— Вот со снеточками попробуйте, с грибками. Сметаночки берите.
Доктор всем наливал для прокладки — настойки.
— Эту щучью икру сын наловил мой, — сказал лесничий.
— Сын ваш? — сказал я. — Вот молодец. Щучья икра — ведь это прелесть какая!
Приехавший с лесником гость, вроде купца, брюнет с проседью, кушая блины, порядочно выпил прокладки. И вдруг сразу встал, покраснел и обиженно сказал:
— Вы не смеете, не смеете меня сукиным сыном называть!
— Кто вас называет? — удивлено спросили все и доктор.
— Да вы вот, как вы смеете! Я первый раз здесь у вас. Я не щучий сын. Слышите! Не щучий сын!
— Это вот он всегда так, — сказал лесник, — глух он.
— Ты что, глухая тетеря, — обратился к нему лесничий, — никто тебе «сукина сына» не говорил.
— Нет, вот он сказал, — показал гость на доктора.
— Молчать! — сказал доктор.
Тот сразу опешил, сел и успокоился.
— Это всегда с ним, — сказал лесничий. — Как выпьет — беда. Его учили, только не помогает. Тетерев глухой — потому.
— А кто он такой? — спросил доктор.
— Зовут Капитоша, а фамилия Типочкин — купеческий сын. У отца капитал большой был раньше. Теперь на положении приказчика, стал по лесной части работать.
— Кто сказал «Типочка»? — вскочил рассердившийся новый гость и опять сел, замолчав, и глядит пьяными глазами на всех по очереди. Опять вскочил и, показав пальцем на приятеля Василия Сергеевича, сказал:
— Вот этот самый человек, пьяница!
Все гости как-то смутились. Приятель Вася удивился и крикнул:
— Ленька, принеси-ка сюда узду. Надо этого гостя обуздать! Откуда этакого лешего достали?
— Да он ничего. Это так, он смирный. Когда выпьет, с ним завсегда этакое выходит. Его не отучишь, — объяснял нам лесничий.
Ленька подал узду Василию Сергеевичу.
Маша смеялась.
— Какой чудной народ! — сказала она. — Вот он на меня обиделся за обедом. Ну, братец увещает; у него по лесной части разные бывают. Ну и этот приехал тоже делянку лесную покупать. Все на меня так ласково смотрит. Выпил, да и налей ему кто-то в рюмку из графина воды. Он выпил так разом, видит, вода! Вот на меня обиделся! «Не надо, — кричит, — мне делянки! Я, — говорит, — не ожидал от вас таких насмешек!» Разбил рюмку и ушел из дому.
Василий Сергеевич держал узду в руках и смотрел на сердитого человека. Тот тоже смотрел на него и, видя его богатырский рост, струсив, мигал.
— Вот что, — сказал Василий Сергеевич, — я вижу, что ты саврас без узды. Как вы думаете, надо ему узду надеть, а то сладу с ним нет?
— Не надо, не надо, что ты! — сказали все.
Встав из-за стола, сердитый гость быстро вышел из комнаты, наскоро оделся в коридоре и, ни с кем не прощаясь, выбежал с крыльца, сел в сани, дернул тройку и заехал в елки сада.
Лесничий с Машей, схвативши шубы, бросились на двор и уехали с ним.
— У него склероз в ушах, — сказал доктор Иван Иванович. — Он то слышит, то нет. И шут его знает, что он слышит! И кажется, что все про него обидное говорят. Получается ерунда!
— Какой там склероз. Просто дурака ломает! Деньги были, показывает себя, к почету привык, а тут почета не оказывают, — сказал Василий Сергеевич.
— Знавал я такого, — сказал Герасим. — Чудной барин. На охоту ко мне приезжал. Что ни раз — то мимо. Где ни летит — стреляет. Мимо! Ружье смотрит. «Перемазали, — говорит, — ружье». Ну, приедем с охоты впустую. Пару куликов, коростель, — что за дичь! Как в Москву ехать! Едем в Ярославль. Ну, я знаю, где взять. Ну, накупил дичи — и зайчей. В Москву меня зовет. Дорогой говорит: «Не говори, что купили-то». Ну, приедет домой. Дом свой у него. Жена, семейство, дети, повар. Ну показывает! «Вот, — говорит, — какая охота», — сам на меня смотрит. Те рады. Обед делает, дичь жарена, угощает. «Этих, — говорит, — я сразу пару дублетом». Что рассказывает! «Помнишь, — говорит, — Герасим, как я этого косача хватил, на самой макушке сидел». — «Помню», — говорю. Славы хочется, чем-нибудь, хоть охотником быть.
— Почет! Вот кому почет, — наливая в стаканы вино, сказал Юрий. — Блины-то какие!
— Почет тебе, тетенька Афросинья! Принеси-ка еще горяченьких.
Глухариный ток
Все мои приятели рады — собираемся уехать на Пасху из Москвы.
В Москве все стали от долгого поста или еще от чего — необыкновенно серьезны, сосредоточенные. Кого о чем ни спросишь — отвечает, точно обиделся.
Швейцар Петр в подъезде, где я живу, — тоже серьезный, умственный.
Спрашиваю:
— Ну что, Петр, ходит лифт?
— Подымает, — отвечает мрачно Петр.
Он входит в лифт за мной и дергает канат. Лифт медленно возносится кверху.
— Ведь вот, эксплуатаца какая, — бормочет Петр, — не дает хозяин на сало, жила! Лифт и не ходит. Без сала не пойдет.
