— Ну и ловко ты стреляешь. Часа два — сколько дичи.
— Скажу тебе, это случай, не всегда так, я сам удивляюсь. Тут много, а у нас уже не то.
— Постой, куда мы идем? Я что-то запутался.
— Постой, по-моему, туда надо. Ты откуда пришел?
— Вот оттуда. Пойдем туда, а то я всегда путаю.
Опять грибы.
— Вот это какой, Коля?
— Ну, брат, это березовик.
— Верно.
— Где же мы?
— Да надо прямо.
— Так ли?
— А лес-то какой!
— Костя, что это сидит?
— Где?
— Да вон.
— Да где?
— Вон, видишь?
— Да где, на ветке или на земле? Что ты видишь?
— Нет, это мне так показалось. Я думал, заяц.
— Что ты, собака здесь. Заяц убежит.
Мы говорим.
— А бывает, притулится Феб, стойку делает, шельма, но не бежит — знает, что не догонит.
— А зачем он стойку делает?
— Это уж в природе их, как бы приготовляется поймать, замирает.
— Да что ты? А я ведь думал, он бегает — просто пугает, и, думаю тоже, как он пугает, а не ловит? Я думал, он и ловит.
— Да ты не был никогда на охоте?
— Нет, брат.
— Когда летит, то трудно стрелять, когда сядет — вот хорошо.
— Постой, куда же мы идем?
— На мельницу.
— Я знаю, но туда ли?
— Да как же, вот лес большой, и вот мельница там. Так ли, Коля?
— Смотри, Феб повел.
— Стой, иди сзади.
Ведет влево, стал. «Тр-р!» Вылетел тетеревенок. «Бац-бац!»
— Мимо, не попал, — сказал Коля. — Как интересно о Фебе-то. Как стоит — хвост вытянул.
— Постой, ведь это из первого выводка, значит, ушли недалеко и прошли большим лесом.
— Что ж, это мы ведь заблудились.
— Как же, вот там мельница.
— Что же ты показываешь в другую теперь сторону?
— Коля, ты не знаешь, и я не приметил.
— Я всегда путаю, у меня нет понимания места, а у других оно всегда есть. Ведь мы уйдем куда, тут ведь леса на восемьдесят верст, без жилья.
— Да что ты, вот так штука!
— Давай кричать тогда.
— Что ты, Коля, что, зачем кричать?
— Придет кто-нибудь, а мне пить очень хочется.
— Постой, вот что, пойдем назад.
— Что ты, Костя? Столько шли, и назад. Ну, куда, по-твоему?
— Туда вон.
— Это и есть назад.
— Как же так? Пойдем.
Опять шли.
— А тяжелый, чертыш-то.
— Не чертыш, а черныш. Где Феб? Феб!
Феба нет. Феб горячился и усиленно искал. Вдруг сразу стал у большого леса. Я подошел, он бросил и пошел в сторону.
«Тр-р, тр-р!» — раздалось справа.
По ельнику в чаще — рябчики. Я побежал и стал смотреть. «Тр-р!» — перелетел один. Я выстрелил — мимо.
«Тр-р!» — другой переместился. «Тр-р!» — третий. И опять я выстрелил в то место. С ели, где я стоял, полетел от меня ровно. «Бац!» Рябчик упал. Феб бегал зря и горячился, но рябчика поймал и несет. Я стал брать рябчика, как опять с ели затрещал еще. Я выстрелил зря, не видя, но случалось и так убивать… Пошли опять, и Феб тут же мертво стоит. Подошел:
— Пиль!
Стоит.
— Пиль!
Ни шагу. Я глажу Феба. Он — как мрамор и ведет глазом. Я смотрю вперед:
— Феб, возьми.
Ничего. Место ровное, игольник, и на игольнике, вижу, рябчик лежит. А сначала не видал, смотрел долго, куда <и Феб>.
— Феб! — закричал я громко. — Пиль.
