Веселье…
Ясное утро. Должно быть, будет яркий день.
В открытое окно виднеются зеленые, красные, желтые крыши московских домов. Вдали Сухарева башня.
Опустела Москва. Кое-где по Садовой пройдет извозчик — и вновь безлюдье.
Большинство москвичей живет на даче. А оставшиеся в Москве — из тех, кто побогаче, — ужинают в загородных ресторанах и садах.
В Петровском парке — роскошные рестораны — «Стрельна», «Яр», «Мавритания». Киоски, отдельные кабинеты. Цыганские, венгерские и русские хоры. Знаменитые солистки. Цыганка Варя Панина.
К вечеру у Страстного монастыря, на площади, стоят лихачи-извозчики. Рысаки. И по Тверской улице летят с седоками, обгоняя друг друга, за город: проветриться, выслушать хор — тоску развеять.
Именитое купечество, деловые люди любили прокатиться на лихаче.
Москва к ночи в летние дни как-то замирала в скуке!
— Эх, дернем в «Мавританию», — говорили приятели, — подышать воздухом. Послушаем хор. Проветриться необходимо. А то что-то тоска в нутро лезет. Я свою Марию Петровну в Крым отправил. Сидишь все в конторе один, делов не оберешься.
Я тоже сижу в Москве. Душная мастерская под крышей Большого театра. На полу — огромные холсты.
Пишу длинной кистью декорацию к «Руслану» Глинки[212]. Оперой открывается сезон. Мокрым полотенцем обертываю голову: невозможная жара от раскаленной крыши театра.
Ко мне в мастерскую приходит приятель, художник С. А. Виноградов. Франтовато одет. В петлицу пиджака вдета увядшая роза. Лицо унылое, красное.
— Как к тебе высоко лезть! — говорит он. — Лестницы, лестницы, насилу добрался. И как ты можешь писать в такую жару?.. Хорошо бы поехать в деревню.
— Не говори… — отвечаю я. — Что делать, приходится. Большая работа. Что это у тебя роза-то завяла так?
Он посмотрел на розу и вынул ее из петлицы.
— Да вот… со вчерашнего дня застряла. Вчера в «Мавритании» были до утра. Что Вася разделывал… Все удивились. Что-то на него нашло… Понимаешь, собралась компания. Ну, думали, куда деться, и решили поехать в «Мавританию». Полно! Нам отвели небольшой кабинет. Уютный. Цветные обои. Хор цыган. Темные прически, смуглые лица, красные платки, пестрые шали. В открытые окна видна летняя ночь. Луна освещает ветви деревьев Петровского парка. Канделябры со свечами и бокалы искристого шампанского…
Он мечтательно закинул голову и смотрел куда-то поверх меня.
— Цыгане поют. И в пении их есть что-то общее с этой темной ночью. Какой-то заман в иную жизнь, жизнь чувства, любви и неизбежного разочарования. Чего-то хочет душа, ищет, содрогается. И там, в глубине этой ночи, где-то там — есть ответ. Он будет, не может не быть — найдет душа счастье.
Сброшу с себя я оковы любви
И постараюсь забыться…
Налейте, налейте бокалы полней,
Дайте вином мне упиться… —
пела молодая цыганка.
Вася уж выпил и говорит мне:
— Это все верно… — И в глазах у него слезы.
— Что верно?
— А то, что… Эх, да что говорить!.. Вот я с Ольгой живу, а она меня не любит.
— А ты почем знаешь?
— То есть как же это, почем? Странный вопрос. Во-первых: вот когда поют, то мне все в голову другая баба лезет, и черт ее знает какая, но другая, не Ольга. Это что же значит? Ольга тоже поет с гитарой. Мне она не поет. А вот когда приходят гости, она оживляется, поет кому-то другому. Тоже другого видит. И все у нас так… Ты знаешь, что у нас в России дружбы нет. А если и есть, то грош цена этой дружбе. Одни собутыльники — то не друзья…
— Ну как же, Вася, ведь я же твой друг… Коровин, Куров, Иван Иванович, — отвечаю я.
— Да. Я люблю гостить у Коровина. Хорошо у него в деревне. Всегда ерунда такая веселая. Но ему нельзя открыть свою душу — я бы давно открыл. Нельзя. Вам душу откроешь, а вы насмех подымаете. Вот мы все и живем с закрытой душой, как печка — вьюшками. Нет этих чувств настоящих, которые в пении. Слушаешь и чувствуешь, что они есть. А в жизни все другое, все не то, не полно. Страсти-то горят, а любви нет…
Тут Варя Панина запела:
Ты скоро меня позабудешь,
Но я не забуду тебя…
Ты в жизни разлюбишь — полюбишь…
Тут Васька как вскочит, как закричит:
— Слышите, какова штучка: «Полюбишь — разлюбишь, а я никогда никогда…» Что же это такое?! В чем дело?!
Ему все кричат: «Постой, чего ты взбесился, петь не даешь». А он в такой раж пришел — себя не помнит.
— Нет, — кричит, — позвольте!..
Потом встал перед Варей на колени и говорит:
— Дорогая, божественная Варя, ты гений, скажи мне, скажи правду. В чем тут дело? Ты поешь — я плачу… «Полюбишь — разлюбишь, новых друзей изберешь…» Что же это такое?..
Рыдает, слезами разливается.
Ну, понимаешь ли, Костя, скандал. Черт знает что.
