И я подумал: «Почему „государь“, да еще „милостивый“? Как глупо. Почему „милостивый“?» И собирал ягоды. И вижу, как сбоку от меня Коля Куров плюет и сделал кислую рожу. Я говорю:
— Что ты, Коля?
— Да клоп, — отвечает он, — какая гадость, древесный клоп. Понимаешь ли, я его раскусил.
— Ой, как? Боже мой!
— Черт-те что. Дай закурить. Ой, как это, вот мерзость!
— К черту, я с вами не знаком! — кричали у моста. — Я не позволю, — и прочее.
Ко мне подошел Миша Багряновский. Я предложил ему ягод. Он сказал:
— Ах, как я страдаю.
— Вот я страдаю. Я клопа, кажется, проглотил, лесного. Оставь, Миша.
В это время у моста стоял голый Сахновский, и Кузнецов, и странно замолчавший Собачий Пистолет, все голые. Собирались купаться.
— Собачий Пистолет, полезай первый, — кричал Юрий.
Литератор не обращал внимания, как <на> не относящееся к нему. Это было заметно, он был горд.
Голый Юрий был ужасен. Тело Рубенса, живот имел носорожий и щеки, висевшие складками. Василий Сергеевич был в норме и здоров же, а литератор — грудь впалая, худой и сине-белый, с желтыми волосами, как какой-то голодный дервиш.
Василий Сергеевич кричал:
— Черт! Гляди-ка, какая шишка еловая у него, — показывая на Собачий Пистолет.
— Ха, ха, ха, — горланил Коля.
— Мишка, — кричал Юрий, — вот смотри, вот бабы его любят, ей.
— Ну что за глупости. Все бабы, брат, такие.
— Что ты?
— Да, но у меня сын.
— Что же, сын? Мало ли еще баб? Много. Еще сыновья будут.
Полезли купаться. Собачий Пистолет гордо выдержал их смех и в стороне влезал в речку, мочил голову и тихонько шел на тоненьких ножках в воду, тихо вступая, поднимая то одну, то другую ногу почему-то высоко. Обращаясь ко мне, сказал:
— Гениум акватикус[238]. [Я подумал: «Собачий Пистолет, ну верно».]
Юрий сидел в реке, недалеко от берега, на песочке, и говорил:
— Вот где водку пить хорошо, достань-ка.
Достали, выпили все, и возчики.
— Ах, жрать хочется.
— Юрий, — говорил В<асилий> С<ергеевич>, — скажи, как это ты с таким брюхом с бабой управляешься?
— Ха, ха, ха.
Литератор, в сторонке, войдя в воду немного выше колен, приседал и вскрикивал:
— Ух, ух, ух.
— А верно, Константин Алексеевич, — обращался Василий Сергеевич, — ловко рюмка в воде идет.
Я смотрел с моста в воду. Куча пескарей ходила, и уклейки собрались <в> целые стайки. Как хорошо летом.
Юрия и Василия Сергеевича доедали слепни и оводы. Их было множество. Недалеко, к стогу , было стадо, а Собачий Пистолет не кусали. Он это и сказал, обращаясь ко мне:
— Меня ни слепни, ни комары — никогда.
Услыхал это Юрий.
— Еще бы, — говорит, — сифилис-то и мухе не нравится.
Действительно, началось черт-те что! Такая ругань, будто в порох бросили горящую головешку. Слышно было:
— Хам… бездарность… культура… Сократ… ответственность, Трепов… «Русское слово»… Скандинавия… Соболев переулок… Анна Каренина…
Сахновский сидел в воде и, вылезая из воды, сказал:
— Рукописи твои жена сожгла.
И, посмотрев на него, который уж [на] половину оделся, обратился к нам, стоящим на мосту:
— Ну посмотрите на него — сифилитик, ясно. Видите, синий, ведь это гидрат сублимат.
— А действительно, Костя, — тихо говорил, подойдя близко ко мне, Куров, — что это он такой синий? Юра прав — неестественно.
— Ну, пойдемте. Что ж это вы все ругаетесь?
Стали садиться, поехали, дорога по лугу до Покрова. Вот и Покров виден. А там в гору ельником справа обрыв большой, и Новенькая мельница скоро.
— Вы знаете давно Юрия Сахновского? — спросил меня Собачий Пистолет.
— Давно, — ответил я.
— [Я тоже давно, но] я не ожидал от него.
— Да он пьян.
— Что вы, пьян.
— Ну да.
— И все-таки я должен… третейский суд… Литературный кружок… я его оттуда так, — и он показал рукой, как сшибают пробку, — так, он увидит. Пари.
— Да ведь это все вздор, — говорю я.
— Нет, не вздор. Как — вздор? [Оттого, что рукопись сожгла жена. Творчество — не пепел. Фить, — он показал рукой по воздуху, — фить…] Жену дурой ругать — не вздор. Нет, не вздор. Извините, поспорим.
Едем селом Пречистым. Опять остановились.
— Вот ефту-то надысь церковь-то обобрали, — сказал возница Иван Васильевич. — Сторожа убили.
Василий Сергеевич идет и хохочет:
— [Юрий] штаны надел сначала, а потом кальсоны. Я ему так дал, а теперь удивляется, что белые. Ха-ха.
Девушки встретились, корзины полны земляники. «Продайте — какая земляника!» Ели горстями.
Ах, родина, милая ты моя, как огромна ты!
— Тише, черти, обрыв.
Да, огромный обрыв. Пречистым едем краем, а внизу река Нерль, луга и лес — порубка, и въезжаем в как сделанный мелкий ельник, зеленый, и мох, и выскочил заяц.