Феб взял рябчика. Это я убил, стрелял по месту, куда <нрзб.>. Но куда же идти — неизвестно.
— Вот как мне охота нравится. Я бы сам стрелял. Непременно куплю ружье и пойду на охоту. Тетерок-то сколько!
— Это рябчики.
— Да что ты? Рябчики ведь в Сибири водятся. Постой, куда же мы пойдем?
— Да вот туда.
— Ты же опять показываешь в другое место…
— Все равно, пойдем. Положи в карман рябчиков. Погоди, головки под крыло — запачкают.
— Постой, у меня в кармане газета — расписание поездов.
— Завертывай, покурим.
— Какие хорошенькие. Ну, я никогда не видал охоты. Феб молодчина. Как он рябчика-то поймал! Отчего он не ест и <3 нрзб.>, а ловит?
— Он не то что их не ест сырыми — и жареными тоже.
— Да что ты?
— Что это значит, неизвестно.
Феб подошел ко мне и обнюхал глухаря, потом к Коле и тоже понюхал черныша. Потом к самому моему лицу стал мордой. Я его гладил. «Куда идти, Фебушка, домой?» — «Зачем домой? Охотиться хоть год я не устану».
Вдруг он стал ловить слепня у спины.
Встали, пошли. Справа лес пореже, и в нем поляну пересекает наезженная дорога.
— Вот она, пойдем, Коля, вот дорога, куда-нибудь выведет.
— Ау-у-у, — послышался женский голос.
— Ау-у-у, — откликнулся другой.
— Пойдем на голос, спросим.
Пошли скоро, но никого нет. Пошли к дороге — слева у леска две женщины с корзинами. Пошли к ним. Они — в лес.
— Постойте, мы охотники.
Они остановились.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Скажите, где, в какой стороне Новенькая мельница?
— Эвона, это ж туда, на Остеево надо.
— А дорога эта куда?
— На Захарово, а эта — на Святое.
— Так как же нам идти?
— Вам туды, край леса забирай, Нова мельница там. Как на Нерль выйдешь, она тут-тко, вправо, и есть. А вы откелева охотники-то?
— Мы московские, только на мельнице стоим.
— Вы к нам в Святое приходите. У нас там волки шесть овец задрали. Волчиха-то в болоте. Злющая, я ее сама видала. Так зубами стучит — ужасти.
— Эта молодуха-то, дочь твоя?
— Дочь.
Обе засмеялись.
— Что ж, много грибов-то набрали?
— Во, все белые.
— Скажи, голубушка, вот ему, что это у него в шапке, что за грибы?
Коля обрадовался.
— Да вот, — и стал показывать.
— Да что это? Этакие-то и незнаемо что — поганки.
— Ну что?
— Нет, позвольте. Это опята.
— Да что ты!
Они смеялись.
— Нешто опёнки такие? Ты, родимый, не ешь их, а то помрешь совсем.
— Бросай их, Коля.
— Нет уж, извините, я знаю.
Бабы смеялись:
— Охотники вы правильные, ишь, тетёр что.
Дорогой ехала телега в ту сторону, куда нам идти. Сидел парень молодой.
— Вот остеевский едет — маленько дольше, езжайте с ним. Прощайте.
— Спасибо вам, тетеньки, — позвольте вам на гостинцы…
Обе законфузились.
— Почто ты, труда нет!
— Ну, возьмите полтину.
— Что ты, спасибо, вот право. Нате грибков-то.
Она взяла полтинник и захлопотала, куда нам положить грибы, выложила на траву и отобрала живо лучшие, все белые.
— Коля, бросай поганки.
— Но нет уж, извините.
Я увидел, что с ним ничего не поделаешь, подставил свою шляпу. Она положила грибы и засмеялась, весело и радушно, показывая рукой на Кольку:
— Прощайте.
— Прощайте, благодарствуем.
— Чего ты смеешься?
