Снаружи у окна градусник замерз.
Мой слуга Ленька, — он все делал несколько мимо, по случаю того, что ему нравилось встречать праздник в Москве, а тут, в деревне, не очень, — полил градусник горячей водой. Градусник лопнул, за что Василий Сергеевич назвал его лопоухим чертом и лошадью.
Приятели мои на реке, пробив лед ломом, ставили поставушки с насаженными на крючок кусочками рыбы и наловили кучу больших черных налимов, которые тут же, когда их вытаскивали из воды, замерзали, как камни.
Когда вернулись домой с реки, у всех приятелей моих уши были белые.
— Скорей! — кричали им Герасим, Феоктист и тетушка Афросинья. — Скорей наружу. Снегом, снегом…
И усердно снегом терли им уши.
— А то открошутся, без ухов останетесь…
Приятели выли. Особенно жалостно повизгивал Коля Курин, потому что он был столбовой дворянин и нежнее других.
В моем доме — праздник: лампадки, чистота, теплынь.
Хотя уши и здорово щиплет, приятели греются у печки, а в печке окорок запекается в тесте, поросенок и гусь.
А в большой комнате на столе доктор Иван Иванович приготовляет наливку. Кладет в спирт сухую малину, чернику, землянику, весеннюю мяту, жженый сахар. Наливки две четвертные бутыли — всех надо угощать, кто придет. В четверть вставлены воронки.
Постоянно переливая и процеживая, Иван Иванович добивается прозрачности. Процедит, попробует и говорит:
— Еще мутна.
— Смотрите, а Ванька-то пьян, — говорит, смеясь, приятель Василий Сергеевич. — Напробовался…
— Ничего не пьян, — отвечает доктор Иван Иванович. — Конечно, я натощак… Я ведь до звезды-то не ем, так несколько, конечно, действует. А ты сделай-ка, приготовь полведра-то. Надо аромат найти. Того, другого прибавить. Тебе бы только зубы скалить, а я с утра с ней, с наливкой, мучаюсь…
На стол кладут большую скатерть.
Графины с настойками ставят посередине. Горячий окорок. Гусь с капустой. Поросенок с кашей. Из кухни — запах налимьей ухи с молоками.
Ждем гостей — лесничего, объездчика, охотника Казакова, возчика Патронова, рыбака Константина, Павла, которому отстрелили палец. Все настоящие люди, душевные и благородные.
Сам Павел Александрович взялся за приготовление матлота[187] из налимов. Приходит и говорит:
— Вот какая история — мерзлых налимов положили в воду, а один ожил, плавает как ни в чем не бывало. Я его не варю, потому свинство — в такой-то день. Пускай живет…
Павел Александрович идет с ведром к реке, пускает налима в прорубь и говорит:
— Живи себе.
Но с Колей Куриным опять неприятности. Во-первых, ухо распухло, а потом — насморк. Чихает. Доктор Иван Иванович говорит:
— Возьмите в верхнем ящике тюбик ментола, подавите в нос и потом потяните этот крем — он как клей.
Коля послушно исполнил совет и вдруг стал отплевываться:
— Какая гадость!
— Ты что же это делаешь? — спросил Василий Сергеевич, взглянув на тюбик, — ведь это синдетикон…[188]
— Ну вот то-то, что скверно. Ведь это мне Ленька дал. Клей это.
— Что же это у вас делается, Константин Алексеевич? — возмутился доктор Иван Иванович. — Надо теперь теплой водой нос промывать. Подите к умывальнику и втягивайте в нос воду — клей разойдется. Выплевывайте только, не глотайте.
— Какая все ерунда выходит! — досадливо поморщился Павел Александрович. — И под такой праздник!
Пришли гости, все в обновках, чистые суконные поддевки, сапоги начищены. Головы припомажены. Все говорят:
— Ну и мороз. На Рождество всегда морозы. А там и крещенские.
Хорошие гости всегда начинают разговор с погоды.
— В этакие-то морозы, ежели выпивши, опасно бывает в дороге — замерзнуть можно.
— Да ведь это кому как, — сказал охотник Казаков. — Вот у меня знакомый камчадал был, так ему наши морозы нипочем. Ему жарко. На нем кожа с вершок толщиной, рожа красная, жирный, чисто кубарь. У них, на Камчатке, мороз боле ста градусов. Нате-ка.
— А зачем приезжал-то он с Камчатки? — спросили гости.
— В карты учиться приезжал — играть в трынку, в стуколку[189], в свои козыри, в дурака. Потому на Камчатке ночь длинная, камчадалы от тоски воют, — ну и послан он был за этим самым, чтобы камчадалов обучить в карты играть. Губернатор так распорядился.
— Ко мне вот тоже, — сказал лесничий, — зимой, в волчью охоту, чиновник приезжал из Питера. Так вот чудно: любитель сосулек был. Вот что в мороз у крыш, у колодца. Наберет этих сосулек, макает в коньяк и сосет… «Верное средство, — говорит, — от тоски и женских измен. Сосулька состоит из воды, из снега талого, а снег-то с небес идет. Насосешься, — говорит, — так все горе как рукой снимает».
