— А вот меня комары не кусают, — сказал кротко Коля Курин.
— Они не дураки, очень им нужно… Они тоже понимают… — сказал приятель Вася.
— Ты что же этим хочешь сказать? — спросил Коля.
— А то, что они хотя и мушки, а понимают. Им не очень-то хочется получить разные там стрептококки, стерванококки и кокки…
— Позвольте… — обиженно сказал Коля, — что значит «стерванококки»? Что это за разговор?
— Ну, а если правду сказать, столько это в текущей жизни всякой всячины есть, — ни с того ни с сего заметил доктор Иван Иванович. — Сколько борется человек!.. Помимо разных этих бацилл разные такие вражества, интриги, недоброжелательство, зависть, — черт его знает, чего только нет!.. И все же, среди всего ненужного, — жизнь есть радость. Жизнь! Есть в ней какая-то тайна… Да-с, тайна — и неразгаданная. Каждому хочется и нравится жить…
— Какая же тайна? — заспорил мой племянник, студент Володя. — Никаких, вообще, тайн нет. Рождаются, умирают…
— А забыли Софью Павловну? — сказал ему охотник Караулов.
— Позвольте… — быстро ответил Володя, — позвольте… Софья Павловна полюбила другого, вот и все.
— Сразу так, в вагоне, через полчаса, полюбила севшего в вагон коммивояжера и слезла с ним в Ростове, оставя вас с носом? Ну, ну!..
— Какая тут тайна, — сказал доктор, — у того деньги были, а у Володи — ничего.
— В обсуждение таких вопросов я не вхожу, — взволнованно сказал Володя и ушел из комнаты…
— Философия это или не философия, а вот есть такая странность… — сказал серьезно приятель Вася. — Вот, видите ли, Земля наша — шар довольно-таки тяжелый, и висит он в воздухе и вертится. Но в том-то и дело, что ни на чем не висит и не падает… Находится эта Земля наша в некоем пространстве, и нет ему, пространству этому, ни начала, ни конца. И на этой самой Земле живем мы — люди. И понять этого самого — как все это устроено — не можем… И также не можем ничего знать вперед, что будет. Живем себе на этой земле, поживаем, а потом умираем. И этого тоже понять не можем. И живем мы на этой самой нашей земле, которая прекрасна и обильна, живем хорошо, но не очень… Ибо — ничем не довольны. Всегда ссоримся друг с другом и вступаем в драку, то есть воюем. Отнимаем друг у друга эту самую землю…
— Это верно, — согласились все, — это правильно.
— И сидим мы летом чуть не в рубашках… — перебил Юрий, — и едим в жару окрошку. А следовало бы выпить сейчас, когда спала жара, и закусить маринованным грибом рюмку водки. Только надо ее похолодить на погребце…
— Вот… с вами ни о чем дельном говорить нельзя, ни о чем возвышенном! Все профанируете! — рассердился приятель Вася.
— Чего вы, Вася правду говорит, истину. Правда, что никто и никогда этой тайны не узнает, — вступился за приятеля доктор Иван Иванович. — Скажите-ка, а кто создал-то все, ну-ка? А кто все сотворил?
— Ну, это уж ерунда, Иван Иванович, вернемся к Адаму!..
— А камень кто родит и землю? — не сдавался архитектор Вася. — Камень?.. А вы знаете, что камень растет?
— Ну, уж это ты врешь, — сказали все.
— Позвольте… но ведь это же доказано учеными…
— Вот тоже, — вдруг сказал Герасим, — ко мне барин из Москвы приезжал на охоту. Давно его что-то нет, не помер ли? Тоже был ученый, знать. Так вот грибы любил есть. Наберет, бывало, белых и сам жарит. Тоже любил рюмочку-другую выпить и грибом закусить. И говорил он мне: «Вот что такое, Герасим, гриб, никто из ученых не знает. Ягоды, репа, огурец — все известно. А вот гриб — никто не знает, как он растет, неизвестно, никто не видал. И понять нельзя — и не дерево он, и не капуста. Мы, — сказал барин, — ученые, агрономы, а не знаем. Да чего еще, он и на человеке растет. Много этого всего на свете, чего никто не знает. Вот что». А я ему и сказал: «А зачем, барин, все это надо знать?» Пословица говорит: «Будешь много знать — скоро состаришься». Заметьте, каждое новое место, на котором не был на охоте, тебе много заманчивей. Оттого — что не знаешь. Однова меня отец в Переяслав с собой взял. Так вот я рад был — озеро увидал. Хорошо озеро. А после того я часто там бывал по торговой части. Ну и привык — озеро и озеро. Я на него и не гляжу… Узнать хотят, все узнать. Много таких-то. Охота им узнать — как и что. И про соседа все узнать, и как ты живешь, — все ему интересно. А когда тебе плохо, то пожалеет малость. А вот когда хорошо, то расстроится. К нам в Буково человек такой пришел, ну и жить стал. Такой человек — ласковый, услужливый, хороший, тихий. В гости ходит, все про духовное говорит. А потом-то вышло так — он все выглядывал, укладку смотрел, куда деньги люди прячут, в какую кубышку, одежина у кого какая, где. Узнавал, выглядывал. А потом и обокрал всех. Видать, что самоучка был. Но все же в овраге его кончили…
В дни революции
Все чаще я вспоминаю Россию — вспоминаю не о трудах, огорчениях, неприятностях и несправедливостях, а все только о хорошем.
