— А ведь верно Василий говорит, — сказал Василий Сергеевич. — Я взял тоже однажды, как Василий, корзинку, сковородку, одеяло, подушку, полушубок и уехал из Москвы сюда же, на Клязьму. Под Грезином, у обрыва, на берегу, чаща лесная. Остановился. Лодка у меня. Целый месяц прожил. Жена думала — пропал, утопился. Искали. Найди-ка, попробуй. А я рад. Чудно: жутко ночью было в лесу. Ружье со мной. Только в лесу есть что-то. Кто-то ходит. Кажется — когда луна, — прямо видения видишь.
На соседнем берегу в лесу куковала кукушка. Приятели молча поглядывали на поплавки.
Василий Сергеевич разостлал в стороне, у куста, плед, закинув в реку донные удочки, у которых наверху были привязаны бубенчики, лег навзничь и глядел в небо. На поплавок глядеть не надо. Если рыба возьмет, то бубенчик зазвенит.
Лежа и смотря в небеса, Василий Сергеевич вдруг рассмеялся:
— Сколько жулья на свете всякого! Вот посмотрите: ястреб кружит, едва видно, высоко. Выглядывает, мошенник, чего бы стащить… И как он видит оттуда!
День разгорался. Солнце начинало припекать. Сильнее запахло водой и потеплевшими травами.
И впрямь — благодать!
Тобик
Во французской газете была иллюстрация: изображались небольшие дома испанского города, кажется, Герники. Окна выбиты, все в тумане дыма. Снизу домов тлеет мусор, труха сгоревшего домашнего хлама.
Ни души.
На первом плане стоит собака и смотрит на дымящийся дом. Во всей фигуре собаки сеттера невыразимая печаль.
Ничего не осталось: ни людей, ни дома.
Мне было так жаль осиротевшего пса! Мне казалось, я понимаю его горестное недоумение перед человеческой трагедией, ненужной и страшной.
Собака — казалось мне — думает: что же сделалось с человеком, моим другом, моим богом, отчего и какой злобой он старается уничтожить себя и все окружающее? чем омрачилась душа его? какой мыслью, каким внушением? чтобы забыть мою любовь к нему? Так покинуть меня?
— Тобик, — говорю я своей собаке, которая принесла мне эту газету из киоска, — вот видишь, смотри, какая история, как поссорились люди в поисках справедливости. Убивают друг друга, а ты вот ничего не понимаешь. С утра приносишь газету, потом мячик — «играй со мной». Глупая ты собака — тебе бы только играть. А у людей, брат, другие заботы. Люди — существа разумные.
— Неизвестно… — ответил Тобик.
— То есть как, неизвестно? Как ты смеешь? Ах ты, дурак этакий! Собака — а про людей выражаешься: «неизвестно». Да ты кто такой? Вот люди сожгут города, передушат друг друга — куда ты пойдешь, с кем будешь играть в мячик, кого сторожить? Нечего сторожить-то будет, дурак. Вот в газете картинка — смотри. Дождалась собака. Да что с тобой говорить, ничего ты не понимаешь.
Тобик вскочил с постели и, залаяв, бросился к двери.
Пришел человек в форменной фуражке с книгой и подал счет за газ. Я торопливо достал деньги и уплатил.
Только я взял газету — опять звонок. Тобик снова залаял.
Пришел человек со счетом за электричество. Я поискал еще денег — не хватает.
Человек ушел, оставив неоплаченный счет.
Опять я стал читать газету. Тобик принес мне мячик — «поиграй со мной, ну что ты все читаешь и пишешь!».
— Хорошо, тебе, Тобик, — говорю я, — ты покрыт беленькой шерстью, глазки как вишенки, лапки белые, портного тебе не надо, все у тебя есть, счетов тебе не подают, войн не ведешь, сердце у тебя собачье, великое, полное любви к человеку. Замечательный вы народ, собаки. Я всегда поражался величию вашего собачьего сердца. Не мог постигнуть вашей преданности.
Мой маленький внук пришел из школы. Тобик встретил его ласково и прыгал от радости.
Впрочем, он немножко боялся мальчика, так как тот брал игрушечный пистолет и стрелял хлопушками, наморщив сердито брови. Тобик терпеть этого не мог. Прятался под мою постель и весь дрожал.
«Странно, — подумал я, — как не любит Тобик эту игрушку. Значит, он понимает, что есть страшные игрушки, которые убивают людей».
— Милый Тобик, если б ты был со мной там, далеко, где был у меня деревянный дом, где был лес и сад, луга, покрытые цветами, где бы ты бегал, где были у меня другие собаки с таким же великим сердцем, как твое, которых уже нет. Они умерли, отслужили свою странную службу верности в любви к человеку. Я почему-то вижу их иногда во сне: бедного Марсика, которого убили во время гражданской войны, хотя он не был человеком. И когда я спросил: «За что же вы убили мою собаку?», мне ответили бравые люди, которые пришли ко мне в дом: «А чего она лает?»
Тобик, ты не видал леса, травы, речки. Сейчас вокруг тебя большие каменные дома южного города. И вся твоя радость — когда я с тобой поиграю мячиком в своей маленькой комнате, — мячиком, который ты так любишь, что даже с ним спишь.
