— Что-то у меня икота, в горле что-то…
Иван Иванович посмотрел ему в рот и удивленно сказал:
— Ну-ка, откройте-ка рот-то побольше.
Тот шире открыл рот.
— Вот ведь что… — сказал доктор, — это я в первый раз вижу… у вас нёбо-то черное, как у злых собак.
Философ закрыл рот и, сердясь, сказал:
— То есть как это — как у злых собак? Вы это что?..
И икнул опять.
— В первый раз вижу, — невозмутимо подтвердил Иван Иванович.
Философ вернулся в дом и долго смотрелся в зеркало, открыв рот.
Догнав нас у реки, где у горки стояли сараи и около них разваленные стога соломы, он сказал доктору, что и сам в первый раз видит, но что его нёбо действительно черное. В это время в стороне, недалеко, прямо на него вылетела из кустов ивняка стайка куропаток. Философ не растерялся и, выстрелив дуплетом, убил трех куропаток. А доктор Иван Иванович — одну. Все поздравляли охотников с удачей.
За обедом жареные куропатки, зимой! Какая редкость! Охотники разговорились. Василий Сергеевич говорил, что куропатки, в сущности, дикие куры и что он раз в лесу убил петуха, который-де, сидя на дереве, кричал по петушиному «ку-ка-ре-ку».
Охотники усомнились. Но доктор Иван Иванович уверял, что помеси в природе много. Много разнообразия.
— Вот, — говорит, — у Васи, — показал он на Василия Сергеевича, который, сидя за столом, сосредоточенно пил гонобобелевую[45] настойку. — Вот, — говорил Иван Иванович, — у него собака Шутик, породы неизвестной, а с морды вроде как кошка, и усы кошачьи, ловит мышей.
— Это верно, — согласился Василий Сергеевич. — Ее и прозвали — мышеройка. На охоте отличная собака, дивное чутье. Как нору мышиную увидит, то сейчас рыть. Я уж ее и бил, уж и не знаю — ничем не отучишь. Поймает мышь и съест. Кошачье что-то.
— В природе, — заметил философ-брюнет, — многое перепутано. Я сам, например. В моем роду были ханы, восток, Евразия. Род наш идет от Чингисхана.
— Вот и понятно теперь, — заметил гофмейстер, — вы были кочевники. Набеги, грабежи. Чувства собственности и не было…
— Далось вам это чувство собственности, — с досадой возразил философ. — Меня гораздо больше беспокоит — почему у меня нёбо черное?.. Тень, что ли, так падает или съел какую-нибудь дрянь?..
И он снова озабоченно пошел к зеркалу…
Благодетель
Это было во время революции. В Москве было голодно, трудно было достать хлеб. Деньги стали мало стоить. Стало трудно на них что-либо приобрести.
Вот в это время меня позвал к себе на дачу один знакомый агроном. Он жил в Тверской губернии, недалеко от озера. Говорил: «Приезжайте, там у нас все есть — и хлеб, и молоко, и баранина, и рыба». Сын его, Егорушка, был в московской Школе живописи и кончил архитектурные курсы. Он рассказал мне, как проехать, и пообещал на станцию мне выслать лошадь. От станции ехать четырнадцать верст.
Я собрался. Егорушка Иванов мне дал свой адрес в Москве и сказал, что похлопочет насчет билета, — достать билет для поездки по железной дороге было тогда трудно, почти невозможно, но так как я был «трудовой элемент», то он надеялся, что билет достанет.
— Очень хорошо, — говорил он, — что вы едете к нам. Я дам знать туда и сам скоро приеду. Вас встретит моя жена. Она — дочь вашего знакомого агронома.
— Как это? — спрашиваю я. — А ведь вы мне говорили, что это ваш отец?
— Нет, — говорит Егорушка, — вы смешали, это мой тесть.
«Ну, все равно», — думаю. И через три дня пошел к нему узнать насчет билета на железную дорогу. Пришел на Поварскую, в Кругликов переулок, дом 14. Смотрю — знакомый дом: я бывал в нем, там жил мой приятель, художник Янышев. Он умер, и отсюда его выносили в гробу.
Вспомнил я грустную утрату, поднялся по лестнице к квартире покойного. На двери, по-прежнему, дощечка — «Янышев». Позвонил. Дверь мне открыла Мария Ивановна — жена моего приятеля.
— Здравствуйте, Мария Ивановна, — сказал я, входя.
— Вы к Иванову? — спрашивает Мария Ивановна, — только его дома нет. Входите. Садитесь, вот чай готов. Только, конечно, из мяты. Чая настоящего нет, и сахару нет.
Пью мяту и говорю Марии Ивановне, что вот еду в Тверскую губернию к знакомому, он — тесть Иванова, погостить. Там, говорят, хлеб есть и молоко — все. И спрашиваю:
— Не знаете ли, достал ли он мне билет?
Мария Ивановна смотрит на меня, и глаза у нее круглые.
— Что это говорите? — изумляется она. — Какой тесть? Он женат вот уже три месяца на моей дочери Ане…
— Вот как!.. странно… — пробормотал я, не зная, что сказать. — Значит, он с той развелся…
Мария Ивановна встала из-за стола и, волнуясь, сказала:
— Что вы, он и женат никогда не был. А вы его когда видели?
— Да третьего дня, — отвечаю я.
— И он вам говорил, что женат и что там его жена?
— Да… — говорю. — Он еще сказал, что его жена меня там на станции встретит…
— Что такое? — удивлялась Мария Ивановна. — Вы что-то путаете.
