— Колька, что ты скучный?
— Я ничего. Я теперь, брат, приеду в Москву, покажу Раисе, кто я такой. Вот она посмотрит.
— Да брось ты, посмотри кругом, посмотри, какая радость.
— [Я вижу.] Природа-то хороша, но бабы, Костя, вот сволочи, и что, и черт-те што им надо, не поймешь.
— Стой, Серега, вот Новенькая.
— Ну, прощайте, — Новая.
— Да ну что, благодарствуй, кланяйся.
Он стегнул лошадь:
— Эх, грех неровный, — и засмеялся. «Эх вы, белы рукавицы, сине зарево», — запел удало Серега и помчался в деревню. Слышно было, как тарахтела телега, проезжая по мосту.
— Вот он к жене поехал, веселый, а я куда поеду? — сказал Коля. — Смотри, вот он, Юрка-то, <нрзб.>, он не заблудился. Юрка напугал нас. А вот что, я бы на месте Мишки жену эту — шван-дребен, и все тут. [Она ведь не жена.] Я так — шван-дребен, и в тот же день другую — я уж знаю их, я так и приласкаю.
— Да у тебя почти что такая, а Миша верил.
— Вот Раиса зачем за меня замуж вышла — неизвестно. Я до сих пор не знаю.
В глазах поплавки опускались в воду; не тот тон, внизу беру <нрзб.>. Имение — <нрзб.>.
Проснулся утром — Вася ушел, Колька спал. [Я его разбудил.] Солнце было над лесом, часов пять. Какое утро! Вышел, тут рядом свежая вода. Как ее много. Как отрадно плескать ее в свое лицо, как хочется есть. Куры кудахчут, брызги в тени мелкой росы, воздух — слышишь, как проходит в тебя, а солнце золотит, кричит: «Начинай, живи, веселей, ешь, пей, работай, гуляй! Эй, воля! Река-то, ишь, веселая».
Я пошел искать Василия Сергеевича. Он ловил, закидывая леску с камнем, свои донные — их древки плавали. Две лежали на воде, а одна — как большой поплавок. Он бросил камень перехватить леску — древко пропало, а другая поехала по воде.
— Да там рыба.
— Я знаю, что рыба, никак не перехватить.
Я побежал к своим — тоже плавают. Я разделся, залез в воду и схватил две ближние. Одна была посредине омута, а две пропали вовсе. Чувствую в руке, что сидит на одной. Тащу на берег, идет, поверху идет — какой лещ! Другая тоже — налим. Остальные две вытащил, бросая с плотины, спиннингом. Две не взяло, а одна пропала совсем. На двух были голавли. И у Василия Сергеевича голавли и один шереспер — он оборвал у самого берега.
Двенадцати часов нет, стало жарко, ловить бросили. Варили на костре уху. Из лесу казенного показывается телега, на ней — Юрий.
— Где, откуда? Тебя ищем.
Оказывается, с помольцами уехал. Привез пряников, баранки и бутылки.
— На погреб, на погреб, — говорил он. — Не могу в такую жару пить теплую водку. — Как будто было необходимо пить. — Холодненькую! Смотрите, что я привез. Малосольные огурцы, грузди и рыжики. Рыжики со сметаной — нельзя не выпить.
— Верно, — говорит Никон Осипыч. — Закуска-то какова, понять надо. Ильдорадо это, а не мельница. Угостим и помольцев.
Василий Сергеевич развеселился:
— Садись уху есть, закусывай, это икра. А то грузди, верно. Ну и грузди — устрицы.
— Ну, какая баба их отпускала, во, — показал он, выставив руки впереди себя, — есть за что подержаться.
— Вот не понимаю, что тут — «во какая». Вот вкус у тебя, Юрка. Я люблю субтильненьких, маленьких. А это — коровища.
— Что ты понимаешь? В бабе сок должен быть.
— Верно он говорит, — вмешался Никон Осипыч. — В бабе сок — первое дело. Я хоша старик, а скажу по памяти — я два раза женат был, на стороне один не баловал, а жен брал ядреных, в теле — четырнадцать детёв было. Трое сыновей живы, да девок пять, все выданы. Что у меня внучат, это вот сам не помню. Девки три — от Сергея, одного сироты, он в Питере в пьянствия вдарился и помер. Вино пей — меру знай, а то… Нам в крестьянстве махоньких нельзя. Баба большая, что печка, — пар идет, есть что глядеть.
— Скажи, Никон Осипович, что такое? Я вот женился, а она меня на другой день стала дураком звать. Я ей говорю: «Зачем же ты за меня выходила?»
Никон Осипович засмеялся и сказал:
— Это ведь у вас по-господски, а ведь у нас этак редко случается. Этакого дела и в голову прийти не может. У нас поругаются, подерутся, ну и помирятся. А на другой день свадьбы — не бывает. Где же, она девица, она робеет! На другой день — не слыхивал.
Вася и Юрий опять ржали, а Коля задумался.
— Колька, — сказал Юрий, — вот что говорит дед-то. Она не девица была. Вот дураком-то тебя и честила.
Дед и мы все смеялись:
— Не девица, не девица!
— Что вы ржете-то? Маленький, что ль, я?
— Конечно, это всем странно, что такое — на другой день этакая штука. Миколай Миколаич, ты ведь ученый барин. Подумай, что ей? Ежели девица, все и страшно, и сладостно, и тяжко, и болезнь, и робость. Где же тут ругаться? Она ведь игуменья первое-то время. Она ведь глаз не отводит. Все будто чего спрашивает. Ведь любовное дело сильней всего. Человек от его зачинается. Где тут дурака мужу сулить, будь он и не умный. Тут она ни за что не скажет. Вот ежели сбалует, тут она первое дело мужу дурака и все сулит.