Какие удивительные существа — собаки! Как они чутки! Когда я был болен, ко мне приходил доктор. Он не обращал ни малейшего внимания на Тобика, а тот, встречая его, прыгал от восторга. Любит он и приятеля моего, Николая Николаевича, музыканта, приносит ему откуда-то туфлю, мячик, чулки, взбирается к нему на руки, хотя тот с притворной строгостью гонит его: «Пошел, ты же большая собака, а лезешь на руки, постыдись».
Но у Тобика есть и враги — такая же собака, как он, Микэ. Почему враги — неизвестно. И когда я кормлю Тобика и он лениво ест, — достаточно мне сказать «Микэ», и Тобик с ворчанием съедает все мгновенно.
Мой приятель Коля, услышав однажды, как я подзадориваю Тобика именем Микэ, рассказал мне, к слову, забавный случай из жизни людей.
Вот его рассказ:
— Пришел я как-то в клуб пообедать. Присел к столу, где сидели разные люди, клубные знакомые. Ну, как всегда, общий разговор, анекдоты, события дня. И больше всего, конечно, о трудности нашей жизни.
Вдруг я весело сказал: «Мне вчера подвезло, заработал двадцать пять тысяч». Все сразу насторожились.
— Выиграли? — спросил один.
— Нет — говорю. — Продал музыкальное сочинение.
Тут почему-то все рассердились, а один старый человек, посмотрев на меня презрительно оловянными глазами, сказал:
— Вчера я тоже встретил одного. Автомобиль «ролс ройс». Любезно раскланялся со мной. Одет с иголочки. Разбогател. Тоже — музыка. Я посмотрел: в автомобиле-то его дожидалась старушка, так лет за семьдесят, а ему тридцать пять… Прощается со мной поспешно. А я ему: «Ступайте скорее, мамаша вас ждет…»
— Странно, — сказал другой из сидящих за столом. — Музыка — только удовольствие, а не дело. Музыканты, казалось бы, потому и музыканты, что они любят музыку. За что же тут получать деньги? Возьмем народ в деревне. Народ поет песни, пляшет — для своего удовольствия. Он же не берет за это деньги.
Во время всего обеда разговор шел в этом духе. Мои выдуманные двадцать пять тысяч произвели то же впечатление, что на Тобика собачка Микэ. Я испортил настроение почтенных людей. Они заспорили. Из слов выходило так, что деньги, как живые существа, упорно попадают не туда, куда нужно, и не тем, кому нужно. Спор переходил в ссору.
— Вы получали? — кричал один. — Знаем, за что вы получали!..
— Я не желаю вам давать отчет. Вы мне не опекун.
Я расплатился и покинул зал.
По выходе, у вешалки клуба, ко мне подошел один из знакомых и любезно предложил мне купить пылесос, который стоил пять тысяч, за пятьсот. Только деньги сейчас.
Я весело ответил ему:
— Послушайте, у меня комната в полтораста франков, там и пыль-то не живет. О, если бы я имел пятьсот франков!
— Позвольте, а двадцать пять тысяч?
— Да, — ответил я, — я, знаете, мечтатель, сказал, чтобы утешить других, создать настроение, порадовать ближних. И вот — не вышло. Получилась какая-то чепуха. Все рассердились, у меня язык прилип к гортани, и мои эфемерные двадцать пять тысяч превратились в пыль для вашего пылесоса.
Когда я шел домой по прекрасному городу и тяжелые мысли о мятежности нашей, о жизни и нужде давили меня, мне вспомнился мой Тобик…
— Тобик, что ты думаешь об этом рассказе?
В палатке
Купил себе в Петербурге у Кепке походную палатку. В этой палатке был складной стол, две кровати и стулья, тоже складные. Какая живая радость поставить эту палатку в красивом глухом месте у леса и реки!
Мне вспомнились места по реке Нерли, которые я видел, когда бывал на охоте. Весной я готовился уехать в эти места и жить в палатке, жить в природе. Я заготовил ящик для холстов, краски, мольберт, удочки для ловли рыбы, сеть, консервы, вино. Согласился со мной ехать слуга и приятель мой — рыболов Василий Княжев.
Третьего мая я уехал в глухое место Владимирской губернии. Возчик вез нас от станции на телеге, где лежала палатка и весь багаж.
Был ясный весенний день. Бисером, зеленея, блестел весенний лес. Долго ехали по проселочным дорогам и просекам в лесу.
У реки, у большого песчаного обрыва, где кучей до самой воды опускались засохшие упавшие ели, на полянке у песчаной отмели остановились, разложили и поставили палатку. Хороша была палатка из белого холста, флаг — наверху. В палатку поставили новый маленький стол, складные стулья. Наверху я повесил ружье и фонарь.
Медный чайник кипел над разведенным костром перед палаткой.
Василий Княжев заварил чай. Из корзинки вынули филипповские баранки, хлеб и беловскую колбасу. Возчики уехали. Мы остались с Княжевым одни. Ни души кругом.
До того замечательно, что не знаешь, как и сказать, как выразить все счастье, всю красоту и восхищенье, которые входят в душу от окружающей природы…
Какой воздух, какой аромат от весеннего леса. Кристальной чистоты река. Глубоко видно дно, и на поверхности всплескивает рыба. Бугор песков, зеленые и седые ели, лес опрокинулись в воде.
Заливаются птицы, перекликаются кукушки.
К вечеру лес освещало желтое солнце, и ложились синие тени.
Я разложил мольберт и писал с натуры прекрасные заросли берегов реки.
Василий Княжев сидел у костра, держа блюдце в руках, и долго пил вприкуску чай. Потом подошел ко мне и сказал: