А в последние три дня — широкая-то Масленица, как говорили, — шел дым коромыслом.
А в воздухе отрадно пахло весной. Розовели дали лесов, дни становились длиннее.
В садах, у заборов, таяли снега, и в проталинах весело блестели на солнце лужи.
Какая радость входила в душу! Как свежи и ласковы были лица встречных женщин!
В розвальнях мы, охотники, едем от станции ранним утром ко мне в деревню.
Уже на кустах мелколесья набухли почки. Оттепель.
На грязной дороге — лужи. За полями — голубые леса. И деревня как-то ожила. У изб куры кудахчут. Впереди возчик остановился, и Василий Сергеевич кричит:
— Заедем к леснику.
Заворачиваем. Возчики медленно спускаются к реке.
По ту сторону ровной стеной высится сосновый бор, освещенный утренним солнцем.
У крыльца лесника Елычева собаки с лаем бросились на нас и, узнав, завиляли хвостами.
Лесник Елычев в новой поддевке, нарядный, припомаженный. Сестра его, Ольга, коса ее перевита голубой и алой лентой, — радостно встречает гостей.
— Сейчас блинков, — говорит жена Елычева.
На столе в миске — щучья икра; свежий лук, караси в сметане.
Хорошо в доме у лесника!
В окна виден лес. На стене часы с кукушкой. В доме тепло. Самовар блестит на столе. Чайник, чашки с цветочками.
И все как-то — и дом лесника, и он сам — похоже на какую-то русскую игрушку.
Приятели все разделись и сели за стол.
— Глухари постукивают и зачали токовать, но мало. Но снегу много, и колдобины — в яму угодишь, подход труден, — сказал лесник.
— Щучья-то икра с зеленым луком — это понять надо, — радовался Павел Александрович. — Гречневые блины — настоящие.
— А щучья-то икра получше нашей зернистой будет, — сказал доктор Иван Иванович, накладывая икру ложкой на блин.
— А ведь это верно, — согласился Павел Александрович.
Вообще, приятелям казалось все лучше в деревенской обстановке.
Говорили: и сметана лучше, и икры такой никогда не ели, и настойки такой не пили. Травяная, анисовая.
— Это все оттого, и аппетит, и все нравится, что кислоту хватили от леса. Окисляется организм, — сказал Иван Иванович.
— То есть как это, окисляется организм? — спросил Василий Сергеевич. — Вот Николай сидит, молчит, так похоже, что прокис. А я не чувствую никакой кислоты.
— Ничего я не прокис, — хмуро отвечает Коля. — Эти блины кого хочешь доедят. Закрою глаза, так везде все блины кажутся. Я больше видеть их не могу.
Садясь в розвальни у крыльца, прощались с лесником, звали в гости.
Дорогой, сидя рядом со мной, Коля Курин все говорил:
— Господи, Господи…
— Что ты? — спросил я его. — Нездоров, что ли?
— Нет, ничего, — ответил Коля, — только как приедем к тебе, опять блины…
И действительно. Подъехали к дому, встречают Феоктист, тетенька Афросинья, Ленька и двоюродная сестрица моя. Обрадовались.
— Ну вот, прямо к блинам.
И Юрий Сергеевич все молчит, только мигает.
Не успели мы раздеться, как из кухни уже Ленька несет целую стопку горячих блинов. Первые — со снетками, вторые — с груздями.
— Знаете что, — сказал мне тихо Василий Сергеевич, — смотрите, Константин Алексеевич, все это кончится плохо… У Юрия глаз уж куда-то в сторону ушел, и у Ваньки, у доктора — тоже.
— Да, — согласился я, — это верно… Ну как же быть? Не станем есть — обидятся — сестра и Афросинья, да ведь как обидятся! На целый год. От блинов отказаться!..
Нарочно Леньку отсылали под разными предлогами — то за холодной водой к колодцу, то в беседку смотреть градусник — а блины прятали в шкаф.
Ни сестрица, ни тетенька Афросинья ничего не заметили и были рады, что гости так усердно едят.
К вечеру все повеселее стали и разговорчивее.
Рано легли спать.
Утром пришел Герасим Дементьевич. Все пошли на охоту в лес к Никольскому, где вылетают черныши. Но никаких чернышей не видали. Еще не вылетали. Видели — пролетел один вдали, но трудно идти, проваливаешься в талые ямы.
Вернулись домой.
— Ну что это… — встретила нас тетенька Афросинья, качая головой. — Что же блины-то спрятали на сегодня? Скупость какая! Нешто б я не напекла? Вот, пожалуйте, сейчас напеку с пылу-жару, самые горячие. А Казаков вам настойку прислал.
— Господи, помилуй… — тихо сказал Коля.
— Начинается… — вздохнул Юрий Сергеевич.
Капустник
В Москве, после шумной и веселой Масленицы, блинов, катаний на тройках, ряженых, — сразу все изменилось.
Первый день Великого поста. Чистый понедельник. Лица у всех серьезные. Один колокол в церквах звонит однообразно и уныло. Старушки в платках идут в церковь. Гимназисты — в гимназию.
Притихла Москва.
Только у артистов по-другому. У них — праздник. На Масленице — театры полны, спектакли и утром и вечером. Лишь теперь можно вздохнуть. Всюду — капустники.
Артисты Бакшеев, Климов и другие устраивали капустник у моего приятеля, архитектора Васи Кузнецова. Его очень любили все артисты за твердый и общительный нрав.
