— Садись, Стрекач, чай пить. Вот поешь тут.
Сергей Стрекач посмотрел на всех и на стол, искал место, куда положить картуз, и сел с краю стола. Иван Иванович налил ему водки и отрезал ветчины. Стрекач выпил водку и закашлялся. Встал, вышел в коридор.
— Больной! — сказал доктор.
В кульке, когда развернули, оказались копченые переяславские сельди. Дивные сельди. Стрекач вернулся, опять сел за стол, ел молча ситный, колбасу. Во всем — и в глазах его, было что-то похожее на убитую птицу. Выпив чай, он встал и сказал:
— Спасибо. Я пойду…
— Куда же ты пойдешь?
— На дорогу. Завтра, в утро, Илья Васильевич придет.
— Там ведь холодно.
— Да, стало холодно.
— Оставайся, — говорю я, — ночевать здесь, да поешь еще. Ступай к дедушке.
Видно было, что Стрекач стесняется нас. Сторож, дедушка Семен, угостил Стрекача и разговорился с ним.
— А позвольте вас спросить, — кого же это вы у себя ночевать оставляете? — сердито спросил Василий Сергеевич.
— Разбойника дикого… — рассмеялся Герасим.
С большой охапкой хвороста вошел сторож-дед и, бросив ее у камина, сказал, посмотрев на нас:
— Ушел Стрекач-то, его не удержишь. Там у него свое гнездо. Да и людев боится: не рассерчали бы. Он без вас по зиме бывал у меня, ночевал. Ну, кое-кому поработает, при трактире посуду моет, не берут его на службу-то никуды: не велено. В монахи хотел — тоже не берут. Волчьего паспорта — и того у его нет. И в каком он чине на свете живет — понять никто не может…
Волки
В полночь ехали мы со станции: впереди мои приятели на двух подводах, а я замешкался на станции — давал телеграмму, — в буфете закупил баранок ростовских, солонину ярославскую. Приятели уехали вперед, а я с Василием Княжевым сзади. Ехать двенадцать верст — на мельницу к Никону Осиповичу — рыбу ловить, ну и на охоту.
Тихая осенняя ночь; дорога грязная, переваливается тарантас из колеи в колею. Едем небольшим лесом, справа — река.
— Чу! — говорит возчик Захар. — Слышь, волки воют?..
Он встал. Тихо. Над темными елями ровная глубина неба. Вверху блистает месяц. На темной дороге блестит в лужах его отражение, и вдруг — далеко внизу, за лесной чащей, я услышал вой. Он переливался в несколько голосов, то дальше, то ближе.
— Это за Остеевом… — тихо сказал Захар и дернул лошадей.
Я слушал: вой то замолкал, то вновь начинался. И странно. Что-то было общее с этой ночью, осенним лесом, что-то родное в этих тяжких звуках волчьего воя. Почему-то вспомнилось ушедшее время. Казарма в Ейске, куда я был призван на военную службу, кубанский казак, молившийся Аллаху, стоя на коленях у койки и держа руки у ушей, смерть моей бедной матери… Театр, опера. Ван Занд. Жизнь моя показалась мне какой-то нечаянной, несерьезной перед звуками волчьего воя в ночи лесной пустыни. Россия — таинственный край!..
— Их осемь, — сказал возчик Захар.
— А почему ты знаешь, что их восемь? — спросил я.
— Да ведь слыхать: четыре матерых, а то молодые.
— А почто они это воют?
— Эх, почто. Жалуются.
— Как — жалуются? Кому?
— Как — кому? Богу. Просят, значит, прощенья за живодерство ихнее. Человек-то пост держит. Хошь — ест мясное, хошь — не ест. А волк — никак не возможно.
— Это верно, — заметил Василий Княжев. — Это они молитву поют об жисти их волчьей, чтоб с голоду по зиме не сдохнуть. Да ведь другой бы тоже б завыл, не хуже волка, да совестится. Засмеют — боится.
Впереди, в тишине ночи, послышался стук колес на мосту.
— Это наши едут, — сказал Василий.
— Трогай, — говорю я Захару, — мы далеко отстали. Вон, они мост переехали.
— Чего мост? Нам ведь на мост не надоть, — ответил Захар. — Мельница влево будет, а на мост, это — прямо к волкам, значит…
Вдруг впереди мелькнул огонек — кто-то ехал на нас. Вот уж и видно курящего доктора Ивана Ивановича.
Когда мы подъехали, доктор соскочил с тарантаса и, подойдя к нам, сказал:
— Что делается! Не туда поехали. Слышали, как волки-то воют? На них ведь едем. У Павла Александровича одно ружье, и то — дробь. А у Василия Сергеевича удочка только. Ну, револьвер еще. А что с револьвером? Ну, Василий Сергеевич: «Стой! Дальше не еду…» Да и дороги никто не знает. Вернулся за вами. Отстали вы далеко.
— На мост не надоть, — говорит Захар. — Влево брать, на мельницу ежели.
— Волки далеко, — говорю я. — Это в Остеевской пустоши.
— Не, — сказал Захар, — ближе. Версты три, не боле, в болоте.
— Они там все у моста, — сказал Иван Иванович. — Ехать не хотят. Ждут утра.
Доктор сел в повозку, и мы тронулись.
Показался заросший берег реки. У моста я увидел тарантас. В нем сидел толстый Юрий Сергеевич, луна освещала его круглое лицо, около стояли возчики.
— Слышишь, они в унисон лупят: ре, ля бемоль наверху. Интересная штука. Жутковато только. Они ведь недалеко.
— Да-с, — сказал Павел Александрович, — прекрасно. Волки воют. Ну, а что же дальше?
