— Хозяин?! Неужели это правда? Здесь жить нельзя, нельзя.
— Живем. Да что говорить, болтают больше. Я что здесь живу, ничего евдокого не видал! Разок было, давно этому делу. Ну, напугался я шибко.
— А что такое?
— Да вот иду я этак лесом из Заозерья, вот туточко, по дороге в Козельники вот недалече, и мостик тут, и тихим голоском из-под мостика: «Берегись, дедушка Никон». Явственно так, да так жалостливо. «Господи, — думаю, — что это он под мостиком?» Посмотрел и оробел — никого нету. Мостик-то и овражек — махонькой. Робь меня взяла. Иду. Вдруг как грохнет передо мной, затрещит. Огромадная сосна прямо в шагу от меня упала. Ну, задавила бы. Я заробел. Домой прямо бегом. А боле ничего и не было. Ангел, знать, это был. Пошто жисти моей хотел <нрзб.> знать.
— Бывает. Это-то хорошо, а вот хозяин…
— Не понравился хозяин, что в омуте сидит, Вася? — сказал я.
— А кому может понравиться, Константин Алексеевич, такая гадость? Морды у него нет, и, если это правда, это ведь жить тут нельзя.
Нам клали сено в палатку, так как спать в сарае не хотел ни за что Василий Сергеевич и нас не пускал. Да и уж весело быть вместе! В палатке горел фонарь. Я лег справа, Василий Сергеич посреди, Коля — слева. Василий Сергеевич взял от <2 нрзб.> ружье и топор и положил около себя.
— Что ты, Вася, вооружился? — смеялся Куров.
— Чего ты смеешься? Вот посмеешься, здесь, брат, местечко глухое, вот оно что.
— Что ты? Дом рядом, помольцы.
— Вот помольцы, они-то и зарежут. Нет, со мной шутки плохи.
Легли.
— А зачем это Юрий Мише сказал про жену, нехорошо.
— Чего нехорошо? Нет, хорошо. А что ж, лучше, что он дураком ходит? Друг должен сказать. Что ж, он не видит сам, дурак? Так сказать должны.
— Пожалуй, верно. Женщина — это очаг, а какой уж тут очаг? Смотри, вот что это у сарая-то? Что? Что?
У сарая ходит белая фигура, толстая, остановилась, села.
— Вот ты, черт, хозяин! — Василий Сергеич смотрел, приподнявшись, с выпученными глазами. На луне фигура белела.
— Идите сюда спать, на сене хоро-о-ошо, — кричала фигура.
Хорошие рыбы — лещ большой. Посадили в сажалку, закрыли.
— Ну, чай, самовар, есть хочется. — Василий Сергеич забыл хозяина. — Надо Юрия будить.
Колька пошел за ним. Идет назад:
— Юрки там нет.
— Как — нет?
— Нету.
Пошли все. Сарай открыт, сено. Ищем — нет его, ушел, куда ушел?
— Санька, где Юрий Сергеевич?
— В сарае.
— Нет его там. Никто не видал.
— Пойдем ловить.
Я устроил спиннинг и стал бросать. На третьем забросе села рыба, шереспер. Как он кружит, сильно бьет воду, гнется спиннинг. Серебряный красавец попал. Одиннадцать часов, Юрия Сергеевича нет. Коля забеспокоился:
— Не утоп ли Юрий?
— Утащил его хозяин.
— Нет, купаться стал? не утонул ли?
— А где ж платье?
— Да, верно; куда ж он делся?
[— Я поглядел. Смотрю — сотня. Не ошибся ли он?
— Чево это? За красную две лошади купить можно.
— Бери, Иван Васильевич, это он всегда — не сумлевайся.
«Трах! Трах! Трах! — раздавалось в заводи. — Трах!»
И стаи уток, вытянув полные шеи, летели кучками.
«Трах! Трах!» — опять.]
