Удилище гнулось, и большая рыба делала круги по поверхности воды. Огромный голавль лежал на помосте в подсачке.
— Вот Миша молодчина, — говорил Куров, — вот так рыбина!
Миша вынул голавля, взял его и спросил, куда его класть.
— В большую саженку, вот она, с краю.
Он пошел по мосту плотины. Голавль очнулся и моментально, как уж, из рук нырнул в воду, тут же, в край верхнего омута. Только и видали.
— На что трудиться с дураками рыбу ловить, — сердился Василий Сергеевич.
На этот грех, Собачий Пистолет стоял сзади Василия Сергеевича и смотрел, и Василий Сергеевич дернул удочку и задел того.
— Вы тут не стойте, а то я глаз выстегну . Вы мешаете.
— Я с наслаждением ухожу от этой варварской работы.
— Ну и уходи к… а то я, брат, тебе не Юрий, за ножки, и в воду…
Он быстро пошел по плотине, но, выйдя на землю бугорка, визгливо кричал:
— Вы, Кузнецов, не смеете мне говорить «ты» — это первое. Второе — я не позволю.
Я подошел к нему и стал ему говорить:
— Послушайте, вы же человек интеллигентный, образованный, охота вам с ними. Они же грубы. Вас не понимают. Они очень милые люди, здесь это — отдых, они рыболовы, они никогда не поймут вас, этой, т<ак> с<казать>, высоты.
Он меня схватил за руку:
— Я, я, я, знаете, я так жаждал с вами познакомиться. Вы тонкий художник. Вы наш… Ваша картина, помните, на передвижной, «Проводим» (я никогда не писал такой картины) меня заставила писать и писать. Вы только тут среди этих один меня понимаете. Эти хамы, что им мысль, верней, история мысли?
Он взял меня под руку и повел.
Я иду и слышу, кричат: «Подсачек!»
— Я вам скажу, все скажу. Я родился в Полтавской губ<ернии>, в родовом имении моего отчима Н. Н. Чернобородко. Тетка моя… Но прежде чем перейти к их родословной, я скажу, что я и брат мой, который был старше меня тремя годами, и, может быть, разница лет или, вернее, воспитание, которое он получил в доме моей свекрови, и ее личный характер, который я вам опишу потом и который отразился главным образом не на брате моем, а если взять всю эту семью, состоящую из двух ее пасынков, сестры отца и <ее> свекрови, характеристики которых я вам все, все объясню подробно.
«Господи!» — думал я.
— Когда еще мальчиком я ходил, задумчивый и угрюмый, по улицам родного города…
«Господи, спаси. Как мне от него отделаться?»
— Я уже тогда, — продолжал он, — тогда готовился стать писателем, сокрытым во мне там, глубоко. Но свекровь моей тетки Анны Филлиповны, историю жизни которой…
«Ой, — думал я, — спасите! Со-ба-чий Пистолет. Ой…»
— Европа с ее прогрессом, бегущим в изысканиях далеких путей, проявляет индивидуальность, разбрасывая на путях своих достижений…
— Знаете что, — сказал я сразу.
— А что? — удивился он.
— Я вижу, что вы замечательный мыслитель и ум, а западные умы никогда не теряют время, когда у них, полных запасов энергии, должны вырваться наружу <мысли> для света и прогресса (они записывают свои драгоценнейшие сокровища). И вы должны тоже. Ваш рассказ лишь пропадет, растает, и лучшее пропало. Берите перо, бумагу. Эта природа вам даст много, и немедля выберите поэтичное место и спешите изложить ваши светлые мысли. Не медлите, не всегда приходит вдохновение.
Он взял значительно мою руку, кадык ходил по его шее снизу вверх, как будто он что-то глотал жесткое.
— Бумагу, перо, идемте.
В избе у мельника, у иконы, достали пачку бумаги и карандаш.
— Я пойду туда, наверх.
— Идите, идите!
Я был рад отделаться, но что-то жалкое подымалось во мне. Мне почему-то было жаль его. Кадык, его худобу и это прозвище.
На плотине Коля глядел неустанно на поплавки.
— Ну что, берет?
— Нет что-то.
— А Вася щучищу вытащил, и Миша двух лещей поймал. Кто это, Коля, Пистолет, Юрий привез?
— Ну, брат, он такой жулик и ёрник — его все знают. Он говорить может год без передышки.
— Как же, он женат ведь?
— Да, женат. Жена, рожа старая, его бьет. Он в «Русском Слове» справочник.
— Почему же он ёрник?
— Ну, три дела, брат, в суде было, курсистки. Он заговорит их и потом — ау.
— Да что-то непохоже. Что ж это у тебя не берет?
Вытащили, червя не было.
— Что ж ты ловишь еще? Где ж червяки?
— Должно быть, съели.
Я стал вновь ловить и увидел, обернувшись, как литератор сидел наверху песочного обрыва и отмахивался от комаров. А Юрий дрых в тени палатки, и моя собака Феб, пойнтер, тоже спала у его живота. Около ходили коровы, мирно щипали траву. Было пять часов дня, надо заказать варить уху и жарить лещей. Я взял ружье, крикнул Феба и через час принес двух тетеревят. Они были большие. Обед будет настоящий. Когда я возвратился, стол уж был накрыт. Собачий Пистолет все сидел на бугре. Юрий за столом. Вася поймал еще окуней и щуку. Куров что-то говорил, подняв брови, Мише Багряновскому. Иван Васильевич и Батранов ставили на стол закуску и самовар. Самовар был огромный. Он был вычищен и отливал на солнце среди этой природы как необходимый член компании.
