— Отчего ты избегаешь зелени? Отчего у тебя нет зеленой краски? А может быть, ты и прав… она очень трудна и груба.
Левитан, видя, что я хожу на охоту, тоже завел себе одностволку.
Однажды приехал отец и сказал, что брата Таты, студента, арестовали. Мать его говорила, что его запутали в какое-то политическое дело.
На меня это произвело ужасное впечатление.
Через две недели я пошел в Москву из Медведкова. Тата и мать ее из квартиры уехали. Я спросил хозяина дома — где они. Он, пристально посмотрев на меня, ответил:
— Ничего не знаю-с!
А в августе, в Медведкове, когда я вернулся с охоты, — неожиданная радость: я увидел Тату с братом у нас, на террасе деревенской дачи. Мать угощала их. Брат Таты рассказал мне, что его подвела одна женщина на студенческом балу, сунув ему, при выходе, в карман прокламацию. Потом все выяснилось. Он просидел только две недели.
«Как странно… и зачем это делается на свете?..» — подумал я.
И в первый раз ощутил, что в человеческой жизни что-то неблагополучно.
Плевако
Из декоративной мастерской Малого театра, после работы, я ходил завтракать напротив, в «Метрополь».
Как-то однажды, зимой, ко мне зашел в мастерскую Шаляпин, и мы вместе пошли в ресторан. В вестибюле встретили Ф. Н. Плевако.
— Я один, — сказал он нам, — давайте соединимся, только возьмем наверху кабинет, а то смотреть будут.
За завтраком, помню, Плевако заговорил о выдающихся людях. Им верят и считают их исполненными всяческих качеств, ума. Они внушают почтение. Но как часто такое почтение — ошибочно. На поверку люди эти оказываются вовсе не умны, и это заблуждение дорого стоит стране и народу.
Эти слова, сказанные Плевако, я всегда вспоминал в последующие страшные годы России.
Федор Никифорович был коренаст, широкоплеч, роста среднего, широкоскулый. Длинные волосы причесаны на пробор, на сторону. Говоря, он встряхивал головой. Похож был на калмыка. Глаза — чуть раскосые. Зоркий и быстрый взгляд их не все выносили. Как-то разделял по особенному духовную сферу человека. Говорил: ум сердца, ум чести. Любил говорить о монастырях, настоятелях обителей и монахах. У него было много друзей среди них, и он ездил гостить к ним в монастыри.
Был старостой Храма Христа Спасителя.
Любимыми писателями его были Пушкин и Гоголь. Он не был человеком новых исканий.
Очень любил живопись и посещал все выставки.
Встретив у меня в мастерской Врубеля, сразу же с ним подружился и стал ездить с Врубелем за Крестовскую заставу в Ростокино, в простой трактир пить чай, есть расстегай с рыбой и беседовать.
С Врубелем Ф. Н. вел разговоры часами. Он говорил, что Врубель восхищает его совершенным знанием латыни и римского права. (Врубель окончил Петербургский университет — по юридическому и филологическому факультету и имел золотую медаль.)
Я запомнил фразу, оброненную Плевако в разговоре с Врубелем: «Классическое образование и понимание римского права — это крепости против грядущего хама».
В то время нередко слышались в обществе разговоры о грядущем хаме.
Я как-то был далек тогда от жизни и не верил в грядущие беды. Врубель однажды сказал мне, что в городах России «нарастает злая воля». Эта злая воля и есть грядущий хам.
Беседуя, Плевако закидывал высоко ногу на ногу и, обхватив руками колено, чуть покачивался в ритм речи. Он говорил горячо, человечно, от сердца, в то же время очень ясно и четко излагая свою мысль. Он никогда не бывал гневен, и я поражался его кротости.
Я видел в нем совершенного человека — человека чести и достоинства.
На одной свадьбе, после больших речей и пожеланий счастья молодым, все с нетерпением ждали, что скажет Плевако.
И Плевако сказал:
— В семейной жизни мужчина — глава. Приняв его, по арифметической терминологии, за единицу, я определю женщину как нуль. Теперь вопрос, в каком порядке стоят эти цифры. Если единица стоит впереди нуля, то получается десять, но если нуль стоит впереди, то получается — величина весьма уменьшенная.
Сначала все как-то смутились, а потом зааплодировали.
Он как-то мне сказал, что наибольшей быстротой ума отличаются преступники.
И кстати, рассказал об одном из «дел» знаменитого червонного валета Шнейера.
В Москве к крупному ювелирному магазину, торговавшему ценными принадлежностями религиозного культа, подъехал в карете солидный, элегантный господин. Зашел в магазин и попросил вызвать хозяина.
— Мне нужно богатое облачение для архиерея.
Ему подали облачение и митру.
— Митра бедна. Ее бы нужно украсить бриллиантами и драгоценными камнями.
На белой материи, на вате, перед Шнейером разложили драгоценные камни.
— Наш архиерей такого же роста, как вы, — сказал он, взглянув на хозяина. — Померьте, пожалуйста, облачение.
Приказчики облачили хозяина, надели на него митру и дали в руки посох.