— Не знаю, — говорю, — вот адрес.
Она взглянула на адрес.
— Да, адрес наш… Господи, да что же это такое? Вы говорите, женат?.. Я не знаю, что и думать… Не слыхала я этого… Он не говорил, что был женат.
— Действительно, тут какая-то путаница…
Я как-то неловко распростился с Марией Ивановной и вышел. Иду по лестнице вниз и вижу: на площадке, на двери, дощечка: «Иванов». Решил узнать, не тут ли Егорушка Иванов. Позвонил. Дверь открыла дама высокого роста, дородная, пожилая. Я спрашиваю:
— Что, господин Иванов дома?
— Нет, — говорит, — он в отъезде.
— A-а… в отъезде? Скажите, он не в Удомлю ли уехал, к себе?
— Нет, — отвечает дама. — Войдите, пожалуйста. Вы господин Коровин?
— Да, — отвечаю.
— Вот как я рада познакомиться! Входите, пожалуйста… Он так много говорил нам о вас. Прошу — войдите. Он уехал достать чего-нибудь: муку… знаете, время такое. На неделю уехал.
— Он, вероятно, поехал в Тверскую губернию, к жене и тестю, — говорю я, входя.
— Как — к жене? — удивилась дама. — Что вы? Он же женат на моей дочери. Войдите, вот его комната, где он работает.
Хорошая комната, линейки, треугольники. Видно, что архитектор живет. Дама показывает мне карточку в рамке.
— Вот это моя дочь — его жена, два месяца, как они поженились.
На столе в рамке вижу и его фотографическую карточку.
— Вот, значит, дочь ваша в Удомле у отца сейчас, — говорю я.
— У какого отца? — удивляется дама. — Я вдова, мой муж уже десять лет, как умер… Что вы говорите? Вы меня путаете!.. Разве он был женат?
— Нет… — путаясь сам, отвечаю я. — Не знаю точно, только он звал меня поехать к его тестю… Говорил, что меня на станции встретит его жена, приедет за мной, может быть, даже на тройке. Вероятно, это ваша дочь, не иначе… Ведь она там теперь?
— Да нет, что вы… Она придет со службы в шесть часов. Она здесь, в Москве, служит по продовольствию, карточки выдает. Он ей и место это нашел…
Придя домой, я нашел у себя письмо от Иванова. Он писал:
«Жалею, что не застал, оставляю разрешение на получение железнодорожного билета. Выезжайте в эту среду. Буду ждать утром на станции».
«Что такое?» — думаю я.
Поезда в то время ходили — как придется.
Пассажиров тьма, вагоны набиты битком, спят на полу, на тормозах полно. Едут больше мешочники, за продовольствием — картофелем, мукой. Торговля меновая — на соль, одежду, сапоги.
На станции Удомля меня встретил Иванов, с ним миловидная блондинка — его жена.
Знакомый мой, его тесть, встретил меня приветливо:
— Вот он, — показал он на Иванова, — вам уж пуд муки достал, масла фунта два, рыбы еще. Озеро у нас рядом.
В небольшом деревянном доме-даче мне Иванов отвел наверху две комнаты.
— Здесь недалеко, — сказал он, — живет художник Архипов, тоже из Москвы, от голоду сбежал.
Хорошо было у агронома на даче. Большой еловый лес и озеро рядом. За обедом — хлеб, уха, жареная баранина.
— Трудно мясо доставать, — говорит мой знакомый агроном. — Вот ей надо мясо, — показал он на дочь, — у нее малокровие. Все похудели, да трудно… Достал вот кусок баранины, так отдал штаны, жилетку. Все уж обменял, вот только на мне и осталось, что этот пиджачишка, а то все проели. За деньги ничего не дают. Правда, ей, — показал он снова на дочь, — достал Егорушка два фунта меду. Выдали. Он старается, жалеет всех, хлопочет, как бы накормить. Он добрый.
В это время хозяина позвали, кто-то пришел. Он вышел из-за стола и вскоре вернулся. Говорит мне:
— Пойдемте.
Я вышел на кухню, там сидел на лавке большого роста крестьянин, уже пожилой. Около него лежал мешок. Увидав меня, он встал и пошел ко мне. Я думал, что он хочет поздороваться, и протянул ему руку, а он оглядел меня с ног до головы — серьезно так оглядел, — взял рукой край моего пиджака, потер между пальцами, пощупал, посмотрел вниз, потрогал штаны и сказал сухо:
— Ножку баранью можно дать…
— Я не продаю и не меняю, — сказал я.
— Эк, — усмехнулся он, — чего!.. Во, когда засосет в брюхе с голоду, — отдашь да в ногах поваляешься… Н-да… «не меняю»… Эх, Господи!..
— Если я отдам тебе, в чем же тогда я-то останусь?
— Эка, в чем одеться? Вы — господа, найдете. Вам-то завсегда казна даст, а нам-то вот… соли нет, вот и подай за соли фунт — барана, вот что.
— Меновая торговля, — сказал Иванов, когда вернулись мы за стол. — Деньги совсем скоро упразднятся, все на меновую перейдет.
— Как же нам жить? — спросил я. — Кто же мне за картину что-нибудь даст?
— Что? За картину? — засмеялся знакомый дачник. — Не-ет… Кому нужна картина? Ничего не дадут.
«Вот жизнь начинается», — подумал я. А в окне — сквозь большие ели светит озеро. Вдруг я вспомнил: да я ведь охотник и рыболов! И сказал агроному:
— Я рыбу ловить умею.
— Да, мне вот Егорушка говорил.