Ваше внимание ко мне, розы и учтивость тронули меня до глубины души. Я прошу Вас присоединиться к компании моих друзей. Бутылки Ваших вин, каждая — поэма… Приходите.
— Подписывай: княгиня Аранская… — говорят приятели.
— Ну… позвольте, — протестует Лаврушка. — Княгиня — это я не подпишу. И притом Аранская… Это ерунда.
— Пиши, пиши.
Друзья-актеры: Миша, Коля и Вовка — пошли к соседу как депутация. И уже от него шли с ним вместе на дачу к Лаврушке, таща в руках кучи бутылок вина.
Чиновник пробирной палатки — нарядный, одет в чесучовый летний костюм. Умильно целует ручку княгини Аранской. Приятели ставят на стол бутылки и на ухо говорят Лаврушке:
— Говори понежней… По-ермоловски…
Но тот как-то сбивается с тона: то нежно, то вдруг басом… Тогда актер Вовка ударяет в гитару и громко поет ни к селу ни к городу:
Папа мажет йодом бок,
Мама пляшет кекуок…[33]
Чиновник-сосед стал посматривать, поводя черными глазами, с некоторым недоумением. И спросил учтиво Лаврушку:
— А ваше сиятельство, изволите, вероятно, в Петербурге жить?
— Нет, — отвечает за него актер Вовка, — княгиня родилась в городе По. Там все принцы Аранские жили, про них еще пели:
Ехал принц Аранский
Через речку По,
Бабе астраханской…
Тогда чиновник пробирной палатки завертел черными глазами во все стороны и посмотрел пристально на актеров, которые усердно дули его открытые бутылки с вином.
Особенное чувство прошло в душе чиновника пробирной палатки, он с грустью и упреком посмотрел на друзей «княгини». Тем не менее, уходя к себе на дачу, он, прощаясь, благодарил «княгиню» за внимание и пригласил ее и гостей к себе на воскресенье.
Приятели-актеры к вечеру приехали большой компанией с актрисами к нему на дачу в воскресенье и, представляя его, называли своих дам баронессами, графинями, княгинями.
Каких только тут не было! Графиня Коропузова, Дрыхляева, баронесса Бум-Бум, графиня Стрекачева, Чертовалова!
Пели романсы с гитарой, всё какие-то странные, так что чиновник, после выпивки и новых гостей, не спал всю ночь. Говорил про себя: «Нигде, никогда раньше не видал такого общества, поют, безобразие что такое, и она, княгиня, все терпит». И уехал после бессонной ночи прямо в дом предводителя дворянства в Москве — узнать: где можно найти родовые книги дворянских домов. Ему указали. Он долго искал в геральдических книгах на буквы «А» и «О».
Князей Аранских не нашел. Есть Чертероговы, разные такие есть, но Аранских нет. Чиновник пробирной палатки расстроился. Не нравилось ему общество, которым окружает себя княгиня Софья Павловна Аранская… Она такая милая… голос грудной, такой душевный, похоже, что княгиня. Как бы ее вырвать из среды каких-то бахвалов и с ней бы жить вдвоем на даче, кататься на лодке вечером, пить вино, проехаться по Волге или в Крым…
Рано утром проснулся чиновник. Погода прекрасная, утреннее солнце заливает лучом майского дня сад и террасу.
Он взял купальное полотенце, пошел парком и спустился к Москва-реке: лодочник дал ключ и билетик для купанья. Хорошо в купальне — никого. Рано… Вода теплая, светлая. Оделся чиновник и вышел, прилег на бережку на травку в кустах. Хорошо.
И вдруг видит: идет она… княгиня… в кимоно, на голове полотенце. Идет к купальне по мостику — в мужскую купальню. Отперла дверь, вошла, закрыла дверь за собой.
Забеспокоился чиновник Винокуров. Как же это? В мужскую купальню? Это надо ей сказать — она ошиблась. Купальня мужская. Положим, рано — никого нет. А если кто придет…
И Винокуров торопливо пошел к купальне, прошел через мостик и остановился у купальни в раздумье. Посмотрел кругом — никого. Лодочник у себя в избушке.
И охватила чиновника грешная мысль: посмотрю-ка я в щелочку, какова-то она, княгиня… И посмотрел. И черные глаза чиновника завертелись, как колеса, и на голове сам собой закачался котелок. А лодочник, улыбаясь, говорит:
— Барин, чего вы в мужскую купальню глядите в щелку-то?.. Ведь ошиблись… На чаишко дадите… я вам скажу, глядеть на их отколе надоть… С горы надоть — вот от дуба, да в блинокль… Любители оттеля в блинокль глядят. А это чего… мужская…
Ничего не ответил чиновник Винокуров и быстро пошел в гору.
Пришел к себе и сел за письменный стол. Писал долго. Прочтет — и бросит, и пишет снова. Встал, взял палку, котелок, ни к чему сказал кухарке: «Дура, я не приеду, ничего не готовь» — и уехал на станцию. Проходя мимо дачи Лаврушки, повернулся и плюнул.
Чиновник пробирной палатки больше на дачу не вернулся. Но к Лаврушке как-то вечером приехал с колокольчиком исправник, такой полный седой старик.
— У вас тут, сударь, без прописки проживает княгиня Аранская, — сказал исправник. — Где она находится?
Лаврушка все чистосердечно рассказал старику. Тот, слушая, багровел от смеха:
— Слышь, вот что… Вот до чего я актеров люблю…
И вынул из кармана кошелек, дал три рубля.