Колька задумался и сгорбился :
— Вот я и не понял, в чем тут штука.
— Просто на словах моих, и я, Миколай Миколаич, не понимаю, ума не приложу.
— А для меня все ясно, — сказал В<асилий> С<ергеевич>.
— Ну что ты врешь, что тебе ясно? Ерунду какую-нибудь скажешь.
— Нет, постой. Ты был невинный или нет?
— То есть как это, невинный, позвольте. Это с какой стати? Это же ерунда, вот так все ясно, скажем…
Я упал на траву. [Юрий тоже.] Никон Осипович улыбался доброй улыбкой.
— Ну, вы опять, вот дураки-то, чего опять начали. Вопрос ведь серьезный, а вы опять… Ну, поехали…
— Ты эти штучки брось, я тебе не дурак из себя, недоумка, я — архитектор. Я спрашиваю его строго: так отвечай!
— Ну, положим, невинный.
— Нет, не «положим», а какой был?
— Невинный.
— Вот оттого-то она тебя дураком и звала.
— То есть позвольте. Извините, почему же? Я ей не сказал, что я вот невинный.
— А что ж ты сказал?
— Не помню. Я ей что-то сказал, а она рассердилась. [Сказала: «Дурак!»]
— Что ты сказал?
— Помню, сказал: «Какой у тебя, душка, завиток на шейке, глазки — как две пуговки, как у меня на жилетке».
[— Ха-ха-ха.]
— Довольно штучек.
Эффект нашего прихода был полный. Коля рассказывал <про> охоту.
— Ну Костя, ну стрелок! Как только увидит, готово. А Феб — рябчика он сам поймал, а стойку так делает: встанет и стоит долго.
— А сколько стоит? — спросил Вася. — Часа два?
— Нет, ну что ты, так, минут двадцать.
— На задних лапах стоит?
— Нет, каких задних лапах?
— Я видел собаку, на задние лапы становится.
— Ну, что врать опять.
— Нет, не врать, а я так. Феб не выучен, а я видел ученую.
— Да где же ты видел? — спросил я.
— Я не видел, а такие есть. Ей сахар на нос кладут. «Пиль!», и сахар — раз, и поймает.
— Ну так это совсем другое дело. Это болонки разные. Я сам это видел.
— Прав Васька, что ты все это не возьмешь, ну право. Водолаза я видел — он в воду уйдет часа на три, смотришь — утопленника тащит.
— Грибы жарить! Посмотрите, Коля каких опят набрал.
— Вот когда я их состряпаю, тогда посмотрите, пальчики оближете.
И он пошел в дом к мельнику.
Покуда я писал мой начатый этюд, ко мне подошел Санька и сообщил, что Николай Николаевич поганки варит. На мельницу бегал мальчишка и смеется.
— Куда ты?
— К Никону Осипычу.
— Что смеешься?
— Дядя Семен больно смешно помирает.
Василий Сергеевич подошел ко мне:
— Рыба бросила брать, значит, дождь или гроза.
Действительно, на горизонте синело, и собирались вдали грозовые тучи, и скоро спряталось солнце за большим облаком. Они клубились и громоздились, освещая края и закрывая больше и больше [друг друга]. Будет гроза.
— Готово обедать.
— А Юрка как ужился у палатки, никуда не идет.
— Толст очень, трудно.
Коля подал свои грибы.
— Да что ты, смотри, Николай, ты отравишься.
— Помрет запременно, — говорила мельничиха, ставя на стол на сковороде наши белые.
— Не давайте ему. Что ты, сумасшедший? Не ешь.
— Нет уж, извините.
И он тащил в рот ложку слизлых грибов, пожевал и поднял глаза, как бы ища ответа у небес, — и выплюнул.
— Ну, простите, что-то подложили. [Совсем не то.] Что же это такое?
[На это все смеялись.]
Белые грибы ужарились, и их было очень мало.
— Ведь это ужин, а не обед.
Сверкнула молния, и спустя немного загрохотал торжественно гром. Кругом все потемнело, и голуби полетели быстро, изменив цвет свой в белый. Показалась пыль на плотине. Скорей несем стол в палатку, и, покуда мы собирали, ровный дождь сразу полил, покрывая воду сплошь пузырями, сильней и сильней. Мы спрятались в палатку. Дождь сразу кончился, и через минуту еще сильней грянул на землю. Осветила молния, и ударил резко — «тр…р…» — гром.
— Вот так грозища, — сказал Коля.
Феб, мокрый, спрятался в палатку. Потемнело больше.
— К<онстантин> А<лексеевич>, возьмите отсюда ружье, в грозу это шутки плохие.
— Куда же я его возьму?
Опять сильно блеснула молния, и резкий удар — близко.
— Я уйду к Никону Осиповичу.
— Там хуже, там печка. Вася, не ходи. Гроза всегда в трубу бьет.
— Ложитесь, — говорит Василий Сергеевич.
— Я и так лежу. Ух, хорошо, — сказал Юрий.
Свежий ветер и запах дождя наполнили палатку.
— Прогоните Феба, — говорил Вася. — Собака притягивает грозу.
— Почему?
— У ней шерсть такая.
— У тебя шелковый картуз, тебя-то не убьет, чего ты?
«Тры-ты-ты…» Удар был действительно сильный. Василий Сергеевич побежал в дом к мельнику.
— Юрий, ты боишься грозы?