Вынимаю пятерку, говорю:
— Купи сала, лифт пойдет веселее и тебе на праздник в нутро попадет.
— Вы тоже скажете, — улыбаясь, отвечает Петр.
Высоко живу, часто лифт портится. Как на сало дашь — идет, а то — стоп.
Дома у меня сидит родственник, студент, читает книгу.
— Что ты все читаешь? — спрашиваю я.
— Странно, — отвечает он, — как это вы всегда так. Надо же когда-нибудь определиться.
Слышу в коридоре звонок. Отворяю дверь. Доктор Иван Иванович. Бледный, баки расчесаны. В кожаной куртке. На куртке серебряный значок доктора медицины. Приятель. Очень картины мои любил. Сидит, смотрит на картину часа три подряд и молчит.
Опять в передней звонок. Коля Петушков. Немножко испуганный, худой. Входит, потирая руки.
Приятели всё подъезжают. Павел Александрович Сучков, Караулов, Василий Сергеевич, в новом светлом зипуне, обшитом по краям белым барашком.
— Не годится, — говорю я, — светлый зипун. Если на глухариный ток пойдем — видно будет, не подойти к глухарю.
— Вот, я так и знал, — заволновался Василий Сергеевич. — А вот Павел говорит, что глухарь будет думать обо мне, что я кусок снега.
— Снег же не ходит, — угрюмо заметил Караулов.
— Позвольте, — разгорячился Василий Сергеевич. — Глухарь? Я вам скажу, что такое глухарь. Идет прошлым летом у вас в Феклином бору Колька в серой непромокашке, котелок наготове, в пенсне. Глухарь и глядит на него с сосны — никогда не видал такого господинчика, да и загляделся. А он его — «р-раз»! Сам рассказывал.
— Это верно, — говорит Коля Петушков. — Он мужиков видал много, а интеллигентного человека не видел…
Снова звонок. Приехал гофмейстер. Теперь все в сборе.
— Я должен сказать правду, — величественно цедит сквозь зубы гофмейстер, — что я никогда не был на глухарином току. На току тетеревином бывал, но на глухарином — никогда.
— Не забыть взять коньяку, — прерывает его Павел Александрович. — А то к глухарю иногда идешь по пояс в воде.
— Ну что ты пугаешь, Павел Александрович, — замечает Караулов, — они и по сухой реке токуют.
— Во всяком случае, запишем, что надо взять.
Павел Александрович, сев за стол, стал записывать: коньяк, ром, окорок, пасху, куличи, бычьи пузыри, чтобы не утонуть, компас, беловскую колбасу[89].
Коля Петушков, в стороне, объяснил гофмейстеру, что тетерева — одно, а глухари — другое. Глухарь токует не на земле, а на дереве, на суку. Он, когда токует, ничего не слышит и не видит: «Я раз подкрался, когда он токовал, да за хвост его и поймал».
Услыхал Павел Александрович, рассердился и крикнул:
— Довольно этих пошлостей! Надо взять аспирин.
— Лекарства я возьму, — сказал доктор.
— Балык, белорыбицу, — записывал Павел. — Подзорную трубу, английскую горькую, папиросы…
— Капкан, — сказал Караулов.
— Зачем? — спросил Сучков.
— Ловить хорька, а то он кур жрет.
— Экая ерунда! — возмутился Павел Александрович.
Приехали в деревню. Ясный весенний день. Разлив реки.
Приятели с реки не идут. Хорошо в деревне. Соседний лес отражается в быстро бегущей воде. Кое-где плывет оставшийся лед.
У крутого берега Василий Сергеевич и Герасим стоят с острогами и смотрят в воду. В воде положены на дно светлые доски. Когда щука заходит на доску — они ударяют ее острогой.
Несколько лет назад Василий Сергеевич однажды сгоряча слишком сильно ударил острогой, доска раскололась, и он упал в ледяную воду. А у него ревматизм.
Все по очереди растирали его горячей водкой с перцем и внутрь давали. Говорили:
— Пей чай с водкой, коньяк тоже.
И другие все пили, от простуды. Кстати.
На этот раз Василий Иванович был привязан веревкой к дереву на берегу. Привязывал пастух и говорил: «Чтоб барин не утоп».
Коля Петушков захворал. Не в меру приналег на красные яйца. Наложил в карман, ходил и жевал, как орешки. Хлеб держал в руках.
Доктор Иван Иванович сказал:
— Безобразие. У него теперь в животе янтарь образовался, надо спиртом разлагать.
Послали в Петров за спиртом. Разлагали. Коля после лечения едва ворочал языком и сознался в том, что у него новая жена.
В час ночи вышли на крыльцо. Темный силуэт моего сада резко выделялся на мутном небе. Высокие ели стояли, как часовые. Над лесом блестел Юпитер. Пахло землей. Тишина.
Мы шли на глухариный ток. На лодке Герасим перевозил нас по очереди на другой берег реки к большому лесу. Переправившись, мы долго шли краем просеки. Неживая яма. Белый столб — на нем черный орел. Казенник[90].
Шли огромным лесом, обходя большие весенние лужи. Корни старых елей выпирали и стлались по земле.
Герасим остановился. Слушает… Тихо сказал:
— Чу!..
Слушали и мы.
Вдали перед нами послышался звук, как будто щелкнул разгрызенный орех. Звук повторился еще, еще…
Это щелкал глухарь.
Мы двинулись дальше. Кругом была топь. Герасим то махал нам рукой и быстро перескакивал с кочки на кочку, то вдруг замирал на месте. Мы за ним.