Живо выносили мой чемодан, краски, холсты в автомобиль.
Муж озабоченно что-то говорил моей знакомой по-английски и повторял: «Spirit»[218].
— Достанем ли мы бензину доехать? — сказала она мне.
По дороге автомобиль перегнал шедшего пешком старика, одетого по-городскому.
Муж знакомой моей остановился, посмотрел назад, вышел и позвал прохожего старика. Тот сел в автомобиль рядом с нами, поздоровался и сказал:
— Неужели война?
Мы ехали до Парижа молча. Было два часа дня. Серое небо, огромные темные дома Парижа. Шел дождь, а я думал: «Там, в деревне, в этой мирной тишине красивых полей и лесов, мне казалось: неужели есть Париж? Какая тишина и мир были кругом, и иволга свистела, как в моем саду, в России!..»
Мрачно было в моей комнате, когда я вернулся из этого прекрасного рая. Грустно встретила меня моя собака Тобик. Тихо ворчал. Сердился на меня, что я его оставил. Он давно, как и я, не видел природы. Я хоть один день видел лес и луга, а Тобик не видел и этого…
Чертополох
Помню, давно я слышал, в какой-то оперетке пели:
Что посеешь, что посеешь,
То пожнешь.
И по той дорожке смело
Ты до цели добредешь.
Это верно. Крестьяне сеяли хлеб. Долгое время сеяли, и много. Хлеб этот ели и мы. И не одни мы, а и иные страны. А вот у забора, изгороди деревни, у моего сарая, у крыльца, сам по себе, несеяный, рос такой большелистый лопух-чертополох. Цвел он такими колючими шишами, и приятели мои в ночное время к августу попадали в чертополох, который застревал на штанах своими колючками. Трудно было отдирать, так сильно вцеплялся чертополох.
Сердились приятели.
— За каким чертом растет этот чертополох? И кто его посеял?
А Василий Сергеич в теплую звездную ночь вышел с террасы моего деревенского дома, хотел полежать на травке, помечтать, посчитать звезды — и попал в чертополох, который ему вцепился в бороду и в голову.
Рассердился он ужасно на всех и почему-то даже на правительство.
Хорошо, что доктор, Иван Иваныч, надев очки, вытаскивал пинцетом впившиеся в голову колючки чертополоха.
А Василий Сергеич несмолкаемо бранился и говорил:
— Вот все так у нас. Чертополох. И никто не обращает внимания. А он все разрастается. И никто не смотрит. Урядники не смотрят, скажут — не их дело, а надо косить его, уничтожать, а то вся Россия чертополохом зарастет.
— Да, это верно, — сказал Коля Курин. — Это скверная штука. Черт его знает, как он впивается, не отдерешь.
— Хорошо, что в ухо не попало еще, — сказал доктор Иван Иваныч, — а то в мозг проникнет, тогда уж верно, что завираться начнешь.
— Мне-то раз попало в ухо, — скромно сказал Коля Курин.
— Вот непременно Кольке попало, — подхватил охотник Караулов. — Особенно в политике завирается. Должно быть, у него застряло в мозгах.
— Ну уж извините, ничего не застряло. Я, брат, университет кончил. Я-то побольше вас понимаю. Оттого-то мы называемся интеллигенцией.
— Скажи, голубчик Коля, — спросил я, — ты сказал, что тебе попало. Ведь эта зацепка в чертополохе такая привязчивая. Вон к штанам пристанет — насилу отцепишь. Как попало тебе? Да еще в ухо?
— Помню, вот в такой августовский вечер, — говорил Коля, — пробирался я на дачи в Кунцеве. Уж было поздно и темно. Пробирался к хорошенькой такой говорливой брюнеточке. Помню, был я в нее влюблен. Шел у частокола загородочками и добрался. Вижу, лампа светится на терраске. Так интимно, хорошо. Зашел на деревянную террасу дачи к ней. Она сидит за столом у лампы и книжку читает, Тургенева. Как увидела она меня, встала и руками всплеснула.
— Что с вами, посмотрите на панталоны. Вы весь в чертополохе.
Я посмотрел, действительно, вижу — как же я так попал?
И так мне сделалось неприятно, но говорю:
— Пустяки это.
А она говорит:
— Нет, нет. Я боюсь, не подходите ко мне. Они и в меня вцепятся. Это чертополох.
И все чудное свидание на даче в тихую ночь полетело в тартарары.
— Ничего, — говорил я ей.
А она говорила:
— Нет, чего. Вы в чертополох попали.
Простите, любезный читатель мой, что я пишу такие несерьезные вещи. А все же скажу, что так мало нужно, чтобы расстроились чувства и разлучились сердца, потухла любовь. Поэты наши воспевали природу, весну, песнь соловьиную, а про чертополох — ни гугу. Не нравился. А он в жизни нашей приносил и принес большие неприятности.
— Постой, Коля, ведь ты сказал, в ухо тебе попал чертополох-то?
— Попал, — сказал Коля, — долго болело. Шум ужасный в голове, только я спичкой вытащил, выковырял его из уха.
— Еще осталось, должно быть, — сказал со стороны Караулов.
— Осталось, — подтвердил Сахновский.
