Шаляпин выпил и сказал:
— Это настоящий самогон. Не денатурат.
И жадно стал есть ложкой зернистую икру из миски.
Шаляпин ночевал у меня. Постель его была почти рядом с моей. Нас разделял ночной столик, на котором стояла лампа. Было темно. Я проснулся ночью от крика:
— Они! Они! А-ах! Они!
И почувствовал, что по ногам моим кто-то бьет кулаками. В темноте я ничего не мог разобрать и стал шарить под подушкой револьвер. Он все не попадался под руку. Тогда, защищаясь, я стал отмахиваться кулаками и наконец по ком-то попал.
— А-ах! — крикнул около меня Шаляпин.
Я нащупал лампу и повернул выключатель. В комнате никого не было.
Шаляпин стоял около моей постели и, задыхаясь, говорил:
— О-ох! Что такое? Рабочие напали… и впереди он с палкой. Это тот, которого я убил на Кавказе.
— Что с тобой, Федя? — спросил я. — Я думал, что на нас напали. Хорошо, что я не нашел револьвера…
Я уже не тушил электричества и перешел спать на диван в другую комнату.
Утром я еле ходил, так болели у меня ноги. А у Шаляпина затек один глаз. Это я, защищаясь, нечаянно задел его.
На другой день ночью повторилось то же самое. Шаляпин буйствовал во сне и кричал:
— Они! Они! Бей их!
В этом кошмарном видении, защищаясь от мнимых врагов, Шаляпин расшиб себе руку.
Я не пострадал, так как на этот раз предусмотрительно лег в другой комнате.
Однажды утром к моему дому на Мясницкой подъехал грузовик. В нем были солдаты. Молодой человек в военной форме позвонил, спросил Шаляпина. Оба о чем-то долго говорили.
Шаляпин пошел одеваться и сказал мне:
— Едем!
— Куда? — спросил я.
— В банк на Никольскую.
На Никольской Шаляпин, молодой человек и я вошли в банк.
Вскоре молодой человек крикнул солдатам:
— Сюда!
И солдаты стали выносить на грузовик небольшие, но тяжелые ящики, держа их вчетвером.
Погрузка длилась довольно долго. Мне надоело ждать Шаляпина, и я ушел…
Он не пришел в тот день ко мне. А через день я узнал, что он уехал в Петербург, и я долго ничего о нем не слышал.
А через некоторое время жена его, навестив меня, сказала, что он уехал на немецком пароходе из Петербурга за границу…
Каждую ночь ко мне приходили с обыском какие-то люди. Одни говорили, что они печатники, другие — от Всерабиса. Увидав как-то на комоде у меня бронзовые часы «Ампир», деловито унесли в другую комнату. А заодно — и бронзовые фигуры буддийских богов. Художник Горбатов что-то записывал и авторитетно разъяснял мне, что это музейные ценности и что они принадлежат народу.
Однажды архитектор Василий Сергеевич Кузнецов, засидевшись поздно у меня и боясь возвращаться домой, — на улицах грабили, — остался ночевать.
Ночью, в четыре часа, раздался звонок. Кузнецов, одетый в егерскую фуфайку и кальсоны, отворил дверь.
Ввалилась толпа матросов с винтовками. Один из них спросил:
— Золото у вас есть, товарищ?
— Золото, — рассмеялся Кузнецов, — есть… в нужнике.
Я тоже вышел к матросам. Один из них сказал:
— У вас, говорят, товарищ Коровин, Шаляпин был. Мы его петь к нам хотели позвать… Вот видать, что вы нас не боитесь. А то куда ни придем, все с катушек падают, особливо барыни.
— Бзура, — обратился он к другому матросу, — съезди, подбодри-ка белужки с хренком, да балычка захвати, да смирновки не забудь. Угостим товарища Коровина.
Он пристально посмотрел на Кузнецова и, обернувшись ко мне, сказал:
— Да ты врешь… Ведь это Шаляпин…
Кузнецов, который был огромного роста, от души смеялся.
Матросы нашли стаканы, налили водки и пили.
— Вот это, товарищи, это народ. Артисты потому.
Потом пустились в пляс, припевая:
Чики, чики,
Щикатурщики…
Вдруг — переполох.
— Едем! — вскричал вбежавший матрос. — Едем скорей, Петровский дворец грабят.
— Ах, сволочи! Прощай…
На ходу один приостановился перед Кузнецовым и погрозил кулаком:
— А врешь, ты — Шаляпин! Погоди, попадешься на узкой дорожке. Царю пел, а матросам не хочешь!..
И побежал вслед за остальными.
Месяца через два после отъезда Шаляпина ко мне пришел какой-то красивый человек с наганом за поясом и, затворив двери, тихо сказал:
— Я вас знаю, а вы меня не знаете. И не надо. Поезжайте за границу, и скорей. А то не выпустят. Послезавтра выезжайте. Я вас в вагоне увижу.
Я поехал к Малиновской, которая управляла государственными театрами. Она мне сказала:
— Поезжайте. Вам давно советовал Луначарский уехать.
На Виндавском вокзале меня, сына и жену посадили в вагон с иностранцами. Проехав несколько станций, я увидел того человека, который у меня был утром. Он не показал вида, что меня знает.
