Шаляпин не любил многолюдных мест и когда попадал в большие рестораны, то старался сесть в сторонке, чтобы не возбуждать внимания.
При большом ресторане «Эрмитаж» был сад. И в этот сад от ресторана шла большая терраса. Как-то летом мы пришли туда с Шаляпиным. Шаляпин на террасе сидеть не хотел. Мы прошли внутрь ресторана и сели сбоку от буфета, за небольшой ширмой.
Посетители заметили Шаляпина и стали передвигать столы так, чтобы им было видно за ширмой Шаляпина. Нас было трое. Третий был приятель Шаляпина — Лодыженский. Одет он был странно. На голове — котелок, поддевка, повязанная серебряным кавказским поясом. И был он похож на человека, торгующего лошадьми. Таких бывало много на скачках. Шаляпин вдруг подозвал полового и приказал ему принести пяток яиц и спиртовку.
Я подумал, что он хочет глотать сырые яйца — для голоса, что он иногда и делал.
Нет. Он зажег спиртовку, попросил у Лодыженского его котелок и, держа его над огнем, вылил в него яйца.
— Что ты делаешь? — возмущался Лодыженский. — Пропал котелок.
— Черт с ним! — отвечал Шаляпин.
Котелок дымит, а Шаляпин накладывает из котелка к себе на тарелку яичницу.
Публика возмутилась. Особенно сердился какой-то лицеист:
— Это вызов! Какой хам!
Все посетители ресторана, услыхав, как Шаляпин готовит яичницу, подходили к буфету, будто выпить, а на самом деле — посмотреть вбок за ширму.
Возвращаясь к своим столам, они громко выражали негодование. Доносились слова:
— Босяк! Невежа!..
А Шаляпин оставался серьезен и продолжал с нами разговаривать как ни в чем не бывало. Конечно, яичницу он не ел, но ловко делал вид, что ест.
Таких озорных проделок за ним было немало.
Впрочем, были и люди, не прощавшие Шаляпину его больших гонораров.
Как-то весной в ресторане Крынкина на Воробьевых горах мы сидели на террасе за столиком. Был солнечный день. Мы ели окрошку. Из окон террасы была видна Москва-река, горы в садах, и я писал маленький этюд.
Шаляпин пошел погулять.
Неподалеку от меня за столом сидели какие-то посетители. Один был в форме телеграфиста. Он взглянул в окно на Шаляпина, который стоял у изгороди, и, вздохнув, сказал приятелям:
— Хорошо ему, легко живется, споет — и пожалуйте деньги. Шутка нехитрая. Правды-то нет! Голос и голос! Другое дело, может, нужней. Молчит и работает. А этот орет на всю Москву: «Кто я?!»
— Послушайте, — сказал я, — вы, я вижу, люди почтенные. За что вы не любите Шаляпина? Поет он для вас. Можете взять билеты, послушать его — получите большое удовольствие.
— «Поет»! Мы знаем, что поет. А сколько он получат?
— И вы тоже получаете.
— Нет, сколько он получат? Это разница. Я вот здесь вот эти горы Воробьевы и дворец Его Императорского Высочества обслуживаю. Понять надо! Серьезное дело! Сколько он получат и сколько я? Разница! Вот что!
Человек был в большом гневе, и я не знал, что ответить.
Когда вернулся Шаляпин и сел со мной за стол, сердитые люди поднялись и стали одеваться. Уходя, они зло посмотрели в нашу сторону.
У Шаляпина образовалось много знакомств в Москве, и летом он часто гостил в деревне Путятино, у певицы Частной оперы Т. С. Любатович.
Однажды он заехал ко мне и просил меня поехать с ним к Любатович.
— Поедем. Возьми ружье, ты ведь охотник. Там дичи, наверно, много. Глушь, место замечательное. Татьяна — баба хорошая. Ты знаешь, ведь я женюсь.
— Как — женишься? На ком? — удивился я.
— На Иоле Торнаги. Ну, балерину у нас знаешь? Она, брат, баба хорошая, серьезная. Ты шафером будешь. Там поблизости в деревне я венчаюсь. Должно быть, Труффи приедет, Малинин, Рахманинов, Мамонтов. А как ты думаешь, можно мне в деревне в поддевке венчаться? Я терпеть не могу эти сюртуки, пиджаки разные, потом шляпы. Картуз же — умней, лучше. Козырек — он солнце загораживает, и ветром не сносит. В вагоне еду — я люблю смотреть в окошко. В Пушкино, к Карзинкиным, недавно ехал, высунулся в окошко, у меня панама и улетела. Двадцать пять рублей заплатил…
Свадьба
У подъезда одноэтажного домика в три окошка стояли подводы. Возчики долго дожидались и говорили:
— Пора ехать, поп дожидается.
— Федор, — говорили Шаляпину, — пора ехать.
Но Шаляпин замешкался. Встал поздно.
— Постой, сейчас, — говорил он, — только папирос набью.
Невеста, уже одетая в белое платье, и все мы, гости, уже сели на подводы. Наконец выбежал Шаляпин и сел со мной на подводу. Он был одет в поддевку, на голове — белый чесучовый картуз.
Мы проехали мост, перекинутый через пруд. Здесь в крайней избе я жил с приятелем своим, охотником Колей Хитровым. Он выбежал из избы, подбежал к нам и сел на облучок рядом с возчиком.
