— В Москве-то тоже не зевай… — сказал другой пассажир. — Есть такие молодчики, прямо на ходу подметки режут…
— Есть такие, что и печати негде ставить, — сказал другой.
— Вот что, — вдруг вспылил мой приятель Павел Сучков, — надоело, пора спать. А тут все разговоры — пошлости… Я ухожу в другой вагон, во второй класс.
— И правда, — поддержал его гофмейстер. — Там и сиденья мягкие, поспим дорогой.
Решили все перейти во второй класс.
На остановке у станции Троице-Сергия мы взяли чемоданы, ружья. Вышли на платформу и остановились: от молодых тополей и акации в ночи разливался неизъяснимый запах, аромат весенней ночи. Монахи с кружкой стояли у палисадника станции и пели:
Преподобный Отче Сергия,
Моли Бога за нас,
Во имя Отца и Сына
И Святаго Духа — Аминь…
В душу вливалась какая-то особая красота, которая была только там, в России. В ней был особый мир. Мир надежды, радости. И верилось душе, что есть чистая совесть, правда и честь, которая в скорби молит Бога за нас…
Во втором классе народа было меньше. Мы расположились и уже решили вздремнуть, как кто-то по соседству сбоку вдруг сказал:
— Хорошо, что спохватились. А он все же успел хапнуть триста тысяч. Сидел, восемь месяцев сидел. Под манифест попал. Наследник родился. За триста тысяч можно и побольше посидеть…
— Что ж это такое… и тут опять! — возмущенно сказал, глядя на меня, Павел Сучков. — Я ухожу в первый класс.
Павел взял чемодан, чехол с ружьем и ушел.
Прошло около получаса, мы стали уже засыпать, — как вдруг он вернулся. Наверху спали пассажиры. Оказывается — и в первом классе то же: он пришел, расположился, скинул с себя пальто, лег, и пожалуйте — один из верхних пассажиров говорит другому:
— Он, конечно, как барин и граф, — ей верил, и был рад, что она беременна. Понимаете — беременна. А она-то была раньше актрисой и только ловко разыгрывала роль беременной… Родит сына. Граф очарован, рад. И вдруг, подумайте, узнает, что ребенок-то был куплен, да — куплен!.. Ну, конечно, суд…
Павел Сучков молча встал, надел пальто, взял опять чемодан, чехол с ружьем и вернулся к нам. Он смотрел на нас, выпуча глаза.
— Невозможно… — заключил он. — Пойду лягу в коридоре.
Снова прошло около часу. Вдруг слышим в коридоре шум.
Что такое? Оказывается, кондуктор, проходя по коридору и увидя спящего человека, на остановке позвал жандарма. Тот посмотрел на спящего и потряс его за плечо рукой.
— Господин, а господин, ежели вы нездоровы, — Павел Сучков был очень бледен, — у нас аптека и фельдшер есть при станции…
— Дайте же мне уснуть наконец! — истерически крикнул Павел Александрович.
Но тут в окнах мелькнули знакомые места — наша станция. Мы высыпали наружу — в буфете нас уже ждала свежая семга… Солнце уже всходило…
В майские дни
Хороша была весна в России!
Половина мая. Москвичи все уже переехали на дачи. И как много было этих дач в окрестностях Москвы: от крестьянских деревенских избушек — до роскошных особняков.
Впрочем, я и приятели мои, охотники, московским дачам предпочитали мой деревенский дом, большой и просторный, в глуши Владимирской губернии, среди лесов.
Благодатные дни. Жаркая, звенящая тишина. Недвижность. Зеленый сад, березы и ели — в палящем солнце. Таинственно и протяжно свистит иволга, — делает лето. В душе — лень и истома…
Мои приятели одеты в рубахах, повязаны по животу поясочками. Один Василий Сергеевич в чесучовом «спинжаке», как говорил Ленька. И племянник мой — в студенческой тужурке, невероятно короткой, по моде.
Никто из приятелей ничего не делает. Кто бродит по саду, кто лежит на лавочке, кто под березами в тени. Собираются только к завтраку, к обеду. Завтрак — на террасе. Бриться лень — все обросли бородкой.
— Хорошо! — говорит охотник Караулов за чаем на террасе. — Вот именно — опрощение, тишь, отрада. Ни городских забот, ни назойливых мыслей — вся «интеллигентщина» выветривается. Газет нет, ходим в рубахах, в туфлях, щетинка отрастает! Все — на одно лицо. Всеобщее поравнение.
— Позвольте, — заспорил мой племянник-студент, — как это вы говорите: «интеллигентщина» выветривается. Бриты или небриты, в рубахах или в пиджаках — не все ли равно. По лицу интеллигента видно.
— Не согласен, — сказал Караулов. — Если так поживем еще с месяц — черта с два вы нас за интеллигентов примете. Вот посмотрите, как уже оброс бородой Юрий Сергеевич. Всякий, кто посмотрит, скажет — кучер.
— А знаете что, — засмеялся приятель Вася, — если так жить до августа, то и вправду мы все на кучеров похожими сделаемся. Вон Колька, уж на что у него интеллигентная физиономия, а за месяц и у него будет рожа, как у беглого каторжника.
Коля Курин быстро надел пенсне и пристально посмотрел на приятеля Васю.
— Позвольте, позвольте, почему я это в августе буду похож на беглого каторжника? Это кто же вам дал право делать такие выводы?
Не слушая Колю, Василий Сергеевич продолжал:
— А доктор Иван Иванович — всего две недели, как не стрижет баки, и опять похож на раскольника. Никто не скажет, что интеллигент, доктор…
Иван Иванович насупился:
— Едва ли. Я все-таки дворянин.
— А я — столбовой дворянин! — оживился Коля. — Я во второй книге дворянства[210].
