И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем!..
Вот это как-то трудно мне по голосу. Милый Федя, всегда будут о тебе петь Баяны, и никогда не умрет твоя русская слава.
И еще вспомнилось.
Как-то в деревенском доме у меня Шаляпин сказал:
— Я куплю имение на Волге, близ Ярославля. Понимаешь ли, гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает вдали. Ты мне сделай проект дома. Когда я отпою, я буду жить там и завещаю похоронить меня там, на холме…
И вот не пришлось ему лечь в родной земле, у Волги, посреди вольной красы нашей России…
Из неопубликованного
Охота… рыбная ловля… Коля Куров
Три подводы у крыльца маленького моего дома стояли с утра. День был июльский, серенький. Сосны и ели кругом дома и весь сад не колышутся, ветра нет. Он таинственно сине-зеленый, малина за изгородью повисла тяжело, вся в ягодах. Сороки сидят и трещат без умолку у сарая и на помойке. Как хорошо летом. Мы собираемся ехать на рыбную ловлю на мельницу реки Нерли. Палатку, удочки, ружье, закуску, водку — все запихивают на телегу. Я — краски и холсты для живописи.
— Захватите ведро! — кричит приятель Василий Сергеевич. — Прикормку.
— Прикормку куры съели.
— Как?
— Да нет, да врет он все.
— Без прикормки я не еду, — говорит Василий Сергеевич, — ловить лещей еду.
— Не поймаешь ты лещей.
— Не надо чепуху кричать, ей.
Мы поехали. Впереди в телеге ехали трое. Юрий Сахновский, толстый, с круглым лицом, композитор, музыкант, лицо сердитое, широкое, большое, очень маленький ротик. Человек определенный, смеется редко и говорит редко, и коротко, и цинично. С ним молодой дирижер театра Багряновский, стрижен котиком, лицо толковое , ушки, и все благообразно. Третий — худенький, по прозвищу Фокстерьер, журналист, музыкальный критик, выражение постоянного удивления или защиты — как бы оправдывается, бровки черненькие, всегда подняты кверху, и черненькие глазки, надо ртом усики, и кругленький рот, говорит сюсюкая: «цорт» вместо «черт», «стука» вместо «штука». Вообще, он всегда находился в какой-то истории скверной, в какую будто попал, и все старается выяснить.
— Мне жена, — говорил он совершенно искренне, — на второй день после свадьбы стала говорить «дурак» и «дурак». Я говорю ей: «Голубушка, постой, зачем же ты за меня замуж вышла?» Не понимаю, Костя, — говорит он мне, — не понимаю женщин, и цорт их поймет. Я же ей говорю, я же университет кончил. А она только одно: «дурак».
Средняя телега нагружена всевозможными вещами — нашим багажом. Везет крестьянин Батранов, называется Явный Факт — фраза, которую он говорит постоянно.
— Что, Батранов, как думаешь, дождик будет?
— Явный факт, — отвечает он.
— Намочит он нас дорогой?
— Явный факт, — считает Батранов, так ему понравился этот «явный факт».
На третьей телеге едем мы — я, архитектор B. C. Кузнецов и литератор, прозванный Собачий Пистолет.
Василий Сергеевич Кузнецов — человек колоссального роста, похож на матроса — лицо скользкое , красное, с карими глазами, 32-х лет. Ужасно широкий зад. Голова сверху уже, книзу все шире. Все волосы ровные, как у благообразного мальчика, причесаны на пробор, слева направо. Зовут его Вася. Третий — литератор. Что он писал, не знаю, интеллигент. Почему Собачий Пистолет — неизвестно. Но когда он узнал свое прозвище впервые, то сказал: «В России нет культуры».
Едем. Едем деревней. Спускаемся к ручейку. В горку, лесок, отдельные по бугру березки, сосенки, трава по <нрзб.>, гумно с черной от дыма соломенной крышей. Направо моховое болото, вдали впереди рожь, слева лес, рожь кончается. Останавливаемся, первые что-то кричат, слышно:
— Вы подлец, подлец!
— Что вы встали? — кричим мы.
К нам бежит Коля Фокстерьер. Я вылезаю, и Собачий Пистолет. Коля говорит:
— Цорт-те што, это Юрий, вот цорт. Знаешь ли, он так оскорбил Мишу. Батюски.
— Да ерунда, едемте.
— Нет, не ерунда, Миша хочет идти прямо на станцию.
Действительно, когда мы подходим, то в первой телеге грузно сидит только Юрий. Весь бледный, взволнованный, ходит Миша Багряновский по краю ржи. Обернувшись к Юрию, кричит:
— Подлец!
А Юрий:
— Что такое?
— Он смел сказать, что моя жена Наталья Петровна оттого меня любит, что дура. Я не позволю так говорить, не позволю! Такому скоту — не позволю!
— Это его отдельное мнение, — сказал Коля, — цорт с ним.
— Началось с того, что я беспокоился, что в Москве я забыл запереть свои рукописи в стол и что боюсь, как бы Наталья Петровна не стала ими разжигать железку-печку. А он говорит, что непременно она сожжет, и отлично сделает, сказал он, т<ак> к<ак> меньше будет чуши. Я не могу быть с ним больше знаком.
— Воля зла — враг прогресса! — сказал, как выпалив, Собачий Пистолет.
Подумал я: «Верно, пистолет».
— Я поеду с ним, — сказал Вася и ушел.
Поезд наш тронулся.
— С чего это Юрий, право, и чего это он Мишу так, Вася?