— А где Василий Сергеевич и Николай? — спросил доктор.
— Здесь, — услышал я голос приятеля Васи. — Да-с, я здесь лучше себя чувствую, — говорил он, сидя, как оказалось, на сучьях сосны. — Только дайте мне веревку или вожжи: я себя привяжу. А то задремлешь, свалишься. Ночью я не намерен ехать. Да-с.
— А где же Николай Васильевич?
— Я здесь, — слышим мы кроткий голос приятеля Коли с соседней сосны. — Я-то не боюсь, только у меня никакого оружия нет.
— В последний раз прошу тебя, полезай, Юрий, — сказал Вася. — У вас, конечно, есть два ружья, а у меня — револьвер. Но хорошо, если они начнут жрать сначала лошадей, — тогда мы успеем обстрелять их. А если с тебя начнут — что тогда? Разорвут ведь в клочья!
— Да чего это, право, — говорит Василий Княжев, собирая валежник и сучья. — Я сейчас зажгу костер, так ни один леший не подойдет.
Возчики и Василий рубили топорами можжуху и сушняк. И вскоре запылал огромный костер. Он осветил округу, лес, лошадей, реку. Княжев, подвешивая на огонь котелок, сказал мне:
— Хорошо бы солонинки сварить. Видать, что не поедем до утра.
— Вот это верно, — соглашается Юрий Сергеевич. — Молодец, Василий. Ну-ка, доставай, закусим. Слезай, Вася.
— Это вы там правильно придумали, — говорит Вася с дерева. — Но я все же здесь посижу.
Набили полный котелок солонины. Около костра было тепло. По рукам передавали стакан, а Василий каждому наливал аккуратно.
— Хороша солонина, — говорили возчики.
— А теперь в Москве, в кружке, ужинают. Всего ведь двести верст, а никому там и в голову не придет, ни Южину, ни Рыбакову, ни Станиславскому, что здесь волки сожрали композитора Сахновского, художника Коровина, самого директора кружка Кузнецова, — говорил медленно Коля Курин, сидя на сосне. — На другой день — газеты, сенсация, панихида; в Консерватории, в Филармонии ученицы плачут. В редакции «Русского слова», в «Московских ведомостях» — радость. Статья: «Съеденные волками декаденты: Коровин, Сахновский…»
С другой сосны басом говорит Василий Сергеевич:
— Радость вдовы подьячего, что без остатка сожрали волки супруга…
В это время раздался треск, и Коля Курин как-то кубарем ахнул на землю.
— Вот хорошо! — смеялся Юрий Сергеевич. — Жаль, волков нет, а то бы тебя в клочки.
— Я ногу, брат, ушиб… Вот черт! Хорошо, невысоко и мох, — говорил, прихрамывая, подходивший к костру Коля.
— Слышите, — вдруг закричал Василий Сергеевич.
Вдали, за поворотом леса, у реки был слышен шум.
— Знать, едут, — сказал Захар.
Слышно было, как приятель Вася полез на сосне выше. На повороте осветилась большая лошадь, телега. Ехавший остановился. На телеге лежали мешки.
— Помольцы, — сказал Захар.
Показалась вторая телега. Тоже остановилась.
Захар крикнул:
— Чего стал?
— Свои небось.
Первая телега тронулась. Мужик, держа лошадь за узду, остановился около нас и сказал:
— Бог в помощь.
Другая телега тоже подъехала. Мужик и баба глядели на нас молча.
— Чего? Это, знать, по охоте заблудили? — спросил первый.
— Нет, — сказал возчик Батранов, — волков пережидаем. Рядом выли.
— Это далече, — сказал помолец. — Они нешто пойдут на человека. Нешто волк — дурак? Он знает: топор у мужика. Н-да. Топор.
— А вы откель? — спросил Захар.
— Мы-то. С помолу едем. Мы с выселок.
— Ну-ка, Василий, поднеси им по стаканчику, — предложил Юрий.
— Благодарствуем, — сказали помольцы. — А мы-то думали, чего это в таку пору? Что за народ у моста? Не лихо ли дело? Тут, у моста, эта-во, завсегда пугает. Кто-то бегает, песни поет. А кто — не видать. А вы, по охоте ежели, приезжайте к нам на выселки. У нас охота рядом. Тетеревей чтó! Приезжайте ко мне: Василий Макаров, чай пить у меня с медом. Ну, спасибо. И-их. Хороша солонина-то.
Простившись, помольцы поехали.
— Ну, вот что. Едем скорее, — слезая с сосны, говорил Василий Сергеевич. — Волки — черт с ними, но уж от этой певицы, которая здесь бегает, подальше… Черт принес. Благодарю покорно. Честное слово, в последний раз еду. Каждый раз ерунда какая-нибудь. Бегает, поет… Едемте.
Сели в повозки. Переехали мост. За поворотом темнели большие ели, и в небе чуть мерцал свет утра.
Вдруг, слышим, сзади по мосту стук. Кто-то будто пробежал. Было что-то страшное в этом звуке.
Василий Сергеевич выстрелил из револьвера и крикнул: «Вот тебе!» И еще выстрелил: «Вот тебе, вот тебе».
И опять было слышно: кто-то побежал по мосту.
— Пугает… — сказал возчик.
Краем реки поднимались в гору. Дорога шла по песку, покрытому чистым мелким ельником. Светало. Вдали показался большой темный лес, как гребень. Под горой мы услыхали шум мельницы. В доме мельника мерцал огонек в окнах.
Радостно нас встретил мельник Никон Осипович. Хлопотал. Дочь ставила самовар, а рядом, в горнице, стелили сено для ночлега.