Все приятели сидели с удочками на берегу реки. Был тихий серый день. Красиво лежали цветные поплавки на тихой воде.
Василий Сергеевич вытянул большого леща и повеселел.
— Шесть фунтов, не меньше, — сказал он мне.
— Посчастливилось тебе, — говорю я.
У него опять повело поплавок. Он подсек рыбу и закричал:
— Подсачек!
Крупная рыба гнула удилище. Снова — огромный лещ. Василий Сергеевич торжествовал.
На соседнем берегу в сосновом бору стучал дятел.
— А хорошо, Константин Алексеевич, что вы пугало поставили, — не то этот дятел всю бы у вас клубнику склевал, — сказал доктор Иван Иванович.
— Дура! — с бешенством крикнул Василий Сергеевич. — Тебя бы поставить на огороде, — глазищи белые, баки желтые, — так не то что вороны или дятлы — корова из стада домой бы не вернулась.
Вечером за обедом подали леща, пойманного Василием Сергеевичем. Лещ был с кашей — замечательный.
В небе сгустились тучи. В окнах блеснула гроза, ливень хлестал в окна. В трубе завывал ветер.
— Заметьте, — сказал Василий Сергеевич. — Вы ничего не поймали. Рыба перед дождем не идет. А я на леща поставил. Лещ идет перед дождем.
— Молодец, Вася! Спасибо за леща, — говорил Юрий, накладывая леща с кашей на тарелку.
Проснувшись утром, я посмотрел в окно. Солнце весело освещало мокрый сарай, на дороге блестели лужи. На огороде не было пугала. Его сорвало ветром. Приятели еще спали. На кухне тетенька Афросинья и Ленька чистили грибы.
Я вышел к сараю на огород. Пугало лежало распростертым на грядках. Картуз куда-то унесло ветром.
Я поднял чучело и водрузил вновь. На круглом горшке рожа стерлась, была запачкана в земле.
Подошел Герасим, засмеялся и вдруг, хлопнув себя по лбу, сказал:
— Постой!
Он побежал в сарай, принес охапку сена, снял с пугала поддевку и набил рубаху до отказа сеном. Потом достал поясок Юрия Сергеевича и высоко, как делал тот, подвязал живот.
Удивительно: пугало стало похоже на Юрия! Герасим взял клубнику и раздавил на горшке, на месте рта. На террасу вышел Юрий Сергеевич, посмотрел на пугало, сжал зубы и отвернулся.
Подали чай. Все собрались на террасе. Василий Сергеевич взглянул на пугало, остолбенел:
— Юрий, посмотри-ка, пугало на кого похоже, посмотри!
— Надоел, — сказал Юрий, — довольно.
— Нет, ты посмотри! — приставал к нему Василий Сергеевич.
— Ленька, — кричал он, — Афросинья, дедушка Герасим, смотрите-ка, на кого похоже чучело?
— Чего уж, — лукаво подмигнул мне Герасим, — ишь его ветром раздуло, чисто как Юрий Сергеевич стал!
— А что, — торжествовал Вася, — закон-то возмездия есть. Вот что делает природа!..
Лето
Лето в России, июнь месяц. Мельница на небольшой речке Нерли. Около мельницы большой песчаный обрыв. Сверху — сосновый лес.
По берегам реки ольховые кусты.
Мы — я и приятели мои, рыболовы, поставили на берегу палатку. Перед палаткой — стол, на столе — большой самовар мельника.
Жара…
Приятели сидят за столом, пьют чай с черникой.
— Не пойти ли купаться?..
Спускаемся вниз и идем по лугу, усеянному цветами. В небесах кучей клубятся летние облака. Вот и река. Высокие ольхи по берегам, а посредине водная гладь, освещенная солнцем.
Вода так прозрачна и чиста, что видно дно — песчаное, ровное, плавают голавли и стайками шныряют пескари.
Тени от ветвей ольхи ложатся на реку.
Выбираем место, лениво раздеваемся… Вода теплая, дно ровное. Благодать! Не хочется вылезать.
— А дрянь купанье здесь! — изрекает вдруг приятель Юрий Сергеевич.
— Что ты, — говорю, — Юрий, что ты!.. Замечательное купанье!
— Ерунда, — не соглашается приятель. — У буковского моста лучше. Здесь глубоко, а там сядешь — вода по горло. Возьмешь бутылку пива, пьешь и закусываешь. Внутри что делается!..
— Это верно, — соглашается другой приятель, Василий Сергеевич. — Там ляжешь — мелко, вода по тебе бежит. А здесь только плавай, и больше ничего…
После купанья находит какая-то истома, лень. Ничего не хочется, все как-то забываешь. Ляжешь на траву, глядишь в небеса, а над тобой носятся ласточки, перегоняя друг друга. Пахнет летом, травами, водой…
— Нирвана, — прерывает молчание Юрий Сергеевич.
— Нирвана!.. — без причины вспыхивает вдруг Коля. — А по-нашему, просто рвань. Забвение! Благодарю вас. Анфиса все жаждала нирваны. Чтó говорила!.. И показала мне нирвану!.. И я ей, надо правду сказать, шван фюбер устроил! Все ее корзинки с костюмами и шляпами с третьего этажа по лестнице катились. А она — за ними.
— Грубое животное! — кратко сказал Юрий Сергеевич.
— Грубое животное? Да-с? А знаете ли вы, что я еще и нынче, когда из воды вылезал, так место попросторнее выбирал, чтоб рогами за сучья не задеть!.. Я тоже страдал. Ночи не спал. Приехал в Крым. Так, знаете, нечаянно. А у ней, милостивый государь, чуть нагота прикрыта. Она говорит: «Не обращай внимания, жарко. Это мы репетируем». А он, знаете, как увидал меня, так в окошко — с балкона и ахнул. Что вы на это скажете?..
