Где Ф. И. Шаляпин, хотелось бы ему написать.
Самое трудное и тяжелое: это квартира и бедная Анна Станиславовна[328]. Ведь у меня ничего нет, я все проживаю, здесь цены растут каждый час, дешевле Москвы на 1/3. Мой труд я ценю сравнительно с тем, как прожить. Только уж не считая нисколько материалы. Может быть, ко мне отнесутся и милосерднее. Прошу Вас, старайтесь не захворать, тут много больных в соседних деревнях. Жалею, очень жалею, что не жил в Охотине. Работать на улице очень холодно. Миниатюры больше похожи на масляную живопись, чем на темпера, их надо покрыть [n(w)eber или ретуше]. Они компактны и Барбизонской школы, работал — их больше, чем картины, очень затруднен неимением холста и белил. Дома все есть, но как послать. Нельзя ли ко мне на квартиру поместить кого-нибудь из знакомых, попросить Бориса[329] заходить, но кто будет жить в холоде. Если бы знали Вы, как мне здесь надоело, как бы хотелось быть на юге. Я есть старик больной, а Анна[330], Господи, как мне ее жаль и Лешу[331]. Поедемте, пожалуйста, на юг, Кондратьевич! Я устал болеть, болят руки — глаза уже не видят без пенсне. Надеюсь я на получение от Лионского Кредита, все мое сбережение, на это я мог бы прожить и купить красок, холста.
Миниатюры сделаны совершенно из головы, т. е. не с натуры, так же работаны, как и эскизы декораций. Но и там я брал фотографии, а здесь у меня ничего нет, я просто заставил себя выполнить, но не мог, детали забыл. Жаль мне, если разорят мои мольберты и мою муру, ведь оно давало мне как художнику пищу для театра. Я делал всю гамму, весь […] красок — праздник для глаз, а моих маленьких грошовых фарфоров, тряпочек, греческого стекла колечек — так от себя не наберешь колоритов. Неужели и это время так же забывает художника, как и прежнее. Художника интересует полет, и дарит только добро, радость, жизнь. Кому нужен мой хлам, ведь в сущности, правду говоря, я нищий старик, и если и теплится жизнь, то ведь только для труда и искусства, а театру я дал немало.
ОР ГТГ. Ф. 230. Ед. хр. 56. Лл. 1–2. Автограф
14 марта 1920 г., ст. Удомля, им. Островно
Дорогой Иван Кондратьевич!
Совершенно немыслимо послать мои миниатюры и картины с посылкой, и нет лица, с кем бы я мог послать их. Жизнь здесь усложняется тем, что достать продукты питания на деньги очень трудно и жить дорого. Потом я зазяб зимой, мне и по здоровью следовало бы жить на юге. Нельзя ли просить Вас сделать выставку моих картин. Вопрос о жизни в Киеве или Одессе.
Я получил письмо от С. С. Голоушева[332], который пишет, что ему поручено выпустить книгой с картинами мою монографию[333]. Я не знаю, что ему ответить, так как Вы хотели тоже выпустить мою книгу или, вернее, монографию обо мне. Голоушев просил, чтобы назначить время его приезда сюда ко мне. Я думаю, что он мог бы с Вами на месте это сделать, — но словом, что Вы на это мне ответите. Посланные Вами переводы на мое имя, а также Богданова-Бельского[334] получил, кроме архиповского[335]. Там нет денег.
Нельзя ли или не приобретет ли у меня еще две веши Комиссия отделения искусства для Петрограда. Рассчитываю на приезд Бориса Леве[336], которому передам картины и миниатюры. Очень Вам благодарен за хлопоты. Тридцать лучших миниатюр оставляю в Ваше распоряжение. И думаю, что между нами не будет недоразумений. Ушаков[337] со мной рассчитался. Теперь все забывается по старости. Очень мне нужен холст, краски, белила, в особенности — клей, гипс, терпентин — у меня в доме есть холст и подрамники… С Соколовым[338] я послал маленькую миниатюру, смешную и неважную, где хотел изобразить и Вас, но, кажется, не вышло.
Я уже давно ничего не писал, кроме миниатюр, но теперь начинается весна, и опять хочется начать писать, горе то, что бережешь каждую краску, — так нельзя.
Беспокоюсь за свою квартиру. Думаю приехать в конце апреля — я очень рассчитываю на Лионск[ий] Кред[ит], на веши и думаю, что я буду тогда в состоянии достать себе красок или проработать лето. Так как все уже стало невозможно дорого.