— Все готово! Обедать! — кричал Юрий.
Пошли понемногу, но и никто не подходил, чувствовалась ссора утра. Я упрашивал:
— Идите!
Все пошли — я ведь ни с кем не поссорился.
Все сели и молчали. Налили водки.
— С началом, — сказал Василий Сергеевич, — а я-то вас, Константин Алексеевич, обловил.
— Верно.
Я поднял рюмку и просил слова.
— Вот что, друзья мои. Вы здесь все переругались, и я прошу вас выпить, закусить, протянуть руку и помириться.
— Верно говорит Костя, — сказал Куров, — а то это черт-те што. Вот Миша — ты его, Юрий, обидел, а он ничего [он знает, брат, что жена-то его того], ну что тут — надо помириться.
Все стали говорить, что нисколько не сердятся. Только Собачий Пистолет встал и сказал:
— Так как всякий культурный человек своего века, как и Европа…
— Сядь ты, довольно, — закричал Юрий. — Это ведь не контора. Знаем, что ты Пистолет.
Он умолк, а я ему сказал на ухо: «Говорите другое, попроще. Мы здесь отдыхаем, вас не поймут».
— Замечательная уха! О, замечательная!
— А говорил — «варварство».
И. В. Блохин говорил:
— А что здесь ягоды в лесу.
— А волки здесь есть?
— Еще бы.
Василий Сергеевич прислушался:
— Неужто на мельницу приходят?
— Да вот на той неделе в Заозерье телку задрали.
За обедом водки оказалось мало, и вина не было. Юрий загрустил. Но все оживилось, когда Собачий Пистолет рассказал, отчего у него белая кожа. Оказалось, оттого, что он дворянин.
— Позвольте, позвольте, я столбовой дворянин, — заспорил Куров.
— Ты столбовой [дурак], но не дворянин, — ответил Юрий.
— То есть как же это? Нет, позвольте! Я докажу, мой папася…
— Твой папася, — перебил его Юрий, — служит на железной дороге по тарифу или черт его знает по чему, ты сам говорил мне, что он из кантонистов, то есть его дед. Он же отдавал тебя в филармонию. Я видел, брат, документы. Ну что, почему ты столбовой?
— Позвольте, позвольте, я дворянин столбовой не по папасе, а по мамасе, вот что. Вы извините, постойте, моя мамася была игуменья Успенского собора, то есть не собора, монастыря.
Все хохотали.
— Что вы смеетесь?
— Что ты, леший, ты от игуменьи родился?
— То есть как так, от игуменьи? Это была бабушка, она пошла потом в монастырь, урожденная, — сказал <Куров>, грозно и значительно сдвинув брови, — Сверчкова-Попчипузова.
Все хохотали. Он был доволен и замолчал.
— А ты, — сказал Юрий литератору, — никакой не дворянин, так как фамилия твоя Жучкин. Из дворовых людей, прозвище собачье. [Может быть, потомок псарей, и это еще хорошо, псари, а вероятней, из лакеев.]
Собачий Пистолет вскочил, глаза бегали во все стороны.
— Да, я не имею удовольствия быть незаконным сыном князя Голицына. Но отец мой статский советник Христофор Викторович Жучкин.
Опять все — «ха, ха, ха».
— Ну, прощайте. Когда приезжать? — говорили Иван Васильевич и Батранов.
— Да мы здесь останемся завтра целый день. Приезжайте к семи вечера.
— Я не могу остаться, — сказал Собачий Пистолет. — Мне в Москву надо утром.
— У вас есть оружие? — спросил он у Ивана Васильевича.
— Чего? Оружия? Нету.
— А как же стада волков?
— Чего тут, явный факт! Они нешто нас съедят? Не, им ты худой. Вот его бы, — показал Батранов на Юрия, — а в тебе есть-то што?
Все смеялись. Выпили на прощанье. Положили яиц, ватрушки в дорогу.
— Ну прощай, законный сын, — говорил Юрий, уж изрядно выпив. — Мне совершенно плевать, чей я сын — Голицына или еще хуже. Мне все равно, но я твердо знаю, что я еще не сукин сын, а это много. Ну, прощай.
Собачий Пистолет сунул мне бумагу, сказав:
— Прочтите. Я вас увижу и [доскажу потом], когда не будет этих…
Миша Багряновский:
— Я тоже поеду, мне необходимо завтра к Зимину — дела.
— Ну, прощай, Мишка, не сердись.
— Я не сержусь нисколько. И потом, она ведь и не жена мне, то есть по закону. И мне все же неловко как-то.
— Уехал, слава Тебе, Господи. Мишу жалко. Дурак ты, Юрий.
— Ты за каким лешим привез этого болвана к Константину Алексеевичу? Юрий глядел и молчал.
— Да, но вот что, я в редакции сказал, еду к Коровину, а он: «Поедемте вместе». Я его хорошо знаю и вижу, что он меня надул. Зачем он приезжал, неизвестно.
— Да ты знаешь его хорошо?
— Нет, очень мало.
— А разве ты его не знаешь? — обратился ко мне Юрий.
— Совершенно не знаю. Я даю тебе честное слово.
— Странная штука!
Кузнецов хохотал, и глаза закрывались сами по себе.
— Я его, — сказал Куров, — знаю. Такая балда, жулик. Он же справочник в редакции. Ну, вот что-нибудь в библиотеке отыскать, вырезки прошлого года. Его посылают, а жена дурочек держит.