Покупатель попросил хозяина пройтись по магазину.
И когда тот сделал несколько шагов, быстро свернул платок с драгоценными камнями, сунул его в карман, вышел из магазина, сел в карету и поехал.
Все растерялись. Потом, спохватившись, выбежали на улицу.
Хозяин, в полном архиерейском облачении, бежал за каретой, махая посохом и крича:
— Держи его!
Народ и городовые в недоумении бежали за архиереем и схватили прежде всего приказчиков, бежавших впереди.
Шаляпину Плевако как-то сказал, что гений и вдохновение его — от русского христианства, от тайного воздействия его, образующего душу.
Шаляпин серьезно и пристально смотрел на Федора Никифоровича.
Тут Плевако как бы неожиданно вдруг добавил:
— Особенно опасен писатель, которого считают умным, а он не умен сердцем.
Когда мы расстались с Плевако, Шаляпин спросил меня:
— Как ты думаешь, Константин, не про Алексея ли Максимовича он сказал?
— Не знаю, — ответил я.
Еще — черточка:
Федор Никифорович не выносил распущенности. При нем избегали рассказывать скабрезные анекдоты.
Ф. Н. знал быт старообрядцев и имел много среди них друзей и доверителей.
Однажды он рассказал любопытный случай:
Один из богатейших старообрядцев, не имея родственников, завещал все свое состояние старообрядческой общине. Но незадолго до смерти стал креститься трехперстным крестом, а не двуперстным, как старообрядцы. Приятели его и старообрядческое духовенство это заметили и посмертный дар от него принять отказались.
Старик уговаривал Плевако:
— Чего они мне перечат? Уговори их. Крещусь, как хочу.
Но и Плевако нечего не мог поделать, наследство поступило в казну по смерти старика.
К слову: говорили, что это происшествие косвенно послужило темой для картины В. И. Сурикова «Боярыня Морозова»[202].
Пирог
Крестопоклонная. «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение Твое славим». Как это все было красиво и как чисто и радостно! Была вера.
Великий пост. Конец марта. Весна. Уж жаворонки прилетели. А на кухне няня Таня напекла сдобных лепешек с крестами, а в одну из них запекла серебряный гривенник. Кому попадет — счастье.
В богатых домах такие лепешки с крестами, с запеченными в них гривенниками, посылали бедным в ночлежные дома, на Хитровку и в тюрьмы арестантам. В России ведь было много добрых людей.
На Долгоруковской улице, в Москве, в доме Червенко, где в саду была моя и Серова мастерская, утром вошел к нам дворник Петр и подал картонку из кондитерской.
Открыв картонку, мы увидели слоеный пирог с крестом из теста.
— Это приказали вам передать, — сказал дворник. — Подъезжал к воротам какой-то. Боле ничего не сказал.
Разрезая пирог за чаем, Серов удивился.
— Смотри, что-то твердое под ножом.
Очистив тесто, мы увидели большую старинную золотую монету с портретом Екатерины Великой.
Мы недоумевали — кто бы это мог нам прислать пирог с сюрпризом?
— А не Софья ли Андреевна Толстая прислала тебе этот пирог за портрет ее, который ты написал? — спросил я Серова.
— Ну, вряд ли, — ответил он. — Как-то непохоже.
— Может быть, Кушнерев прислал нам за иллюстрации к Пушкину?[203] Он ведь купец — похоже.
Вернулся опять дворник Петр.
— Вот письмо-то вам, я ведь замешкался… Этот самый, что привез-то вам, письмо дал.
Смотрим на письмо, написано: Петру Алексеевичу Королеву.
— Петр… да что же это? — сказал я. — Ведь это не нам…
— Да ну?.. — удивился Петр.
— Это Королеву.
— Это рядом, — сказал Петр. — Он каретник.
— Что же сделал, ведь мы пирог-то уже ели… Какой ужас.
Петр рассмеялся:
— Ну что ж, и на здоровье. Чего ж он не в те ворота дает. Сам виноват.
— Ну, Константин, — сказал Серов, — пойдем к Королеву, расскажем, какая история вышла. Вот гадость.
Оделись, взяли остатки пирога и пошли к Королеву.
Веселый, кудрявый, молодой, Королев, слушая наши объяснения, хохотал, и щеки у него были как яблоки. Увидал золотой, сказал:
— Ишь ты. Ну и пирожок… ну и баба! И-их, баба-красавица… Санями ей угодил. Сани продал. Полог на лисьем меху — говеть ездит в Алексеевский монастырь. Вот это от ее-то мне пирог на счастье — Крестопоклонная идет. Богомольная женщина. Я ведь холостой. Поглядишь на нее, она покраснеет и так глазами водит. Я с ей сани-то объезжал. Вот и пирог.
— Ну-ка, Маша, — крикнул Королев, — подбери-ка закусочки и поставь графинчик.
Мы с вами пирожок-то кончим. Ошибка вышла — чего вы конфузитесь? Соседи… Вот выпьем по-соседски. Вы при каком деле-то будете?
— Мы художники.
— Да неужто?.. Художники — ведь это, говорят, самый веселый народ. Только, говорят, дело-то не