— Тут похаживают, — кричит Василий Сергеевич.
— В этом лесу, наверно, медведи живут? — спросил Коля.
— Явный факт, — ответил Батранов.
— Нет, здесь нет медведей.
— Чево «нет», видали медведя-то <за> Заозерьем надысь, на станции говорили.
— Что долго-то так?
— А сена там што.
— Велели, чтоб приезжали песприменно.
— А слово-то какое сказал?
— В гости, говорит, зовет, а сам уехал.
— Я его звал, поедем, — говорил В<алентин> А<лександрович>, — к ним, у них там все и жисть.
— А он говорит — далеко.
— А слово-то какое?
— Да вот хрюкает-то.
— Давайте собираться, поедемте. Сейчас десять только часов, приедем около двенадцати.
Все согласились сразу, кроме Васи.
Т<от> говорил:
— Нас много, ружье позвольте мне, тогда еду, и с вами, Константин Алексеевич, не поеду, зовите Юрия.
Живо сложились и тронулись в путь. Василий Сергеевич и Юрий ехали впереди с Иваном Васильевичем и багажом. Батранов с нами. На бугре Василий Сергеевич и Юрий шли пешком. Поравнявшись с нами, <Василий Сергеевич> сказал:
— А жуткое место здесь, только и жди, что леший выскочит.
— Вот уж место, где не глядел бы, такое скучное. И мне так не по себе стало. Я от него бегом, почитай, что и устал и малину рассыпал. Смотрю — выше пойду, хоть наверх, ноги цепляет, опять липняк да елки пустые. Скучное место — порубь старая. Я сел на пень. Устал, думаю, покурю. А уж ночь, едва что видно. Так сумрачно, куда пойду? Смотрю кругом и вижу — далече как огонек, вижу, не в дому, а тепленка. «Далеко, — думаю, — а пойду». Иду вниз с горы-то, что-то сереет. И слышу, кто-то как плачет, и так жалостно. Вот что-то неловко мне стало. Я поближе — плачет, слышу. Я еще поближе — перестал. Я подошел и гляжу — человек в нем, и что же — тот глухой старичок-то. Смотрю, сарай-то тот, что ране видел. Ну, вижу, меня водит. Сарай-то — только навес, с одного боку свалился, старый.
К нашей палатке кто-то подошел.
— Эй, голубчики, спите? — голос Никона Осиповича.
— Спим, Никон Осипович, а что?
— Вы гляньте-ка, какое зарево-то. Пожар.
Иван Васильевич выскочил. Колька уж спал и проснулся. Василий Сергеич — тоже.
— Чего еще там? Надоело. Что еще?
Зарево было большое, ровное, в одном месте над долиной реки за Пречистым с нашей стороны. Иван Васильевич озабоченно смотрел.
— Так будут Любилки.
— Как — Любилки, напротив меня?
— Покров, Старово — тоже. Я тебя-то и побудил, слышу, не спите. Греха никакого нету.
Вышел Василий Сергеевич и Николай Николаевич.
— Где пожар?
— Вот, видишь?
— Постой, я пенсне надену.
— Любилки — левей это, — сказал Иван Васильевич серьезно. — Ведь это далеко, чего вы боитесь?
С горки слышно было, кто-то едет, ближе, подъезжает.
— Что, Батранов?
— Валентин Алесандрыч послали, запременно чтоб приезжали, а то, говорят, уедут назад. «Скажите Коровину», говорит… — слово сказать неохота.
— Батранов, пожар-то где, видишь?
— Вижу.
— Нестерово это?
— Явный факт, сарай на Кусковке.
Кузница у ручья, мостик, и на бугре сарай, омшайники рядом друг к другу. Холодок внизу, у ручья, и пахнет сеном. Мимо, рядом, едем с сараями. Они высокие и, как заколдованные, стоят друг к другу. Молчат, и в них еще больше ночи и русского духа.
— Коля, — кричит Юрий, — спички есть у тебя?
— Есть, — отвечает.
Я и слез, побежал к ним.
[Вася все учит Ивана Васильевича, как и куда ехать.]
— Константин Алексеевич, скажите, прав ли я, я говорю, что другой дорогой мы едем, а Иван Васильевич и Юрий говорят, той же.
— Да, Вася, я сам вижу, что-то не то.
— Иван Васильевич дорогу-то не знает.
Иван Васильевич смеется.
— Василий-то Сергеич говорит, лесом-то довольно ехать. Ну, теперь мы поедем на Старово лугами — только лесом немного придется все же.
— Да ведь волки-то и по лугам бегают, боле еще. Ха-ха-ха! Пачками.
Влево от нас видна была, едва освещена, Кусковка. Пожар уж потух.
Спать что-то не хотелось. Серов рассказал, что в вагоне, когда он ехал ко мне, сел против него купец и смотрел на сложенный его мольберт.
«— Спросил:
— На воду едете?
Я ответил:
— На воду.
— Как приедете, сразу пить воду будете иль погодя?
Я сказал:
— Погодя.
— Я ведь к пароходу — на Архангельск ехать. В Вологде-то побыть два дня. В „Якоре“ остановитесь?
— В „Якоре“, — говорю.
— И я в „Якоре“. Ну вот. Выпьем с механиком-то, — и он меня хлопнул по коленке. — Фамилия-то ваша как?
— Антон Зингер, — ответил я.
— Немец, перец, колбаса. Очень приятно познакомиться.
А на станции глупей вышло. Спрашиваю лошадь, доехать до Охотина, к Коровину.
— Ладно, — говорит один молодой парнишка, — давай отвезу. Я надысь вез двоих.