Время к полночи. Садятся за стол. Закуска — маринованная щука в монастырском засоле и кочанная капуста.
Двенадцать часов.
Все встали и, обернувшись в угол, где горела лампада, спели: «Рождество Твое, Христе Боже наш». Вдруг во всю стену по бревнам дома раздался треск. Еще и еще…
— Ишь, — сказал рыбак Константин, — не нравится праздник-то нечистому. Ишь балует…
— Это мороз трещит. Здоровый! — сказал Герасим Дементьевич.
— Какой там мороз. Это он. Не нравится ему молитва-то…
— Ну, с праздником, дай Бог, — чокались гости и чинно пили настойку.
— А вот в Иерусалиме-то, поди, теперь тепло, — сказал лесничий. — Поди, там настоек-то этих нету и браги тоже… Ни к чему. От холодов-то принимать не надоть. Там тепло.
— Нет, позвольте-с… — сказал Павел Александрович, — там всегда вино было. Там винограду сколько хочешь. Эта наука из Иерусалима идет — вино пить на праздниках. Если бы не они — мы бы и не пили…
Новый год
В Петербурге всегда торжественно встречали Новый год. В Новом году Петербург принимал праздничный вид. На Новый год чиновники получали награды, ордена, назначения и повышения по службе. С утра мчались по улицам сани с визитерами, браво ехали военные и кареты с ливрейными лакеями.
В сумрачном свете падал снег, и часто уличные фонари не гасились, — была какая-то особая прелесть в зимнем утре Северной столицы.
Чиновник особых поручений Федор Петрович Утюгов, проснувшись рано, посмотрел на себя в зеркало. Высунул язык и сказал:
— Ого! Язык обложен. Корюшка-то вчера была хороша, да и сига много съел. Нет, с сегодняшнего дня бросаю пить.
Одеваясь, он смотрел в окно на падающий снег. Зевнул и задумался.
— Иван! — крикнул он. — Дай содовой воды. Всегда чувствуешь себя тяжело после встречи Нового года. Где это список-то забельшился? — говорил он, разбирая бумаги. — Визиты делать надо… Ах, вот он.
Федор Петрович, одевшись, сел в кресло и, попивая глотками содовую воду, стал просматривать список. Потянулся к столу за пером…
— Нет-с… это надо сократить. С какой стати Еропкин? Нет, душечка, я к тебе не поеду, вычеркну… Хотя ты и лезешь, любезничаешь, уж так рад, так рад, когда меня видишь, а на стороне я слышал другое: говоришь, что я пью! Говоришь, да — говоришь! Вот я тебя и вычеркну и не поеду с визитом, хотя ты и действительный[190]. И тебя тоже, Владимир Михайлович, вычеркну. Показываешь себя вегетарианцем: «Я вина не пью, немножко с водой…» А я-то вижу — тихоня, штукарь[191]. И этого Павла Степановича вычеркну тоже. Себе на уме — из себя музыканта делает, петь учится, артист. Я же не говорю про себя ничего — чиновник, и только, а я тоже почти все оперы знаю. Конечно, главные мотивы. Не говорю… В любительских спектаклях не участвую. Не завиваюсь. Не показываю себя артистом, не подлаживаюсь к разным барынькам нужным… Я не карьерист, я служу. В девять часов утра я в департаменте.
Павел Павлович Сафронов. А! Ваше превосходительство, вам-то уж визит я должен сделать — вы начальник. Пойду, карточку оставлю, — думаю, что вы сейчас нездоровы, Новый год встречали. Вы теперь, наверное, огуречный рассол пьете, и доктор у вас сидит. Придете в департамент — у вас лицо пудрой засыпано будет. Целый месяц после праздников докладов принимать не будете. От вас только и услышишь: «Потом, потом…» Все же вы человек хороший, не осуждаете — кто выпил. И вино у вас Анжу сек[192] — приятное винцо — аромат.
Ну, следующий: Чихачев. Жена красавица. Одет с иголочки, лорнетку носит. Франт, эстет. Большую карьеру делает. В концертах, спектаклях — в первом ряду. Благотворительные базары. А я, дудки, к вам не поеду — вы выскочка и карьерист.
И Федор Петрович вычеркнул всех своих сослуживцев, кроме Сафронова.
— Пойду-ка я пройдусь по Мойке, а то как-то тяжело после вчерашнего. Мне Голощапов советовал — хороший он доктор — после такой встречи Нового года утром выпить коньяку. Но не могу — противно. Больше никогда пить не буду…
— Иван! Заверни бутылку коньяку.
Уходя, в коридоре, Федор Петрович положил в карман шинели завернутую бутылку.
Иван подал шинель.
Медленно шел Федор Петрович в ботиках по снегу. Был сумрачный петербургский день. Кое-где горели фонари. Пройдя на Карочную, он зашел в подъезд, где жил Сафронов, оставить карточку. Но хозяин сам отворил ему дверь:
— Вот рад. Пожалуйста, Федор Петрович.
В комнате было много народу. Посередине стоял большой стол с винами и закусками.
— Дорогой! У нас все еще встреча Нового года идет. Вот когда все допьем, то и спать. Позвольте вам коньячку для начала?
Хозяин взял в руки бутылку.