергеевич.
Опять раздался стук.
— Пущай стучат, — сказал сторож.
Павел Александрович поднялся, взял ружье и вышел на крыльцо.
Раздался выстрел.
— А собаки-то не лают, — тихо сказал приятель Коля. — Странно…
— Колька прав, — заволновался Василий Сергеевич, надевая валенки. — Да… приехали, здесь не поспишь…
— Да ведь это-то всегда тута, — сказал сторож.
— Да, странно… — заметил, входя, Павел Александрович. — Выстрелил — кто-то от ворот убежал.
— Ежели стрелять, есеныть, конечно, убегут, — успокаивал сторож.
Вскоре мы все заснули.
Утром радостно освещало солнце огромный лес.
— Вот что, — входя и ставя крынку молока на стол, — сказал сторож. — Ведь ночью Анка, дочь моя, стучала в ворота. Из деревни крынку принесла да хлебушка. А мы-то думали, и что… Потому место такое — лес и лес. Всего ждать надоть.
Бабушка
Сегодня большой мороз. Садовая улица в Москве как серебряная. За инеем садов — цветные домики. Долго еду на извозчике на Рогожскую улицу. Впереди, на широких полозьях, ломовые везут дрова, сено. Морды у лошадей в инее, из ноздрей пар.
Блестят на солнце вывески трактиров. Стекла в окнах в узорах мороза.
Над колокольней кучей летают галки и садятся на кресты.
Городовые в башлыках переступают с ноги на ногу и хлопают се