— Иди сюда, Костя, слушай-ка, что Иван-то Васильич говорит.
Я подошел к палатке.
— Слушай, я ему морду набью в кружке, — кричал Василий Сергеевич.
— Да чего говорю. Этот-то господин, что поехал с Батрановым, ко мне пересел и очень стал бранить Василия Сергеича и всех. «Я, — говорит, — приеду в Москву и к прокурору всех, всех, кроме Константина Алексеича и Николая Курова. Всех, — говорит, — за решетку. Вы, — говорит, — не знаете, какое у вас тут дело затевается. Против Государя вы все, которые возле Кузнецова, все попадете. Я, — говорит, — Константина Алексеича спасу, а другие — ау, — быть всем в Сибири». Я говорю: «От них ничего этакого не видывали». А он: «Нешто они вам покажут что». «Ты, — говорит, — до поры до времени никому этого не говори. А я, — говорит, — сам сюда с жандармами нагряну. Вас выручу, а уж им будет жарко!» Вот ты, Юрка, какую ты сволочь к Косте привозишь. Он Батранову говорил сначала, а потом ко мне перелез, и мне начал. А я ему говорю: «Неправда, — говорю, — господин». А он сердится: «Как — неправда? А вот другой-то возчик говорит, что правда». А ведь Батранов на все говорит «Явный фахт». «Я, — говорит, — вас могу защитить. А то и вы ответите». Я ему: «Да ведь они охотой веселятся, что Константин Алексеич боле нашего картины работает». — «Что вы говорите, это они глаза отводят, они там динамиту готовят, и мельник с ними заодно».
Мы все смотрели, выпуча глаза.
— А я только ему сказал: «Что вы это, господин, все зря, с досады. А потому, что брат мой здесь на станции служит, и его жандарм старший оченно хорошо знает, и меня, то позвольте вас им представить взанепременно, чтоб на нас этакую ябеду не вили. А там дело разберут».
— Ну что же он?
— Ну, что и говорить, грех. «Я тебе и то, и это, и десять рублей, и плед подарю», — и так, что смотреть на него противно. Ну, поехал. Так ласково прощается. «Вы, — говорит, — это забудьте».
— Ну что, Юрка, кого это ты привез?
Юрка мигает.
— Я не вы, я ему буду морду бить в кружке, — кричит Василий Сергеевич.
— Я тоже, Костя, в морду дам ему.
— Позвольте, эдакая скотина, ведь этакая же сволочь.
— Нет, Юрий, брат, так нельзя.
— Да ну его к шуту. Жаль, что он был здесь, воздух испортил. Отвратительное воспоминание.
[— Вот охотники идут. Не говорите им этих мерзостей.]
— А Батранов-то не приедет. Тут я с двумя подводами. У его праздник, к родным поехал. Он ведь чуден больно. Он мне сказал, что этого барина-то ведь В<асилий> С<ергеич> утопить хотел и он в суд на его подаст. Я вот приехал. Почто, думаю, дома сидеть, дела нет. А тут, у вас-то, веселей жисть. Да и дорога <2 нрзб.> не сломать бы что. Лучше бы завтра поутру аль теперь.
— Верно, Иван Васильич, завтра поутру и поедем.
— Ну что, Николай Николаевич, как дела, вы без охоты?
— Ну нет, как же. Я сома вот какого, — показал он больше вдвое, — вытащил.
— Ишь ты, посмотрю пойду.
— Ну, жара, а Вася опять ловит. Пойду-ка я с ружьем, а то Феб на меня сердится.
Только взял ружье, Феб затанцевал и стал лаять.
— Пойдем, Феб, в заводь.
— И я пойду, — сказал Юрий, — и я.
Заводь недалеко. Вошли в бор, солнце пятнами бросало щедро блеск через ветви строевого леса. Пряный воздух сосны.
— Смотри, грибы.
— Что же мы не догадались, грибы наберем. Это поганка, а это тоже вот подосинник.