— Господи, до чего я напугался! — обернувшись к нам, стал он рассказывать. — Говорят, здесь каторжник бегает. А меня вчера заставили сад сторожить — там ягоды воруют, клубнику. Вдруг слышу: по мосту кто-то бежит и звякает кандалами. Мост пробежал и — ко мне! Я скорей домой, схватил ружье и стал палить из окна. Мужики сбежались, ругаются: «Что ты из дому стреляешь, деревню зажжешь!» А я им: «Каторжник сейчас пробежал в кандалах к саду Татьяны Спиридоновны». Мужики — кто за косы, кто за вилы — ловить его. Мы все побежали к саду. Слышим: кандалами звякает за садом. «Вон он где!» — кричу я. Подбежали и вдруг видим… лошадь, и ноги у ней спутаны цепью. Вот меня мужики ругали!..
— Замечательный парень у тебя этот Коля, — смеясь, сказал мне Шаляпин. — Откуда достаешь таких?
Ехали лесами и полями. Вдали, за лесом, послышался удар грома. Быстро набежали тучи, сверкнула молния, и нас окатил проливной дождь. Кое у кого были зонтики, но у нас зонтиков не было, и мы приехали в церковь мокрехоньки. Начался обряд венчания. Я держал большой металлический венец, очень тяжелый. Рука скоро устала, и я тихо спросил Шаляпина:
— Ничего, если я на тебя корону надену?
— Вали, — ответил он.
Венец был велик и опустился Шаляпину прямо на уши…
По окончании венчания мы пошли к священнику — на улице все еще лил дождь.
В небольшом сельском домике гости едва поместились. Матушка и дочь священника хлопотали, приготовляя чай. Мы с Шаляпиным пошли на кухню, разделись и положили на печку сушить платье.
— Нельзя ли, — спросил Шаляпин священника, — достать вина или водки?
— Водки нет, а кагор для церкви есть.
И мы, чтобы согреться, усердно наливали в чай кагору. Когда двинулись в обратный путь, священник наделил нас зонтиками…
У Путятина нам загородили дорогу крестьяне, протянув поперек колеи ленту. Ее держали в руках девушки и визгливо пели какую-то песню, славя жениха и невесту. В песне этой были странные слова, которые я запомнил:
Мы видели, мы встречали
Бродягу в сюртуке, в сюртуке, в сюртуке…
Мужики просили с молодых выкуп на водку. Я вынул рублевку и дал. Бабы говорили:
— Мало! А нам-то на пряники?
Другие тоже дали крестьянам денег. Лепту собрали, и мы поехали.
Вернувшись к Татьяне Спиридоновне, мы увидели столы, обильно уставленные винами и едой.
Поздравляя молодых, все целовались с ними. Кричали «горько».
К вечеру Коле Хитрову опять выпал жребий сторожить сад. И когда я, распростившись, уходил к себе на деревню, Шаляпин вышел со мной:
— Пойдем посмотрим, как твой приятель караулит…
В глубине сада, огороженного канавой с разваленным частоколом, мы увидели огонек фонаря.
Шаляпин сделал мне знак, мы легли в траву и тихо поползли к канаве. Фонарь, горевший в шалашике, покрытом рогожей, освещал испуганное лицо Коли. Вытаращив глаза, он смотрел в темную ночь.
— А этого сторожа надо зарезать! — не своим голосом сказал Шаляпин.
— Кто такой? — завопил неистово Коля. — Буду стрелять!
И, выскочив из шалаша, пустился бежать из сада.
— Держи его! — кричал Шаляпин. — Не уйдешь!..
Коля кинулся к дому Татьяны Спиридоновны. Прибежав туда, он крикнул:
— Разбойники!..
Все переполошились. Высыпали на улицу.
Подходя к дому, мы увидели Иолу Игнатьевну, молодую. В беспокойстве она говорила, картавя, по-русски:
— Господи! Где Федя, что с ним?..
Шаляпин был в восторге.
Частная опера
Сезон в Частной опере в Москве в театре Мамонтова открылся оперой «Псковитянка» Римского-Корсакова.
Я, помню, измерил рост Шаляпина и сделал дверь в декорации нарочно меньше его роста, чтобы он вошел в палату наклоненный и здесь выпрямился с фразой: «Ну, здравия желаю вам, князь Юрий, мужи-псковичи, присесть позволите?»
Так он казался еще огромнее, чем был на самом деле. На нем была длинная и тяжелая кольчуга из кованого серебра. Эту кольчугу, очень древнюю, я купил на Кавказе у старшины хевсур[223]. Она плотно облегала богатырские плечи и грудь Шаляпина. И костюм Грозного сделал Шаляпину я.
Шаляпин в Грозном был изумителен. Как бы вполне обрел себя в образе сурового русского царя, как бы принял в себя его неспокойную душу. Шаляпина не было на сцене, был оживший Грозный.
В публике говорили: «Жуткий образ…»
Таков же он был и в «Борисе Годунове»…
Помню первое впечатление.
Я слушал, как Шаляпин пел Бориса, из ложи Теляковского. Это было совершенно и восхитительно.
В антракте я пошел за кулисы. Шаляпин стоял в бармах Бориса. Я подошел к нему и сказал:
— Ну, знаешь ли, сегодня ты в ударе.
— Сегодня, — сказал Шаляпин, — понимаешь ли, я почувствовал, что я в самом деле Борис. Ей-Богу! Не с ума ли я сошел?
— Не знаю, — ответил я. — Но только сходи с ума почаще…
Публика была потрясена. Вызовам, крикам и аплодисментам не было конца. Артисты это называют «войти в роль». Но Шаляпин больше, чем входил в роль, — он поистине перевоплощался. В этом была тайна его души, его гения.