— Вздор! — вскинулся вдруг Павел Александрович. — Вздор! И в четвертой книге не можете быть, тут столбовым и не пахнет.
— Почему? — возмутился Коля.
— Ясно почему: фамилия слабая, куриная, не дадут столбовому.
— Почему? А Курочкин есть? Уткин есть? Галкин есть? Воробьев есть? Петухов есть? Голубятников есть? Всё птичьи фамилии. Орловых сколько!
— Но орел и курица — большая разница. И как ни странно, почему-то весь этот вздор, эти споры всегда начинаются с него, — показал Павел Александрович на меня. — Нигде этого нет, только здесь, у него. И в чем дело?.. Люди, конечно, меняются, но что бы ни было — видно происхождение. Дворянин виден.
— Ни черта не виден! — сказал ни с того ни с сего Юрий Сергеевич.
— Но порода же видна?
— Порода и в собаках есть, — кротко заметил Караулов.
— В лошадях еще, — прибавил Ленька, убирая со стола посуду.
— Молчать! — взвизгнул Павел Александрович. — Это невозможно; Ленька тоже лезет в разговор.
— Я его как-нибудь умою, — сказал Василий Сергеевич, обращаясь ко мне.
Тетенька Афросинья принесла к столу вареники и сказала:
— Вот господам вареники из свежего творогу со сметаной.
— Скажи, Афросинья, — спросил я, — кто из нас больше всего на кучера похож?
— Выдумаете тоже! Какие кучера! Видать, что господа.
— Ну, а кто больше всех на барина похож? — спросил Караулов.
Афросинья в недоумении посмотрела на всех и сказала:
— Юрий Сергеевич более всего похож.
— А почему? — спросили приятели.
— А как же… Из себя полный, щеки с румянцем, кушает кротко. Кушая, молчит, только глазами водит благородно — туды-сюды. Пьет скромно, не морщится, видать, что барин.
— Вот и ошиблась, — сказал Василий Сергеевич. — У нас столбовой дворянин — Николай Васильевич.
— Да кто знает… Только жигуляст, стана нет. У Юрия-то Сергеича — стан… У нас столбовой-то дворянин недалече тут жил. Ему ничего не скажи, а то, и-их, ругаться начнет! И вот кричит, на всех кричит!.. На попа кричит, на жену, на земского. Видать, что столбовой… Так на праздники ему гости пели, а он зачинал:
Эхма! поди прочь,
Поди прочь, берегись…
Скинь-ка шапку,
Скинь-ка шапку,
Скинь-ка шапку
Да пониже,
Да пониже поклонись…
Вдруг потемнело. По крыше террасы забарабанил дождь, блеснула молния, за ней раскаты грома.
— Вот оно что! — сказал доктор Иван Иванович, — гроза… Оттого-то все глупости и говорят. Действие стихии…
Рыболовы
Что может быть лучше лета в России!..
— Понять надо, — говорил мне мой приятель, слуга и рыболов Василий Княжев. — Только чтобы правильно жить и самую отраду получить, то надо не иначе, как на бродяжное положение перейти. Потому вы всегда около дома в саду вертитесь — чай, варенье, всех ваших знакомых с террасы не сгонишь. Ягоды едят со сливками. Ну не то… А вот забрать корзинку, то-сё, бутылочку от простуды, удилище, значит, снасть разную, и пошел куда глаза глядят. Иди и иди. Ну, чего наглядишься — отдохни. Ночь застанет — ночуй. Лесок, тепленку разведи, чайку в котелке согрей, хлебца съешь, колбаски и иди дальше…
Так вот, иду я этак-то, деревня, — ну, я обхожу… Так тропкой иду и гляжу, речка, круча песчаная. Никого нет. Думаю, знать, Москва-река. Нет — много поуже. У кручи — осыпь. Деревья — елочки осыпались. Сухие. Иван-чай растет. Вечереет. Эх, место хорошо. Дух какой от купавок идет. Думаю, дай искупаюсь. Дно — чистый песок, и вода чистая. Залез и воду пил. После устали — вода-то чисто мед. После купанья истома берет. Останусь тут, думаю. Чего еще — рай! Развернул я снасти, поставил удилища на выползня. Так хорошо бубенчики на леске висят. Сам сижу, притулился, и дремлется. Устал. Слышу: бубенчик позванивает. Я изловчился и подсек. Ну, чую, и рыбина попала. Бойко водит, крутит, не идет. Вожу, к берегу-то ее подтаскиваю, а подсадчик-то не отвязал… Как быть? Прямо подвел к берегу — оборвет, так я в воду-то, по леске, прямо рукой ей в рот да на берег выхватил. Судачища фунтов на двенадцать! Эх, думаю, судак, есть хочется. Ну, значит, вычистил, разрезал да в котелок. Соли, перцу. Ну и разварное было!.. Жалел, что один, — велик судак, на пятерых бы хватило. А пока ел — трех еще поймал. Да ночь не спал — так к утру у меня двадцать семь этаких судаков. Забрал я рыбу да в путь — по бережку у реки-то. Пришел к запруде. Видать селение, а сбоку — фабрика. Вижу, встречный паренек идет. Я его спрашиваю: «Что за место здесь?» А он мне: «Река Сиверка. А ты не здешний, что ли? Это фабрика Милютина. На фабрику наниматься идешь?» — «Нет, — говорю, — до трактира добираюсь». — «Не ходи, — говорит, — а то фабричные озорные — шею намылят, видать, что ты бродяжный рыболов. Ишь рыбы-то сколько набрал!» — «Да, — говорю, — продать хочу». — «Пойдем со мной. Я на станцию иду — шесть верст. Я тебе скажу, кому продать, ты мне дашь одного судачка».