— Слышь… Пошли кухарку или сбегай сам, достань коньячку три звездочки. Выпьем… Утешил ты старика.
— Что вы, — сказал Лаврушка, — я ведь не имею права угощать вас — вы власть…
И тут же крикнул:
— Авдотья, тащи все на стол!
— Понял, значит, начальник, как наши выучили потрясучего, — сказала с поклоном Авдотья и, смеясь, поставила на стол графины и закуски.
В отставке
Грустный человек сидит у окна. Широкоплечий, в светлых волосах его белеет седина. Говорит про себя:
«Пятьдесят один стукнуло, и отставка… Да… тяжело. Пенсию двадцать восемь целковых дали. Вот становым был столько лет в Боголюбовском уезде. Да… тяжело. Еще не стар, а вот… Во Владимире жил, квартира была, отопление, освещение. А вот назначили нового губернатора, и отставка мне вышла. Да-с. Погодите, посмотрю, как вы теперь на Клязьме мост без меня разведете, как барки пропустите — собьют! Погляжу я… Да что, нового назначили, молодого. Армейский, в полицию служить пошел. Знаем: наверное, в карты продулся. А я верой и правдой служил, и вот… Стар — сказали. Да нет! Мне брандмайор Черемушкин — душа-человек — шепнул по секрету, что отставка мне вышла за ершей. Вот ведь что. Верно: на Клязьму ходил ершей ловить на удочку. Пристрастился. Ну, и ерш… пяток на фунт, справа берет, где потише, у моста. Писарь Свистунов на реку носил мне бумаги подписывать. Верно! Чего ж тут? Все аккуратно было. Это он, должно быть, донес. Он — не иначе. Эх, народ!.. А я крестил у него дочь. Еще тоже намекали — пью. И курица пьет. Я не человек, ежели поутру стаканчик не пропущу… И закусишь, бывало, сардинкой Кано[34]. А теперь что: дернешь — тарань, закусишь спинкой — соль одна. Ну, спасибо его величеству и на том… Вот что! Он-то ведь и не знает правду, разве ему скажут?.. А справа, с моста, на Клязьме, где к плотику, у ивнячка, — вот ерш берет! Ну, ерш!.. Это ведь что за уха!.. Ну, а по мосту-то губернатор новый ехал, черт его нес, прости, Господи. Ну, и видел: становой ловит… Ну, жизнь!.. Квартира была, а теперь вот комнату нашел. Домовладелица Соловьева… лавка у ней — галантерея. Прежде, бывало, меня как завидит, уж вот как: вся харя расплывается, любезная такая. А сейчас деньги, шесть целковых за месяц вперед давай, племянника посылает… Вот ведь что. Все продал: и шинель, и мундир. На фуражку красный околыш нашил. Отставка. Пошел вечером на мост, на Клязьму, посмотрел его с одной стороны, с другой, по перилам смотрю. Вижу — разводили в утро мост, пропускали барки, а свели неверно. Вот ведь новый-то… не может! Эх, думаю, ну, народ, без меня мост свести не могут! По весне лес не прогнать нипочем — все барки разобьет. На мосту сторож Игнат, уж вижу, знает, что отставка. Бывало, бежит ко мне: „Ваше благородие…“ А теперь подошел, сукин сын, говорит так вольно: „Кто рыбу удит, у того ничего не будет“. Вот ведь что! Прежде не смел бы так разговаривать, прежде: „Вам удочку, ваше благородие, приготовить?“ А теперь — „ничего не будет…“. Знает, стервец, что отставка мне вышла, знает».
Наловил становой у моста на удочку ершей и понес к себе. Вечер. Сидит один у себя в комнате, зажег лампу, взял нож и чистит пойманных ершей. Никого нет. Пошел на кухню, просил сварить на тагане уху. «Поздно, — говорят ему. — Завтра к утру сварите». Экая скука — один!.. никто и не зайдет.
Лампа горит, керосин подорожал… Потушил становой лампу и прилег на постель. Не спится. Вспомнилась ему жена его Надичка и сын Володя. Юнкером на войну турецкую ушел и там и остался… Под Эрзерумом. «Мало я его видел: он в корпусе жил, только на праздник приходил. Все некогда было».
Встал с постели становой. В окно свет от уличного фонаря. Подошел к шкафу, открыл дверцу, достал бутылку и выпил из нее порцию, а закусить нечем. Хлебца на столе нашел и опять лег.
«Надинька, я любил тебя… вот любил… Искренно. Верно — грешил, по уезду ездил по делам. Там в гостях выпьешь, тут выпьешь, ну и согрешил с веселухами. Не утерпишь — молод был… Из себя-то я видный, они меня и завертывают… Я ведь тебе говорил: „Я ведь так это, не от души, не думай. Я тебя одну люблю, душой люблю… А это так — сдуру, под веселую руку“».
Он опять встал и опять хлебнул из бутылки. Закусить бы — нечем!.. И опять лег. «Душой не изменял. Бог видит, не изменял. А она взяла да ушла от меня, к богатому фабриканту, вдовцу Ермолкину. Вот каково? Уж я и то, и это… Они друг друга любят! Так мне и говорят. Я его и так, и этак пугать, а он ничего не боится. Вот ведь — богат. Вот и пришлось перевестись сюда».
Становой Малашкин встал и опять подошел к шкафу. На столе, на тарелке, чищеные ерши блестят, освещенные уличным фонарем, который светит в окно комнаты. Становой, вздохнув, сказал: «Ну, и жизнь начинается… Это не сарди