— Да я знаю. Я думал, что это Юрий — кого к Косте привез, зачем это? Он подловит девчонку, а жена потом сводничает.
Вася ржал, Юрий мигал.
— А почему Собачий Пистолет кличка?
— Он говорит, так похоже. Его в кружке Мишка Климов прозвал, я знаю.
— И ты совсем его не знаешь, Юрий?
— Не знаю. Ха-ха-ха!
— Постойте, он тут мне оставил рукопись, на бугре что-то писал. Вот она, читай, Юрий.
— Где очки?
— Дай я прочту, — сказал Куров.
— Читай, читай.
Если европейский глаз возмог бы проникнуть в ту чудовищную природу вещей, которая окружает меня в настоящую минуту и тоже моего собрата и единомышленника, страдающего окружающим невежеством и варварством среды, из которой нет выхода.
Добрейший друг мой, Константин Алексеевичу я жму Вашу счастливую руку и говорю, да, брат, судьба нас связала, но они, они, эти убийцы энергии и вдохновения, задушили своим началом это наше с Вами начало близкого, истинного знакомства. Если б я не стал купаться, то ход событий получил бы обратную сторону. Но я спасу Вас во что бы то ни стало. Я приду один и спасу Вас. Я вырву Вас из когтей некультурных людей. Конечно, не лишая Вас знакомства с умнейшим — это Н. Н. Куровым. А остальные?! А эти берега, которые поросли глухими кустами, и эта мельница. Ах, они ждут Вас, Ваших рук. И рук европейцев — железа и бетона — и дорожек, посыпанных песком. Эта река тоже неровна и разнузданна, как Ваши пошлейшие друзья (кроме Н. Н. Курова), глупые. Жилище мельников — что это? Разве они поймут Ваши идейные картины «Учитель» и «Проводим» (я никогда и не писал таких) — никогда. Им дороже печной горшок. Мы разрушим с Вами этот мир. Это место будет ровно — реку введем в берега и омостим края камнем, где не будет зарослей и сору. И поставим купальню для безопасного употребления. Да, я это хочу, я отныне буду влиять на Вас, страдающий друг и брат мой. Это Ваше имение я возьму отныне в свои руки, и жена моя Л. H. будет им распоряжаться. Она насадит цветы и сделает клумбы, и Ваши картины будут покупать иностранные меценаты и говорить о них, как и у нас. Культура.
Юрий хлопал глазами. Василий Сергеевич хохотал до упаду.
— Цорт-те што, — сказал Коля Куров.
Василий Сергеевич показывал на Курова пальцем и не мог сказать ни слова, только два выговаривал с расстановкой:
— Самый умный! — и опять без удержу ржал. — Самый умный… — и опять…
— Ну что ты, это уж глупо, ну что тут такого?
Я не мог терпеть, задыхался от смеху:
— Юрий, ну что?
И Юрий захохотал.
— Имение-то это мое, — хохотал я, — реку камнем мостить, — ха-ха-ха.
— Ну сволочь же. Колька самый умный. Ой, ха-ха-ха.
— Да что вы, черти, — сказал Колька, — ведь написано не очень уж глупо.
— Ха-ха-ха.
Это было трудно терпеть. Подошедшая мельничиха тоже смеялась. Юрий катался на животе. Коля Куров смотрел в недоумении, и это было всего смешней.
— Послушайте, надо этого Пистолета, [сукина сына], воротить, — сказал я. — Такого не найдешь. Откуда ты его взял, Юрий?
Юрий и Василий Сергеевич давились от смеху.
— Я не понимаю, в чем дело, — сказал Куров.
— Откуда у него взялось в голове, что это мое имение? Почему мое? Кто это ему сказал, вообще, что у него в голове сложилось, попав в нашу компанию? Что он думает? Он будет влиять на меня? Ведь это оттого, чтобы уладить это надутое настроение этой ругатни, я ему сказал, что «они вас не понимают. Вы культурнейший, исключительный ум». Он увидел и сразу сообразил, что я глуп, раз считаю его таковым, и, значит, я тот, которому можно втирать очки Собачьим Пистолетством, и, как жулик, сообразил и выгоду: только вот убрать этих. И он со мной и с его женой начнет культивировать имения мои. Что, как это всегда у жуликов нет догадки, что их видят тогда, когда они выходят из пределов их привычной среды? И вот почему Кольку он счел умным. Он увидел, что Кольку-то он как хочет обработает.
— То есть как это, позвольте? То есть как это он меня обработает? Но нет, брат, это погоди, это ты, Костя, зря, брат!
— Он и на вас на всех как смотрит? Вот, мол, Коровин, знаменитый художник. Имение, у него в голове шут знает что. Коровин богач, вздор — вино, икра, балык, вздор, по его мнению, праздно проводит время [и в самом деле может казаться]. Вы его обираете, пользуетесь и держите в руках, живя на его счет, и, видя вас впервые — весь тон, и наши глупости, и этот вздор, — он счел за ужас общества. По скудоумию он забрал себе в голову спасать меня от этого скверного общества — к себе, к жене — сажать цветы, клумбы, как в Пушкине на даче.