Наступила ночь. Мой неизвестный благодетель подошел ко мне и, наклонившись, тихо сказал:
— Какие у вас бумаги?
Я отдал ему бумаги, которые у меня были.
— Не выходите никуда из вагона.
Недалеко от границы он позвал кондуктора, и тот взял наши чемоданы.
Поезд шел медленно, и я заснул.
Когда я проснулся, чемоданы были снова на месте. Поезд подходил к Риге.
Я вышел на вокзал. Было раннее утро. Ноябрь. Я был в валенках.
Носильщик проводил нас пешком до гостиницы.
Своего благожелателя я больше никогда не видал.
А бумаги, взятые им у меня, нашел в Берлине, разбирая чемодан, под вещами, на дне.
Первая встреча в Париже
Мой сын простудился и заболел сильным плевритом.
Я писал небольшие эскизы для балета и театральных постановок. Их у меня быстро приобретали.
Как-то утром я получил письмо от Шаляпина следующего содержания:
«Костя! дорогой Костя!
Как ты меня обрадовал, мой дорогой друг, твоим письмишком. Тоже, братик, скитаюсь. Одинок ведь, даже в 35-тиэтажном Американском Hôtel’e, набитом телами, — одинок.
Как бы хотел тебя повидать, подурачиться, спеть тебе что-нибудь отвратительное и отвратительным голосом (в интонации). Знаю и вижу, как бы это тебя раздражило, а я бы хохотал и радовался. Идиот! — ведь я бываю иногда несносный идиот — не правда ли?
Оно, конечно, хорошо — есть и фунты, и доллары, и франки, а нет моей дорогой России и моих несравненных друзей. Эх-ма! — Сейчас опять еду на „золотые прииски“, в Америку, а… толку-то!
А ты? что же ты сидишь в Германии? Нужно ехать в Париж! Нью-Йорк! Лондон! Эй, встряхнись! Целую тебя, друже, и люблю, как всегда.
Я не мог поехать в Париж, так как сын был сильно болен.
Приехав в Гейдельберг, остановился в гостинице в лесу, неподалеку от Брокена. А вечером, идя по коридору гостиницы, увидел перед собой Горького.
Он тотчас же попросил меня зайти к нему.
— Вот — пишу здесь воспоминания, — сказал он, — хотел бы их вам прочитать.
Я пришел вечером к Горькому. С ним был сын его Максим, жена сына и его секретарь. Горький читал свой рассказ «Мыловар»[234], потом «Человек с пауком» и еще «Отшельник».
Горький был в халате, с тюбетейкой на голове.
— А где Федор? — спросил он.
— В Париже. Я получил от него письмо.
Когда я выходил гулять с сыном по лесу, к нам присоединялся Горький. Но нам не давали остаться наедине: тотчас же как из-под земли появлялись жена Максима и секретарь Горького.
Осенью доктора посоветовали мне увезти сына на юг Франции или Италии. И я, приехав в Париж, увидел Федора Ивановича. У него был свой дом на авеню д’Эйло.
Шаляпин был мрачно настроен. Показывал мне гобелены, которые вывез из России, несколько моих картин, старинное елизаветинское серебро. Он собирался ехать в Америку, в которой ранее провел уже почти год.
Я рассказал ему, что встретил Горького в Гейдельберге. Шаляпин, помолчав, сказал:
— Странно, отчего же он уехал из советского рая?
И, рассмеявшись, запел:
Россия ты, Россия,
Советска сторона…
Э-эх..
Жена моя Маланья
Глядит туда-сюда,
Связалась с комиссаром,
Детей мне родила…
Э-эх…
Шаляпин угощал меня дорогим вином. Он был нервен, легко раздражался.
— Понимаешь ли, русские говорят, будто я тоже участвовал в революции. Какая же это революция? Я же певец. Мне все равно, кто меня слушает. Плати. В Америке мне платят, здесь тоже. В чем дело? И пусть знают, что им не придется проливать надо мною лицемерных слез… Они любят рассказывать, что такой-то художник, или такой-то великий артист, или писатель умер с голоду под забором. Я не доставлю им этого удовольствия. Я умру миллионером. Я уже миллионер. Они меня не вставят в иконостас своим святым. Нет. Погодят. И петь в пользу разных там обществ я не буду. Революция! Какая же это революция? Это бунт рабов. А Горький — дурак. И ты дурак! Какие на тебе штаны? Не можешь сделаться богатым — пропадай. Серов пропал. Врубель — пропал. А я — погоди!.. Я попою еще лет десять… В Скандинавии озеро куплю и рыбу буду ловить. А вы вот половите ли?.. Посмотрю… Христиане! Непротивленцы! Надо быть сопротивленцем.
— Федя, — сказал я, — что это ты так осмелел? А то ты ведь не очень…
— Что ты мне говоришь! Я Дзержинскому говорил: «Вы не смеете меня не отпустить!»
Федор Иванович разошелся.
Настроение было тяжелое. Я никогда не видал Шаляпина и в России в столь мрачном настроении.
Что-то непонятное было в его душе. Это так не сочеталось с обстановкой, роскошью, которой он был окружен. Сидевшие ранее за столом его дети все молча ушли.
— Да, подождут! Я еще покажу… Ты знаешь женщин? Женщин же нельзя любить! Детей я люблю…