А он не унимается:
— Ни дружбы, ни любви, ни черта вы не понимаете! Все живете во лжи и обмане. Рогатые черти!..
А Варя Панина посмотрела на него так грустно и серьезно, она привыкла к пьяным-то, — подошла к нему и сказала:
— Чего ты, Василий Сергеич, в характер входишь. Парень ты ражий, красавец. Сила в тебе. Песню чувствуешь, видать, что она тебе в душу входит. Отчего ты огорчаешься? Смирись. Это всегда так… Песня правду вскрывает. В песне — правда. Что делать — жизнь такая…
Ну, все стали кричать:
— Довольно!
А Гедиминов наливал Васе вина и говорил:
— Я только тебя понимаю. Я один. Вот видишь, здесь у меня, в груди, столько горя от женщины, что вино не берет… И я ли ее не любил? Я ей говорил: я твой и все твое. И она другого завела… И черт его знает, кто он такой… И вдвоем они меня били… Вот били!.. Пойми…
С. А. Виноградов замолчал.
— А дальше что же? — спросил я.
— Не помню.
С. А. Виноградов лукаво посмотрел на меня и добавил:
— Кажется, и я рыдал…
Княгиня
Лето в разгаре. Жаркие дни. Поспели ягоды.
Все приятели мои на грядах. Собирают клубнику. Бросают в решета. Отборные едят сами.
Ленька относит решета на террасу. У террасы варят варенье.
Все серьезные. Двоюродная сестрица моя, Варя, озабоченно сердита.
Блестят медные тазы на жаровнях, и пенится розовый сок.
Леньке дают пенки. У него розовые губы.
На нас никакого внимания. Мы, как рабы, на грядах собираем ягоду.
Жарко. Солнце стоит высоко…
— Довольно, — говорит доктор Иван Иванович, — пойдемте купаться. Довольно набрали…
У реки тянет свежестью. Пахнет водой… Благодать…
Медленно раздеваются приятели на зеленой травке берега. Винокуров, раздетый, похож на краснокожего. Лицо и весь — красный.
Один из приятелей сильно расстроен — обманула его женщина, про которую он говорил, что очень ее любил. Сидит — не раздевается и томно смотрит вдаль.
Василий Сергеевич морщится и лениво тянет:
— Врешь, никого ты не любил… И тебе, вообще, любить еще рано. Раздевайся…
— То есть как это, рано? — возмущается разочарованный. — Двадцать-то шесть лет…
— Конечно, рано, — говорит приятель Коля Курин. — Я тебя старше. И я еще не знаю, была ли у меня настоящая любовь… Влюбляешься часто, ну, а не выйдет, и пускай…
— Да! — мечтательно подхватывает Винокуров. — Влюбляешься часто… Я вот до чего был влюблен! В брюнетку с Кавказа, княгиню грузинскую или имеретинскую, — хорошо не помню… До того был влюблен, до того, что туфлю ее целовал!..
— Да она не княгиня была! — сказал другой приятель. — Она у «Яра» пела в хоре. Княгиня петь не станет.
— Позвольте, — заспорил Винокуров, — ее все звали княгиней, и у «Яра». Ее княгиней звали все.
— Мало ли что!
— А почему не княгиня?
— А потому, что она говорит — «очинно вам благодарна». Княгиня так не скажет. Говорит, как горничная.
— На княгиню она как-то не похожа, — поддержали другие.
— «Не похожа, не похожа…» А вы когда-нибудь видали ли княгиню-то настоящую?
— Еще бы, — сказал приятель Вася. — Я в Перловке княгине при даче баню строил. Так вот, когда построил я, значит, ей говорю: «Надо вам баню посмотреть, ваше сиятельство, — готова». Она пошла с монахиней смотреть. А меня и управляющего не пустили. Сказала, что с мужчиной смотреть женщине баню как-то неприлично. Вот сразу видно, что княгиня…
Приятели до того разговорились о своих аристократических знакомствах, что поссорились. Особенно после того как Юрий Сахновский сказал:
— Вы никаких людей светского общества не видали и не знаете. И говорить с ними не можете. Если вас и переносит гофмейстер, который приезжает на охоту к Константину, то только потому, что он — охотник. Вы же ничего не можете сказать ни умного, ни возвышенного…
Приятели мои, вылупив глаза, смотрели на Юрия.
— Что это такое? Что же ты разумеешь под «возвышенным»?
— Как — что? Музыка, например, литература, поэзия.
— То есть как это так? — возмутился доктор Иван Иванович. — Что ты говоришь! Мы побольше тебя в университете-то учились и побольше гофмейстера.
— Да, Юрий, что-то ты заврался, — сказали все. — Литературу-то мы, брат, знаем. Мы и классиков знаем. Латынь и греческий учили.
— Знаете! — презрительно сказал Сахновский. — Вот доктор Ванька только и поет:
Я собаку на цепочку привяжу,
Ай, вяжу, вяжу, вяжу, вяжу, вяжу…
— Только это и знает…
— Так я и не певец, — сказал доктор Иван Иванович. — Вы это бросьте. Полезайте-ка в воду. Вода-то от этой разной ерунды хорошо вылечивает…
После купанья приятели как-то ожили, стали веселее, кроме разочарованного…
Тот не сдавался, принял мрачный вид и вдруг сказал:
— Хорошо бы утопиться!