— Это почему же, позвольте вас спросить?
— Завираешься часто, — ответил хладнокровно Юрий.
— А если попадет в ухо, то это может кончиться скверно, — сказал Иван Иваныч.
— Ну, полно пугать-то, — сердился Василий Сергеич. — Ты лучше выпей вот коньяку.
И все так шло ничего. Благополучно. Но ночью Василий Сергеич разбудил всех и говорил, мигая, что у него что-то в голове такое начинается, что не попал ли ему чертополох в уши.
— Все политика в голову лезет, просто как у всех в Москве моих знакомых. Те все про освободительное движение говорят. И оно мне тоже в голову лезет. У меня этого прежде не было.
— Ванька, — сказал он доктору, — посмотри, пожалуйста, в правое ухо. Что-то у меня свербит.
Доктор Иван Иваныч поставил к лицу Василия Сергеича лампу, вынул из ручного чемодана круглое зеркало, пристроил его к себе на глаза. Долго смотрел в ухо Василия Сергеича и сказал:
— Есть!
Взял пинцет и вытащил из уха соринку чертополоха. Потом прочищал ухо ватой.
Василий Сергеич был расстроен, говорил:
— Что это у вас, Константин Алексеич, этакая дрянь разрослась? Черт меня угораздил лечь на траву.
Приятели успокаивали Василия Сергеича. Говорили:
— Обойдется.
Для бодрости выпили коньячку с чаем.
Утром Василий Сергеич проснулся рано.
Иван Иваныч сел около.
— Ну что, — слышу я из соседней комнаты, — как себя чувствуете? Спали?
— Да, спал, — отвечал приятель Вася.
— Ну, а освободительное движение в голову не лезет?
— Нет, — говорит, — ничего не лезет.
— Это хорошо. Это, значит, не попало. Я вытащил.
Утром пошли на охоту. Устали. Хотели присесть. Смотрю, Василий Сергеич осматривает место и, видимо, побаивается, нет ли чертополоха. А Иван Иваныч говорит:
— Даже пыль от него, когда он осыпается, — зловредна. Попадает в нос и в уши и отражается на мозгах.
— А все может быть, — сказал Караулов. — Много его у нас на дачах растет. Не попадает ли он в голову нашей интеллигенции? Все они бредят освободительным движением. А от чего освобождения хотят — объяснить не могут.
— Не попал ли в голову им чертополох?
С той поры, как кто-нибудь из моих приятелей начинал заговаривать о политике, другие приятели говорили:
— Ну, опять чертополох.
И оратор всегда обижался. Говорил:
— Ничего с вами серьезного сказать нельзя!
— Чертополох начинается, довольно! — кричали приятели.
ШаляпинВстречи и совместная жизнь
В моих воспоминаниях о Ф. И. Шаляпине я лишь вскользь касаюсь его художественного творчества. Я хотел только рассказать о моих встречах с Ф. И. Шаляпиным в течение многих лет — воссоздать его живой образ таким, каким он являлся мне…
Первое знакомство
Помню, зимой, в Петербурге, жил я на квартире при правлении заводов и железных дорог С. И. Мамонтова. И в своей комнате делал эскизы к постановке Частной русской оперы Саввы Мамонтова, опере «Аленький цветочек» Кроткова[219].
К вечеру я приходил в ресторан Лейнера на Невском обедать с приятелем своим, дирижером оперы, Труффи. Однажды я увидел Труффи в обществе молодого человека очень высокого роста, блондина со светлыми ресницами и серыми глазами.
Я подсел к ним за стол.
Молодой человек посмотрел на меня и, улыбнувшись, спросил:
— Parlato italiano?[220]
Я был жгучим брюнетом.
— Тебя все принимают за итальянца, — сказал Труффи, — да ты и похож.
Молодой человек, одетый в поддевку и русскую рубашку, показался мне инородцем — он походил на торговца-финна, который носит по улицам мышеловки, сита и жестяную посуду.
Молодой человек был озабочен и жаловался, что в панаевском театре платят меньше, чем в Тифлисе.
— Пошлю-ка я их к черту и уеду в Тифлис. Что в Петербурге? Вот не могу второй месяц за комнату заплатить. А там тепло, шашлыки, майдан. Бани такие. И Усатов. У него всегда можно пятерку перехватить. Я ведь здесь никого не знаю.
Молодой человек был так худ, что, когда он ел, видно было, как проглоченный кусок проходит по длинной шее.
— Вот когда приедет Мамонтов, — сказал Труффи, — я поговорю с ним о тебе.
После обеда, уходя от Лейнера, я видел, как у подъезда Труффи дал молодому человеку три рубля. И тот быстро пошел к Невскому.
Расставаясь с Труффи, я сказал ему:
— Постой, я сейчас зайду на Морскую, рядом, к Кюба, там наверное обедает Кривошеин, и узнаю у него, когда приедет Мамонтов. Да скажи, кто этот молодой человек?
— Это хороший голос, — ответил Труффи, — но несерьезный человек. Приходи в панаевский театр[221], он там поет. Голос настоящий.
На другой день я зашел в панаевский театр за кулисы, где увидел этого молодого человека, одетого Мефистофелем.