Если приедет Б. П. В.[339], то пришлю часть картин с ним. Вам желаю от всей души здоровья, его беречь. Прошу передать мой поклон всем Вашим и друзьям. Анну Станиславовну[340] вспоминаю — горюю о ее болезни. Анна Яковл.[341] что-то плоха, и вот когда понимаешь горе. Как бы было хорошо, если бы мы были здоровы. Леша[342] что-то все грустит, но работает, и очень хорошо.
Островно
14 марта 1920 г.
Если на юг поехать не удастся, то буду жить в Охотино. Поместите ко мне на квартиру кого-нибудь, верного человека, чтобы походил за больной А[нной] С[таниславовной].
ОР ГТГ. Ф. 230. Ед. хр. 57. Лл. 1–2 об. Автограф
[Весна 1920 г. (после 14 марта)], ст. Удомля, им. Островно
Друг мой Кондратьевич!
Вы понимаете, что среди порядочных людей мало бывает недоразумений насчет оплаты труда и услуг, — я хорошо понимаю и ценю Ваши часы работы. Надеюсь, что мои работы не заставят Вас печалиться, тридцать хороших миниатюр я оставил Вам — но, может быть, они не нужны, тогда Вы прямо напишите мне. Я прошу Вас для Анны Станиславовны, просить ее позвать Щуровского[343], т. е. пусть ей поможет Ир. Ник.[344] или кто? Продать вещи, заплатить доктору и посмотреть за ней сестру милосердия. Попитать ее, если, конечно, это в Москве возможно. Дайте мне совет, когда мне приехать, — может быть, теперь, говорят, что квартиру все же возьмут, куда я денусь? Надо просить Петра Ивановича[345] взять часть вещей, хороший мольберт есть, ведь кой-что необходимое для обихода художнику, — может быть, могут отсрочить до первого июля. Прошу Вас сообщить мне об этом.
Я так жалею, что не жил в Москве или под Москвой, но Вам лучше знать — напишите.
Надежда моя на вещи Лионова[346] — все же я буду в состоянии прожить малую толику. Все еще хочу жить и работать. Живопись! Как я люблю живопись!
ОР ГТГ. Ф. 230. Ед. хр. 58. Лл. 1–1 об. Автограф
1921 г., Охотино
Дорогой Иван Кондратьевич!
Как я устал это время болезни, тиф Анны Яковлевны[347] и это житие мое во время болезни. Кажется, начинаю приходить в себя, но, увы, писать без модели плохо, уже не то — все равно все зелено — не мое это, а где модель? Моя к Вам просьба. Скажите Федору Ивановичу Шаляпину, что портрет его я убрал и по возвращении тотчас же ему пришлю на Садовую в его дом. Я не мог этого раньше сделать, т. к. было трудно и дома тиф был. А Вы его не берите, т. к. я его спрятал. Вторая просьба к Вам лично — прошу Вас ко мне приехать, и привезите Наталью Николаевну[348] и Бориса Петровича[349]. Они все стесняются нас стеснить, а они ведь мне позировали, и с ними мне интересней и веселей работать. Они милые люди, и я не знаю, в чем дело, что Леша[350] и А. Я. их не очень-то долюбливают, хотя А. Я. им очень рада.
Третья просьба: скажите Ирине Николаевне[351], чтобы зорко смотрела за квартирой и никого не пускала без моего письменного разрешения, т. к. много красок у меня пропало из ящика письменного стола.
Четвертая просьба: захватите с собой три, четыре, пять подрамников более малого размера, т. к. я намерен писать ночи.
Итак, я Вас прошу, как приятеля, приезжайте.
Феде передайте мой поклон, скажите, что у меня в Охотине, в дом, ночью проникли бандиты, молодые парни, и обокрали — одеяла, ножи, вилки, платья, шубы, хватали Варю[352], которая их назвала ворами, за горло, приставили наган к голове, обещали, если будет кричать, сжечь ее вместе с домом. Словом, народ-Богоносец, и, конечно, никого не поймали и не нашли.
Наталья Николаевна живет по Курск. ж. д., станция Салтыковка, в даче Бориса Петровича Вышеславцева, а в Москве у храма Спасителя, Обыденный пер., 3, кв. 4. Мне нужно работать, и Вы можете помочь мне в этом — приезжайте и привезите писать мне Н. Н., так как я захватил с собой отличные костюмы.
Вас любящий и уважающий