— Нет, позвольте, — горячился Собачий Пистолет, — почему он берет право? Жена, говорит, дура. Культура и невежество, хамство — вещи несовместимые. Цицерон сказал, что наука <нрзб.>.
— Послушайте, неужели правда она сожжет рукописи? — перебил Коля Куров.
— Не знаю, боюсь.
— Что же тогда делать? — допытывался Коля.
— Надо будет восстанавливать сначала.
— А что вы пишете-то?
— Роман.
— Как? — спросил я.
— «Голубиные песни». Я, может быть, дам другое название. «Расплетенный узел» или «Рассеченный узел».
— Это хорошо, — сказал Николай Куров, — а лучше «Узел в жизни».
— Нет, это невозможно, так как эллины были правы в том.
— Стой! — кричали впереди. Остановились. Василий Сергеевич бежал к нам с выпученными глазами, рот был дужкой.
— А вспомнили, что мы забыли?
— А <нрзб.> мы взяли?
— Нет, — ответил я. — Я их взял из бочки.
— А опарыш?
— И опарыш взял. <Нрзб.>, а Юрий пьян и велел спросить у вас, Константин Алексеевич, что, взяли ли вы Собачий Пистолет?..
Надо заметить, что с Собачьим Пистолетом мы не были знакомы, кроме Юрия, с которым он и приехал ко мне. Я его только видел в Петербурге раз.
Василий Сергеевич не знал, что его, нашего гостя, такое прозвище. Я ответил, что ружье взял, а Собачий Пистолет загорячился и стал кричать:
— Довольно некультурных негодяев. Я не позволю, кончится затрещиной, — и так разгорячился, что мы насилу его усадили.
Поехали, лес. Ветви елок стали хлестать по лицу. Приходилось вперед выставлять руки, где гуще, чтобы не ударили в глаза. Но скоро лес кончился, и мы спускаемся по лугу к мосту через речку, и стадо отдыхало на ровном лужке. Коромысла лежали около нас, пахло сеном и теплой водой. Стали поить лошадей. Юрий не слез с телеги и сидел, как Будда. Я старался, чтобы не разругались опять.
Опять поехали. Коля Фокстерьер начал:
— Что случилось? Знаешь, цорт-те што. Миша, он добрый, хороший парень. Ты знаешь, Вася, он хороший. Говорит: «Поймаем рыбку, я Лилечке отвезу». А Юрий передразнивал его, говорит:
— «Лилечке, Лилечке!» А Лилечка-то твоя с Ленькой Бахрушкиным путалась год, а теперь ее Купер. Я, — говорит, — сам видал, как она с Купером из бани выходила. Миша весь побледнел сразу. Я думаю: «Батюски!» Юрий, что мало ли, — говорю ему, — что ты видел? Разве можно так!
А тот ему на «вы»:
— Вы подлец. Это неправда!
А тот ему:
— Дурак! Ты! Нет, правда, я тебе, — говорит, — то говорил оттого, что тебя люблю.
Миша в гневе соскочил с телеги, кричит:
— Подлец, ты пьян!
— Ну, черт-те што.
В это время впереди опять остановились. Собачий Пистолет бежит к нам и нервно, визгливо кричит:
— Я не могу ехать и больше не знаком.
А Юрий спокойно кушал, более жевал маленьким ртом — должно быть, хорошо уже выпил за короткую дорогу.
— До свидания, прощайте, Константин Алексеевич, — сказал мне Миша Багряновский. — Я иду на станцию. Я не могу быть больше с этим, — показал он на Юрия.
— Дурак, — отвечал Юрий, — садись, едем.
— Извините, я не могу больше, — обращаясь ко мне, говорил Миша Багряновский взволнованным голосом.
— Ссоры и месть есть меч, — сказал около меня литератор.
Тут я подумал: «А верно, что-то есть в нем пистолетное. Но почему собачий? Ах! быстро в нас бегут мысли».
— А ну вас к черту, — кричал противно Василий Сергеевич.
— Постой, ну что, ехать, так ехать.
— Да постой.
Все опять стоят.
— Миша, — уговаривает Николай Куров, — послушай. Если, ну что тебе, он, Юрий, сдуру тебе <сказал>, а если правда она тебе изменяет, то — ау! поздно, брат, что ты? Поедем. Все равно. Что изменишь? Только трудно будет, если изменяет. Цорт ней! А Костя — неловко, в гости приехали.
Миша Багряновский стоял опустив голову.
— Послушай, Миша. Бабы, брат, теперь, сам знаешь! Они, цорт их знает, они все такие. Цто ты будешь делать? Вот Раиса моя, ты знаешь? Я ухожу из дому, все мне «дурак» да «дурак».
— Ты подумай, Юрий, разве так можно? Он тебе прямо так, ты и рассердился. Можно объяснить, а то это глупо. Вот ведь надо же ему. Пойдем, потом поговорим, разберемся…
— Поедемте, Миша. Вы и дороги здесь до станции не найдете. Да и [не] стоит обращать внимания на Юрия, он, должно быть, выпил изрядно, — уговаривал я.
— Измена — метла любви, — сказал ни к чему Собачий Пистолет.
Миша Багряновский сел на среднюю подводу с багажом. Собачий Пистолет пошел к Юрию, а Коля — ко мне и Василию Сергеевичу. Поехали.
— Последний раз я еду с вами, — сказал Василий Сергеевич, — довольно этих штучек.
— Вот смотрите, ежевика.
Действительно, у края леса, на бугре, по речке была заросль ежевики. Я стал собирать в ладонь большие черные ягоды и слышу опять:
— Вы не смеете, милостивый государь, мою жену называть «дура»!