Приятели мои смеялись…
Когда возвращались с купанья и дошли к палатке, то увидели, что куры на столе клюют наш хлеб и закуски.
Мельник Никон Осипович принес самовар. Сел с нами за стол. Сказал:
— Хорошо летом здесь, приволье. Июнь — помолу нет, да и как равнять лето с зимой. Зимой мороз все заледенит, стужа. В избы хоронишься. И самый помол зимой.
После купанья — особенно вкусна уха, жареные грибы, сыроежки…
— Никон Осипович, — сказал я, — вот друг мой Николай Александрович жалуется, что у него рога выросли.
— Это чего еще? Скажите!.. — засмеялся Никон Осипович.
— Нет, постой, жена ему, понимаешь ли, изменяет. Это значит — рога поставила.
— Вот что! Слыхал я, когда старшиной был, слыхал… Господам-то быват, а у нас этого нет. Где ж?.. Забота?.. Тоже наша баба ведь в делах. Не управится. Неколи. А у господ времени много, ну и надумается такое. Чего ж — быват. И я, когда молодой был, — правду сказать, согрешил. Тоже рога поставил. Да ведь кому? Самому исправнику. Приехал к нему, за делом, а его-то нету. Исправничиха… То да сё, пятое-десятое, угощает, вином поит. А я не пил ране — все в голове завертелось. Смотрю — батюшки! — она меня руками-то за шею держит. Дальше и не помню, как и что… Поутру приехал исправник, я ему про дело докладываю. И все мне между делом хочется сказать: вот у меня что с твоей женою вышло… Хорошо — не сказал. Потом ей говорю, что, вот-де, совесть-то меня берет, сказать мне охота мужу правду. А она мне: «Ах, ты, — говорит, — такой-сякой, дурак небитый, да я тебя, — говорит, — в тюрьме сгною…» Да мужу-то и говорит: «Гони, — говорит, — этого нахала, он, — говорит, — ко мне лезет, пес поганый…» У меня — глаза на лоб. Я стегнул по лошадям да домой. А исправник погрозил мне пальцем и крикнул вслед:
— Ну, не будь ты мальчишка, дурак, посидел бы ты у меня в темной…
— Вот ты и возьми, бабы-то что. Еду дорогой, и так мне совестно! И все никак не разберусь, кто же из нас дурак выходит. И так посейчас думаю, что оба мы дураки.
— Да, женщин, брат, понять трудно, не разберешься. Любовь, брат, не поймешь… — раздумывал Коля.
— Полно, — сказал Никон Осипович, наливая чай, — какая это любовь? Любовь — другое. В любви первое что ни на есть — жалость, душа. А это — какая любовь? Человеку обман дан. В нем жить нельзя. Нутра нет. И какая радость? Так — ошибка…
— Вот и я говорю — ошибка. Так, в этих ошибках, у меня вся жизнь проходит, — сказал Вася, — и чувствуешь, что ошибка, а вот живешь в ерунде. Юрий, что это ты водку пьешь? Жара.
— Вздор! — говорит Юрий Сергеевич, — жара спадает, видишь, тени какие длинные ложатся.
Ольховые кусты, зеленые и сочные, как бархат, освещались вечерним солнцем и отбрасывали густые синие тени по берегу.
Розовые облака клубились над лесом. Василий Сергеевич, взяв удочки, пошел на нижний омут ловить рыбу.
Я, вынув холст, писал освещенные деревья, желтый обрыв реки. Сбоку у меня, от края плотины, в сажалке плескались пойманные нами рыбы. Мне стало жаль рыбу. Я подошел к плетеной сажалке, открыл ее… Рыбы, как стрелы, убежали на свободу.
Ввечеру подошли коровы и пили у сажалки воду. По плотине, возвращаясь с рыбной ловли, шел Василий Сергеевич. Увидав коров, он остановился.
— Чего ты стал? — кричу ему.
— Да ведь коровы, — отвечает, — черт их знает, может, они бодаются!
Коровы повернулись и пошли к сараю мельницы. Василий Сергеевич, проходя плотину, наклонился, посмотрел на сажалку и закричал:
— Чего вы смотрите, коровы всю нашу рыбу сожрали! Благодарю покорно…
Василий Сергеевич пустил в сажалку пойманных рыб и побежал в избу к Никону Осиповичу — жаловаться, что коровы рыбу съели.
Никон Осипович смеялся и говорил:
— Полно, нешто рыбу коровы едят?..
— Что вы мне говорите, — горячился мой приятель, — вот он видел, — Василий Сергеевич показал на меня.
Неслышно подошел вечер. Померкли краски… Затуманились дали… Россия… Приволье… Невероятная быль.
Скорбь
Родился, ну и, конечно, живешь на свете.
Но все же по временам как-то чудновато становится. Век такой, эпоха, знаете ли, такая замечательная.
Умственный человек Василий Харитонович Белов говорил, что в такое время живем, что «у кажинного ум раскорячивается».
А другой — интеллигент — тоже очень умный, мне сказал, что все довольно ясно, но в общем понять ничего нельзя; жизнь полна добрыми намерениями, но из намерений панталон не сошьешь.
И он, вздохнув, посмотрел на свои панталоны.
А панталоны были у этого интеллигента, действительно, какие-то скучные, беспомощные. Такие панталоны бывают только у людей, которые называются «общественниками», которые не живут для себя, а только для других, помогают ближнему. Всегда они в заботах, в делах, в гостях — как бы достать деньги, чтобы помочь учащейся молодежи, студентам, вдовам, обремененным, покинутым любовницам; словом — скорбящим.