— Ружье, где ружье? — кричат совершенно зря. Заяц мелькнул.
Вот и Новенькая видна. Вот она, вот, внизу, уж слышен шум колес.
Новенькая мельница, стоит на небольшой полянке. Окружена большим, с одной стороны, строевым лесом, с другой — овражками и осыпавшимися берегами песчаными, идущими к реке отвесно, покрытыми сверху ельником. По речке — ольховая заросль, как будто загородка реки, и чудные зеленые бархатные лужки. Плотина загородила реку и сделала ее широкой, а внизу омут, где бегут быстрые струи воды в два разветвления реки, и оба пропадают в ольховых кустах. Выглянуло солнце и осветило этот восхитительный интимный пейзаж, на котором причудливо возвышались крыши и срубы мельницы. Около — домик мельника, с веселыми резными окошками со ставнями, крашенными белым и голубым. Если б я хотел написать картину «Рай», то я бы написал его таким, как в эту пору и при солнце, — Новенькую мельницу. Как хорошо на мельнице, как весело шумит она, тарахтят колеса! Ровно стелется ее двор, и на дворе, около нее, стружки. Выбитая травка, куры, голуби, какие-то чурбаки, бревна. Светлый кристалл бегущей воды у плотины в колесах, сухой помост плотины и края речки, песок, и на нем цветные камушки, чистые, маленькие. Стаи рыбок бегают в бесчисленном разнообразии около бережка на ярком песке в прозрачной воде. Все дно видно, а тут же, рядом, густые, зеленые пряди сочной ольхи с фиолетовыми султанами у самой воды. Сухие, чистые берега манят залечь на их бугорках на солнышке. Входит нега и беспечность. Как это не похоже на кабинеты и ломберные столы. Как не похоже на лицо усталого города. Как это тихо, далеко и как светло и беззаботно. Утки плывут в заводи, и кулички летают над водой, садясь на песок, остро обрезающий край воды, в котором синее небо и облака, белые, пышные. Большие рыбы плещутся на поверхности и делают круг, который расходится по зеркалу воды.
— Здравствуй, Никон Осипович.
— Кискинкин Лисеич, добро пожаловать! — Мельник-старик, сажень в плечах, весь, и кудри его, большой картуз, — все напудрено мукой, на бровях, бороде, ресницах — пыль белая. Добро смотрят глаза старика. — Давненько не были.
— Ты что ж, здоров ли? Как вы тут живете?
— Вот гости, здравствуйте. Все тут, жена-старуха, дочери, внучата, Санька и Колька.
Губастые, широко глядят во все глаза. Все рады.
— Вот пряники, леденцы.
— Ух, хорошо. Кискинкин Лисеич, вот сопка ево-то тут, вот чтó тетерь! Ягоду брали, что куры, — так возьми.
Телеги наши стали около крыльца. Странны были люди — мы то есть — на фоне этой картины, в шляпах. Тащили мешки, палатки. Где ставить палатку? Вот у бугорка, у речки, вот тут. Василий Сергеевич развязывал удочки на мосту плотины. Мальчики смотрели больше на Юрия. Странный костюм и его толстота больше нравились им.
— Санька, эй, полови скорей пескарей.
Санька бежал к Василию Сергеевичу.
— Самоварчик поставим аль потом?
— Вали.
Палатка росла. Поставили перед ней большой стол, стул, скамейки.
— Не надо, на лужке лучше.
— Нет, Кискинкин Лисеича куры одолеют.
— Ставь стол, закуски тащи.
Все живо бегали, весело. Василий Сергеевич закидывал с плотины в нижний омут. Я устраивал удочки Мише Багряновскому. Взял одну и тоже бросил с плотины. Собачий Пистолет, Коля Куров ходили, ничего не делая. Юрий сел за стол и стал угощать Никона Осиповича, и Батранова, и Ивана Васильевича.
— Дай удочку, — спросил Коля Куров.
— Вот, возьми.
Ребятишки двое бежали с кувшином к Василию Сергеевичу с пескарями. Я взял одного и поставил на живца с большим поплавком. Он упал на воду и немножко заходил. Красив был поплавок из большого белого пера с ярко-суриковой верхушкой окраски на синем фоне глубокого неба и воды.
— Костя, надень мне цирвячка, я не умею.
— Колька ничего не умеет. Вот что <нрзб.>.
— Он вертится, братец ты мой, ницего не поделаешь.
Я надел ему червя. Смотрю, поплавка-то нет. Я схватил удочку — тянет и ведет вправо, к самой плотине. Я дернул.
— Попало, подсачек, — кричу я.
— Подсачек, — кричит Василий Сергеевич.
Иван Васильевич бежит.
— Иди к Василию Сергеевичу.
У меня потянуло опять и завело.
Василий Сергеевич выбросил на плотину большого окуня. Он, как чудная брошка на всей природе окружающего, играл на солнце пестрыми красками.
— Вот так стука! Какой карась-то! Костя, смотри, Вася молодчина.
— Что ж ты, сволочь, какой же это карась? — ответил басом Василий Сергеевич. — А еще университет кончил. Недаром жена дураком тебя угощает.
— А сто ж, это, по-моему, карась.
— Уйди, не мешай.
Собачий Пистолет тоже смотрел:
— У меня так завело и задело, и я оборвал лесу.
Вдруг Миша Багряновский кричит:
— Попала, попала!
И видно было, как в дугу гнуло его удилище.
— Стой, — побежал к нему Василий Сергеевич и взял удилище. — Подсачек!