— Куда же их?
— В шапку.
— Вот белый, — говорит Коля.
— Нет, какой белый.
— Что ж, но это хороший моховик. Едят.
— Пойдем туда, мельче лес. Смотри-ка, какой, вот другой, — Юрий нашел.
— Это белые, это верно. Еще — во мху они.
Феб вправо забирает.
— Я пойду, а вы тут грибы берите.
Феб ведет. Странно — долго я все иду, край леса, рядом — мелкий, дрова. Феб стал. Опять ведет. Я выхожу в мелкий. Где Феб? Смотрю — нет Феба. «Тр, тр», — взлетел шум с резким треском, и прямо посреди неба из большого леса показывается глухарь — почти подо мной падает. Феб выбегает и несет, поднял его, гордо и медленно несет.
— Фебушка, молодчина, дай-ка, дай.
Феб с глухарем ходит вокруг меня. Желтые глаза его весело смотрят.
— Ну молодец!
Отдав, он вспрыгнул ко мне и вновь пошел в мелкий лес.
Ягдташа не взял, как тащить? <Нрзб.> хоть привязать и повесить на плечо. Неудобно.
— Феб, Феб, — кричу я.
Феб, слышу, идет. Я повернул.
— Пойдем, Феб, на заводь (Феб понимает слова).
Прямо взял по краю леса. Вот белый, огромный, уж скис, другой, еще, а вот поменьше. Червивый. Куда я их положу, если и хорошие попадут? Лес кончается, вправо заводь внизу. Я взял лесом, вдруг Феб сразу встал мертво. Я подошел:
— Возьми!
Феб сделал шаг.
— Возьми!
Еще шаг, другой, и треск. Мы видим, на меня прямо вылетела точка. Вправо мимо меня — два. Я выстрелил и ближнего убил. Феб стоит.
— Возьми.
Вылетел еще, и этого убил. Я взял, а второго не найду. Сзади вылетает еще.
— Феб, сюда, ищи.
Феб встал.
— Пиль!
Не с места. Вдруг хватает первого. Слышу:
— Ay, ау!
— Ay, — ответил я.
И кто-то бежит:
— Костя, Костя!
Иду. Феб опять встал и ведет. Стал.
— Пиль!
Опять ведет и… стал.
— Пиль!
Вылетает черныш. «Бац! Бац!» Черныш падает на ровное место. Феб несет. Слева стоит Коля:
— Костя, голубчик, Юрий пропал, не заблудился ли?
— Найдется.
— Я ему «ау, ау», а он ни гу-гу. Смотри, Феб-то, что это у него во рту, какая-то птица?
— Тетерев.
— Ну, брат, я первый раз охоту вижу. Вот хорошо.
Феб положил тетерева и опять взял, и стал ходить кругом около Николая Николаевича.
— Ну дай, дай, Фебушка.
Феб положил.
— Костя, голубчик, это не тетерев, тот серый.
— Но это петух, черныш, а то — тетерка.
— Вот что! Какой здоровый.
— Вот здоровый, — обернулся я.
— Батюшки, что это? Я никогда не видал таких. Вот так птица! Матушки! Да ты весь в птицах, в карманах торчат. Вот ты, Костя, охотник. Мне говорили раньше: «Костя такой охотник».
И он прищурился:
— Какая же это-то птица? Большая очень.
— Это глухарь, тетерев.
Я бы не отвечал, если бы немного подумал, что он притворяется. Но нет, верно, он не знал. Он был без шляпы и ее держал в руках, всю полную до краев грибами, но большие белый и подосиновик сверху, а внизу — мелкие поганки.
— Что же ты поганок набрал?
— Ну нет, уж извини. Это в уксусе — язык проглотишь. У нас в Пушкине мамаша…
— Да поганки же, Коля.
— Нет, это опята. Я-то уж грибы знаю, не спорь.
— Пойдем домой, тащи черныша.