За повара был Миша Климов. Он с утра возился в рубашке у плиты, приготовляя всякие необыкновенные яства — все постные.
На завтрак приходили гости — друзья артистов.
На загроможденном закусками столе стояли графины с разноцветными настойками. Была даже чесноковая пейсаховка, которую когда кто выпивал, то долго не мог перевести дух и, выпуча глаза, говорил:
— Н-невозможно…
Один только Юрий Сахновский презрительно пожимал плечами — «вы ничего не понимаете…» — и пододвигал бутылку к себе.
Жареный осетр на вертеле, разварной судак с капорцами и оливами. Расстегаи с бульоном из курицы, который называли ухой…
Актеры любили поесть и выпить.
Миша Климов торжествовал:
— Все постное, все законное…
Я в деревне встретил Чистый понедельник. Хорошо. У больших берез показались проталины, желтая трава. Оттепель. С крыши дома и сараев капает.
Уж теплыми лучами светит солнце. Ворота сарая открыты. Видна моя лодка, которую на зиму поставили в сарай.
Куры кудахчут, утки барахтаются в лужах, опускают в воду голову и купаются — рады солнцу.
Павел пришел из Любилок, принес свежей рыбы — линей. Сказал:
— С гор вода, знать, ранняя весна будет. Приметно песочная гора очистилась. Снега тают.
В веянии весны есть какая-то тайна, непонятная, охватывающая вас радостью. И больше всего мне нравилось в жизни начало весны. Я забывал все и всех. Меня охватывала лень, все казалось ненужным — только хотелось надеть сапоги, меховую куртку и бродить.
Приятелем бродяжничества моего был Василий Княжев.
— Глядите, как верба-то покраснела, а боярышник-то желтый!
Черный дятел стучит. Василий Княжев останавливается.
— Чего, — говорит, — лишь голова-то у него красная, сам-то он синий.
У орешника еще орехи остались кое-где. Василий собирает их, гнет кусты.
— Вот их на плиту — каленые будут. Ну и хороши.
Погост у церкви Утоли моя печали повеселел. Видны проталины и лужи. Резко выделяются на солнце старые деревянные кресты на могилах, и воркуют голуби на оттаявшей крыше деревянной церкви…
Вернувшись домой, я застал у себя приятелей. Приехали из Москвы.
— Москва надоела, — заявили они, — приехали к тебе спасаться.
— Заметь: наступил пост, — сказал Василий Сергеевич, — а тут капустники!.. И никакой капусты! А все то же самое. Расстегаи с рыбой — постные, да рыба-то с рябчиком. Уха к ним — куриная. Не угодно ли?.. А потом поехали на тройках в Всесвятское, в трактир к извозчикам капусту есть. Со мной — Софья от Керша, — я ведь ее два года знаю. Дорогой она мне говорит: «Петр Иванович, поедемте лучше с вами к Жану». — «Позвольте, — даже обиделся я, — я ведь не Петр Иванович». — «Ну Петр Сергеевич!» Уговорила. Поехали к Жану. Она омара с ветчиной заказывает! Не угодно ли? Вот и поживи-ка в Москве! Нет уж, довольно, сыт.
И Вася провел пальцем по горлу.
— Верно, — сказал Коля, — на капусту надо садиться, а то пропадем.
Василий Сергеевич с недоверием покосился на него и заявил решительно:
— Я, знаете ли, на неделю приехал, говеть буду.
Тетушка Афросинья подала на стол кислую капусту и конопляное масло.
— Вот это закуска! — восхитился Юрий Сергеевич.
Подали грузди, рыжики.
Ленька поставил в горшке сметану.
— Это ты убери, — мрачно сказал Василий Сергеевич.
— Постой, постой, — запротестовал Юрий, — как же рыжики без сметаны?
Василий Сергеевич не удостоил его ответом.
— Убирай, говорю. И скажи Афросинье, чтобы огуречного рассолу графин дала. А то я вижу, к чему дело клонит. Если так пойдет, я в монастырь, в Ростов, уеду. Там говеть буду.
— Не сердись, Вася, — сказал я.
— «Не сердись». Надо же понять. Каждый человек имеет право прийти в себя.
— Это верно, — сказал Ленька.
— Хотя и верно, но не твое дело. Не с тобой говорю. Как вы Леньку распустили. Во все лезет!..
Ленька ушел.
— Вот это хорошо, — говорил Василий Сергеевич, попивая огуречный рассол и кушая капусту, политую конопляным маслом.
— Греха нет, ежели одну рюмку выпить и грибом закусить, — сказал Василий Княжев.
— Тирания какая-то! — вскинулся Юрий Сергеевич. — Я тоже должен выпить рюмку, рыжики!..
— Говею! Подумаешь! Не пьет!..
— В Новом-то Иерусалиме я говел, — сказал Василий Княжев. — Там строго. Вот до чего строго. Рыбы ни-ни. Хлеб да вода в этакие дни, как сейчас. А вино сам игумен разрешал, потому на Афоне разрешалось.
Ленька принес на блюде жареную утку и поставил на стол.
Василий Сергеевич молча посмотрел на нее, оделся, надел шапку и ушел.
— Ну и ну!.. — сказал доктор Иван Иванович. — Не пропадать же утке. Бог простит.
И все бессловесно принялись за утку.