И почему-то это у него в голове Европа? Но ему не понравилось, что Вася сказал: «Уйди, я не Юрий — за ножки и в воду». Он быстро ушел с плотины. Верно говорит Колька, что он курсисток обделывает. У него ход — влиять, заговаривать, идейщик. Таких жуликов я видел много. Курсистки любят и считают его идейным работником. А он потом торгует ими ради денег. Это верно говорит Колька, что он жулик. Только как он не видел, что я, говоря ему «высокий ум ваш», смеялся. Как и почему я угадал, что он не примет это за ложь, а примет за чистую монету, вот странно. Как он сел на бугор писать «вдохновение» свое, не терять часы дара небес? Как это? Потому что он привык работать там, где верят его идейной болтовне, и женщины любят искать духовной пищи ради каких-то благ и даров своего спасения — влиять, но, по глупости своей, попадают в руки подобных котов и жуликов. И вот Колька — «умнейший человек». Почему он ничего против него не имеет? Ясно, он его заговорит. Колька будет спорить с ним, не будет согласен, ну, это ему только и надо — с ним говорить, это уже все…
— То есть, позвольте, как это он меня заговорит?
— Постой, он, чтоб казаться, объявляет себя литератором. И что он пишет? Он и придумал, что рукописи его нечаянно сожгла жена, чтоб ты, Юрий, пожалел, сказал: «Как это вы так неосторожно?» И вот ты был бы тоже умный, и тебя можно было бы оставить при мне. А ты, по рассказу же, что жена сожгла рукописи мужа-писателя, сказал: «Ну и жена дура у вас», т<ак> к<ак> ведь самим рассказом он уж сказал, что жена дура… А разве то, что на его вопрос «в Охотине ваше имение больше Шаляпинского?» — я нарочно ответил: «У меня огромное. Шаляпин — что». — «Я думал, он твой друг. Вы картины и пишете здесь? — спросил он. — Это мастерская?» — «Нет, — ответил я, — это охотничий домик. Мастерская моя там», — показал я в окно (то есть хотел сказать — в природе). Он и вывел из этого, что и эта мельница мое имение. Вот теперь я догадываюсь. А это желание казаться культурным — у него это слово на каждом шагу. Его рыцарская речь с пафосом в защиту женщин и жены — это совсем не очень-то простой преступник, но очень вредная тварь. Вот вы увидите, что он будет говорить дорогой Ивану Васильевичу. Но ведь мужичок-то хитер. Иван Васильевич сразу его разгадает. Ну — я пойду писать — вечер будет замечательный. Поди-ка, возьми эти тона на темных ольхах. Они и черные, а и светлые.
И я решил собирать инструменты и, выбрав место, начал этюд. Коля сел около.
— Знаешь, Костя, — начал он, — я не знаю, брат, что мне с Раисой (женой) делать. Вот Миша, он не женат, брат, а я ведь женат. Приду домой, есть хочется — ничего нет. Она ушла или спит. Это не жизнь. У меня ведь дочь. А то я ее бы бросил.
— Но отчего же, Коля, если она тебя не любит, а это ясно, она тебя не бросит?
— А кто ее знает, я бы рад был. Я ей говорил: «Разойдемся, пожалуйста». А она — «Нет».
— Ведь ты даешь деньги или у ней есть?
— Я, у ней ничего нет.
— Дак ты ей скажи: «Вот вам столько-то».
— Говорил. Нет, брат.
— Но ведь она может выйти замуж?
— Не хочет — дураков-то нынче мало стало. Вот этот Пистолет — это ее знакомый. У них там какие-то заседания литературные. Этот еще из кружка, как его? Его «Женское тело» прозвали — он издает журнал «Женское дело». Тоже парень ловкий насчет баб.
— А может быть, она живет с кем-нибудь?
— Кто ее знает. Может быть. Дочь мою жалко. Она способная такая, пианистка, первая ученица, брат. Отец мой дочь любит мою. «Терпи, — говорит мне, — Коля. Я тебе не советовал на ней жениться. Характер скверный у ней, говорят, был…» Она при нем совсем по-другому со мной, такая любезная. Так ловко притворяется. Ну, бабы, такие они, ну! Отец говорит: «Ты сам, — говорит, — виноват. У тебя такая прекрасная жена». А я ведь, муж-то, я знаю, прекрасная или не прекрасная. Что же это он говорит?
А солнце вечерними лучами заливало берега и лес, кладя голубые, фиолетовые тени далеко, длинными коврами, пересекая овраги, обрывы и выступы бугров. Ярко, пышно, бархатом ложились его желтые лучи, весенние, насыщенные на стволах деревьев и обрывах песков, опрокидывая все в зеркале вод. Как хорошо! Как хороша ты, природа! Как прекрасна жизнь!
И зачем так много горя в сердце человека и так много зла? Неужели это все только по глупости его? Да, по глупости. Зачем нужен ему, человеку, этот ад? Зачем он делает его здесь, на земле, так как ведь живет-то он в раю? Ведь это, вот это — рай. Да, рай. А внутри голос говорит мне: «А рыбу-то ловишь, ей — рай? Ешь ее, ей — рай?»
Кончив этюд, я пошел его укладывать в ящик. Шел плотиной. Слева, сбоку, в воде до половины стояла большая корзина, которая употребляется для сена, а в ней плавают пойманные рыбы. Я посмотрел кругом и вижу, что никого нет. Опрокинул корзину. Рыбы было много. Как стрелы, разлетелись они в быстрой воде и пропали в глубине. Но, дурак или умный, лещ не выходил. Он думал, еще какая-нибудь ловушка приготовлена, лучше, мол, в корзине сидеть. Но я его вытолкнул муштабелем, и он пошел, тихо и важно. Они, лещи-то, такие важные, как столбовые купцы. Из людей больше всего похожи на лещей немцы. Ведь если посмотреть, то есть кое-какое сходство в природе. Например, Коля Куров похож на плотву