Я сел с ним и поехал. Он засмеялся.
— Чего ты?
А он и говорит:
— Двоих к Коровину вез, дураки какие, ну, смешно!
— Почему „дураки“?
— Да как же не дураки? Всё говорят: „Вот посмотри, как хорошо. Какой платок-то и березы“. А Авдотья ехала впереди, платок на ей рваный, цена ему грош. „Смотри, — говорят, — какой сарай хороший, какая красота“. А [сарай] амбар жилой — его бросили. Дом Андрея-рыбака увидали. „Стой“, — говорят. Смотрели, смотрели, поехали. А дом-то ево — что ни есть хуже. Я им говорю: „Вот дом-то хорош. <Нрзб.> и железом крыт“.
А они мне: „Нет, это, — говорят, — что — гадость“.
А про Константина Алексеича чудно, много говорят. Ему что ни покажи, все покупает. Охоту продают — вот захочется выпить, и сочиняют пустошь, верст за тридцать, ее и <нрзб.> покупает. Красненькая есть, как же. Вашутино озеро продавали, а оно монастырское, там никому ловить-то рыбу не воспрещается. Кур, петухов старых тащат, собак, кошку — кто что! Голову лошадиную, шкелет, — покупает. „Неси, — говорит, — еще“. А то кусты крыжовника по весне в сад сажали. Ведь это не крыжовник, он и засох. Из болота <нрзб.> нарыли. А то смородину лесную».
Все смеялись.
— Ну, это свинство, — сказал я.
<Серов продолжал:>
— «А когда картину пишут, и пойдут дале проходить — кто мешок красный и цепь наденет, и идут, будто в церковь или за делом каким. Константин Алексеич кричит: „Постойте, пожалуйста“. — „Нет, — говорят, — некогда нам“. — „Постойте, я сейчас напишу. Постойте немного“ — ну, уговорит их. И дале — „Ну, готово“. Те идут, смотрят, что написал. „Ну, по рублевке, значит“, — а они <нрзб.> домой. Смех им».
— Ну, мне кажется, здесь всех за дураков считают.
— А <про> меня тоже что-нибудь? — спросил Коля.
— Про вас нече. Он, говорят, в ученье у Коровина находится.
— Что за ерунда, в каком ученье?
— Ну, говорит, дураки! У нас эдаких-то на деревне нету.
— Да ведь это он <нрзб.> и Виноградова привозил.
— А впрямь, — смеялся Иван Васильевич, — ведь тут что чудного говорят. Валентин Александрыч заметил. И при вас-то, Валентин Александрыч, помните, вы-то картину у нас писали — лошадь-то с телегой и еще на телеге-то хворост и черный мужик. Семен-то, он ведь самый беднеющий, и лошадь-то у него — пяти рублей не дадут, хромая. Все дивились, а вы еще Константину-то Алексеичу говорите: «Лошадь у него хороша». А он-то слышал. Потом получил с вас два рубля. Говорит нам: «Этого, — говорит, — народу не видывал. Лошадь, — говорит, — моя понравилась, на смех они, что ль, али в разуме ничего нет?»
— А про меня что-нибудь говорили? — спросил Василий Сергеевич.
— Да про вас говорят — нешто перескажешь.
— Скажи, Иван Васильевич, прошу я, про меня тоже.
— Василия Сергеича сердитым считают. Его, говорят, Киститин Алексеич-то, когда рыбу ловит, на веревке держит. Привяжет за ногу, и к дереву, чтоб не потоп. Жалеет его [а то он до одури удит]. А потом домой ведет, а то его с реки ничем не сгонишь.
— Ха-ха-ха!
— Вот олухи. Когда это было? Дураки, что я, лошадь, что ль?
Видим, впереди нас, поскрипывая, едет телега нам навстречу. Василий Сергеич спросил:
— Кто едет?
— Буковские, а тебе что?
— Надо, если спрашиваю.
[— А мы из Киева — вот откель.
— Да здесь нет .
— Мы бездомные. Цыгане мы бездомные. Лошадей воровать едем. Твою не скрадем.
— Подло, «не скрадем». <Нрзб.> боитесь. <Нрзб.> — что вам <3 нрзб.> воровать-то тут?]
— А вам что, пугаете?
[— Церковь воровать? Жулье разное. Купцы лесные.]
— Погорланьте еще.
— Конокрады, жулики!
— Неизвестно почему встретились и поругались, а все Василий Сергеич. Охрабрел он что-то.
— Явный факт, — подхватил Батранов.
— А что тебе, Батранов, говорил-то этот барин, что от нас и Новенькой уехал с тобой сам?
— Чего говорил? «Утопятся, — говорил, — они там, и Василь Сергеич, — говорил, — их утопит». Явный факт. А Николай Николаича хвалил. А после говорит — только пьет, и пользы от ево Киститин Алексеичу никакой нет, и зря их держит он. «Я, — говорит, — в управляющие пройду и к порядку всех приведу, и мельнику расчет выйдет». Явный факт. «А тебя, — говорит, — на мельницу поставлю». Я ему говорю: «Я не мельник, несподручно мне». Он и ушел с Иваном Васильевичем.
Знакомые места. От Старова было видно Охотино и мой домик, и в нем светит огонь.
— А вот Раиса, — говорил Коля, — она со мной не поедет. Ей нужно дачу. Она скажет: «Ну что тут, такая дичь». А у нас на даче все, брат, выкрасили желтой краской, и голубой обведено. И бочку для воды выкрасили. А здесь и жутковато.
— Это верно, но зато интересно, настоящая природа.
Завернули в ворота — большие березы. И Феб бежит вперед опрометью.