Больше всего возвращается память к природе, настроениям души среди этой природы и еще ко многому, что было в окружении жизни.
Вспоминаю также, как сразу там изменились жизнь при Временном правительстве.
Все так много говорили, спорили; притом — стуча почему-то рукой по столу или по плечу собеседника!.. И глаза у спорщиков вертелись, как колеса…
Говорили столько везде — на митингах и дома, что, мне кажется, все человечество, за все века, не сказало того, что одна Москва сказывала в те времена за час.
И только мои приятели-охотники, — потому ли, что они были не политики, — молчали. Будто их и не касалось все, что делалось кругом. И все они хотели уехать куда-нибудь поглуше в лес, на реку, к леснику на глухой хутор…
Императорский Малый театр объявил вечер «освобожденной России».
Это я и приятели мои пошли посмотреть.
Оркестр гремит «Марсельезу». Артистов — полна сцена. Во фраках… Артистки — в белых платьях. Поют на музыку «Марсельезы»:
Вы, граждане, на бой,
Вы, граждане, вперед,
Впе, впе, впе… ред…
Драматические артисты — Сумбатов, Головин. На сцене — пьедестал. Наверху Яблочкина, одетая боярышней, в кокошнике. На руках разорванные цепи. В одной руке серп, а в другой сноп ржи. В ногах почему-то лежит солдат.
Публика вся стоит.
— Пойдемте… — сказал мне на ухо приятель.
И мы вышли на улицу.
На улице народу было мало, и в окнах московских домов кое-где редко мерцал огонек.
— Доехала Москва… — сказал Сахновский.
— Да уж, — подхватил приятель Клодт.
Мы остановились в раздумье у фонаря на Кузнецком Мосту. Магазины давно заперты. Извозчиков нет. Забастовка.
Мы пошли к Василию Сергеевичу на Трубную площадь.
— А знаете ли что, — предложил я, — поедемте-ка в деревню.
Время было к весне. Таяли снега. Когда мы пришли к Василию Сергеевичу, как-то показалось скучно в его квартире.
— И впрямь, — сказал он, — едемте. Я буду собираться. Надо позвонить Павлу. Заеду к вам, собирайтесь, поедем на станцию, а там хоть — на товарный поезд. Надоело до чего в Москве, ужас!..
В три часа ночи мы уже ехали в теплушке по Ярославской дороге.
Когда отъехали от Москвы, как-то так радостно было, точно свалилась угнетавшая душу тяжесть…
Полная луна освещала весеннюю ночь. Прекрасны и таинственно отрадны были поля и леса, кое-где покрытые тающими сугробами снега.
Уже было утро, когда мы приехали к себе на станцию.
Солнце освещало верхушки большого соснового леса.
У буфетчика был чай с «ландрином»[213].
— А сахару что же, нет? — спросили мы.
— Посылал за сахаром в Ростов — не достали.
Подвод у станции не было. Идти пешком до дому далеко, да и реку как перейдем — неизвестно.
— Кое-где лед-то тронулся, — говорил буфетчик.
— Пойдем в Буково, к Герасиму. Здесь всего три версты.
Шли проселком. У большого леса — грязная дорога. Трудно идти. Корни деревьев, изрытая колея. Шли лесом, в стороне от дороги.
Наконец лес поредел, на холме показались освещенные лесом омшаники.
И внизу, крайний у ручья, дом охотника Герасима.
Неизъяснимо родное душе было в этих омшаниках и доме Герасима.
Радостно встретил нас Герасим. Глаза его смеялись.
— Вот хорошо. Прямо на ток приехали. Глухарей пока много. Вчера петушину срезал. И-их, жаркое будет.
За столом, где стоял самовар, сидел какой-то нестарый человек с красным лицом. Одет по-городски.
— Вот, — сказал Герасим, — вчерась приехал Федор Петрович, тоже по охоте, так говорит, что жить у тебя, Герасим, останусь, потому — Москва наша с ума сошла.
Федор Петрович, смеясь, представился всем нам и просто говорил:
— Уехал. Что же это такое? Ей-богу, не знаю, как вы, а у меня прямо от Москвы скука берет такая, прямо блевантин.
И он, покраснев, засмеялся.
— И правда, чудно! Жена тоже. Конечно, я год только женат. Чего говорить, оторопь берет. И что с ей случилось — понять не могу. Народу к ней ходит разного, и все говорят. Так верите ли, узнать ее не могу. Глаза у ней переменились. Были глаза голубые, а теперь черные стали и горят — как фонари. Мы рогожские. У меня свой дом и фабрика небольшая паркетная. Ну, значит, все порешил. Никто не работает, только разговор. Она с ними — отдай, говорит, фабрику, потому ты эксплуататор. Надоела мне. Плюнул я и уехал, потому — я охотник. И вот живу у Герасима. Скажу вам правду — нашел себя. Скажу правду — здесь жить и останусь. Она пускай как хочет. Избу построю у Покрова. Э-эх, хорошо. Плевать мне на деньги. И здесь прокормлюсь. Трезора мне привезут — собака у меня. Хороша…
В полдень мы наняли подводы и поехали ко мне. Поехал и Федор Петрович.