Она еще больше засмеялась и пропала с дочерью в лесу.
— Пойдем скорей, догоним телегу. Эй, постой, молодец!
Молодец хлопнул лошадь и помчался, потом сразу стал.
— Подвези нас к Остееву.
— Садитесь.
[— Далеко до него?
— Верст десять будет.
— Что же это? Мы, заметь, шли в другую сторону — хорошо, вышли на дорогу.
— А вы чьи будете?
— Нам на Новенькую.
— Да ты Коровин, Кискикин Лесеич?
— Я самый.
— Я тебя узнал — сначала думал, не ты. Я сапожник, помнишь?] Да ты это, Кискикин Лесеич?
— Я самый. Да как ты вырос, я тебя и не узнал, какой ты парень-то стал. Сережка, ты ли?
— Чего, я женат. Сын уж у меня.
— Да что ты! Ну, хорошо живешь?
— Живем хорошо, а сапоги-то тебе, что текли, подметовал, они на тебе — что, не текут?
— Нет. А ведь четыре, нет, пять лет прошло.
— Важный товар. На охоту приехали к Никону Осипычу?
— Да, у вас хорошо, весело на мельнице.
— А нам по вас чудно, у нас говорят: «Коровин рыбу удит, а то планты сымает. Чево сидит, неводом бы хоша поймал што, а то пымает и зачнет пускать назад». Чудак, я сам видел — три дня ловил, а потом назад всю пустил.
— Мне рыба-то, что охота, — я брал, что нужно на уху, а то стухнет.
— А где барин-то, вот что леших боится?
— Тут, на мельнице.
— Ну, паря веселый он, ну и чудак же.
— А что?
— «Чево, — нам говорит, — волки есть тут?» Мы говорим: «Есть». — «И где?» — спрашивает. А мы ему: «Вот в овраге, вечер, два сидели». А он у оврага сидит, рыбу удит, тут, недалече от мельницы. А он нам: «Врете вы». — «Чего врать, спроси вот Сережку», — на меня показывают, а я уж старше их. А он опять. «Серега, — говорит, — видал волков?» А я ему: «Вечер видал двух». — «Где?» — «В овраге, вот тут». Он — удила, и домой. Я гоню в ночное белую лошадь нашу, а сам «у-у», он как побежит, ну чудак же.
— Серега, ты нынче приди, когда стемнеет, прошу тебя, встань за мельницей, <за> амбаром, и начни «ха-ха-ха», пострашней, — смеется это хозяин, значит.
— Ладно. Чудно. А знаешь что? Я трубу возьму от самовара, в ее <буду> — вот страшно будет.
— Вот, вот.
— А потом я утром приду — завтра Ильин день, слободно. Пискарей вам ловить. Вон оно, Остеево-то. Вам идти вон, вправо, ближе, а хочешь, довезу до мельницы.
— Нет, не надо, мы дойдем. А ты, Сергей, не веришь, что там, в омуте, «хозяин»?
— Кто знает, вот на Шахе — там есть.
— Что же есть?
— Человек там по ночи бегает и кричит все: «убили, убили». Это верно, я сам слышал.
— Ну что ты!
— Ей, ей.
— Ну, кто пьяный, может, а то — тоже пугал.
— Нет. И мельник от его помер, а как помер, шабаш, перестало.
— Да ведь он колдун был.
— Да, колдун.
— А ты веришь?
— Чего же, все знают.
— Ерунда это все.
— Вестимо, ерунда.
— Что ж ты говорил — десять верст, а тут и пяти не ехали.
— Да кто считал-то? Так кто ее знает сколько.
Дорога пошла книзу и шире, показались перила и мост деревянный горбом, потом без перил, а за ним — крыши Остеева. Впереди моста луг. За зарослями — кустами ольхи — бело-розовые облака большими шапками клубами поднимались ввысь. У края дороги, по краям леса голубели, синели колокольчики. Как весело — как хорошо на душе.