— Ну вот что вы с таким пациентом делать будете, — сказал доктор Иван Иванович, опустив голову.
— Ничего вам с ним не поделать, — согласился я.
— Это верно, — сказал Иван Иванович. — Но до чего он меня расстраивает. Ну, лечу. «Хорошо бы, — говорю, — вас на бедное положение на время поставить». Да как он взбесится. «Ну, нет, — говорит, — это не пройдет». И что же вы думаете — написал мне письмо. Пишет: «Милостивый государь, через ваши советы я еще больше пить стал. Я не махонький, чтоб меня учить и на бедное положение ставить, а потому, — говорит, — в вашем лечении нужды больше не имею. Я вам тоже могу совет дать — водки не пейте, а я знаю доподлинно, что вы пьете, и даже очень хорошо». Вот что вы скажете? И где он видел, что я водку пью? Не иначе, уже какие-нибудь друзья сказали. Это все там, на даче, каждый день неприятности. Вот у вас приедешь, отдохнешь и все забудешь.
— А вон Герасим Дементьевич идет, — сказал мой слуга Ленька, глядя в окно. — Зайца несет.
Герасим Дементьевич — крестьянин-охотник, приятель мой.
У него всегда смеялись глаза. Он был солдат и участвовал в турецкой войне. Человек мудрый и особенный. Ничто его не удивляло. Он как-то подчинялся жизни и любил природу. Он всегда звал меня на охоту в места, особенно рассказывая про них. Глубокие Ямы, Лисьи Норы, Святой Ключ, Лихая Сеча, Старый Курган, Заозерье, Вепрево озеро, Крупные Горки, Ведьмово болото, Лихое, Девий Луг. И во всех этих названиях был таинственный замок. Неизъяснимой красы русской природы.
Всегда мне представлялись при названиях этих мест картины их, и всегда, когда я приезжал туда, было другое — лучшее, и на этот раз, придя ко мне, Герасим звал поехать на охоту в Темный бор. Сейчас же мне представился ровный сосновый мачтовый бор.
Когда мы приехали, я, Иван Иваныч и Герасим, то совсем оказалось не то, что я себе представлял. Это были пригорки, на которых рос кучами огромный осиновый лес. Между пригорками текли ручьи, спускаясь к болоту. Мрачен был опавший лес.
Краем болота мы шли густой зарослью кустов мелколесья, и, поднимаясь на бугор, собака моя Феб останавливалась и обнюхивала воздух.
— Есть, — сказал мне тихо Герасим, — гляди, гляди, Феб-то, глухари!
Феб тихо и медленно шел вперед, и стал, и опять пошел. Долго мы шли. Феб встал у высокой травы у огромных осин, и с треском вылетел из лесу глухарь, поднимаясь кверху.
Убитый глухарь упал в желтую осеннюю траву. Я убил глухаря. Иван Иванович говорит:
— Это я.
Герасим смеялся.
— Ведь вот вы оба стреляли раз-в-раз, тютелька-в-тютельку.
Иван Иванович смотрел на меня и сказал:
— Я не слыхал, как вы стреляли.
— Странно. Я тоже не слыхал.
Глухарь был велик, и Феб держал его за крыло во рту и в удовольствии ходил кругом нас с глухарем, растопырив желтые глаза.
Когда мы взяли трех глухарей, в просветах темного леса показалась мутная осенняя заря.
— До сторожки, — сказал Герасим, — три версты, а то и боле, надо подвигаться, а то ночь воробьиная будет. Не заплутать бы…
В лесу маленькая изба-сторожка была пуста и не заперта. Зимой в ней не жил сторож. Было темно. Когда мы вошли, фыркнула кошка, увидев собаку, и бросилась на печку.
— Как быть? — сказал Герасим. — Сейчас пойду, лучины надо нащепать.
И он раскрыл большой нож.
Лучина горела, вставленная в пустую крынку. Освещала стол и вынутые нами закуски: колбасу, оладьи, хлеб, печеные яйца, ветчину, огурцы.
Ночь была темная.
Герасим хотел достать воды, но не нашел.
Шел дождь. Тихий и ровный.
Лучина надымила дым в избе, так что щипало глаза.
Мы открыли дверь.
Вдруг Феб зло заворчал под столом и, выскочив, лаял на открытую дверь, в которой было темно.
Никого не было, а Феб все с беспокойством ворчал. Он как будто что-то видел перед собой.
Герасим закрыл дверь. Феб понемногу успокоился.
Вдруг мы услышали где-то вдали протяжный стон, и дружно завыли волки.
— Эвона приятели поют, — сказал Герасим, — это они на всю ночь запели. Спать под их песни хорошо.
Заперев дверь на крючок, выпив коньячку, мы все примостились на лавках и проснулись, когда в дверь стучали.
Было солнечное утро.
Отворив дверь, стояла молодая девушка и в удивлении смотрела на нас.
— А тятенька не пришел еще? — спросила она нас.
— Нет, его не было.
Появился и сторож. Обрадовался нам.
— Эк ведь вот. Сейчас котелок согрею. Дровишки сухие-то есть. Чай сготовлю.
Помню, как душевен был сторож, как он был рад нам, какой был чай — какое гостеприимство, где же есть такой привет? Да, это было там, в темном бору печальной родины моей.
Рыболовы
Как очарователен осенний день. Сегодня ясное солнечное утро. На голубом небе, как кружева, блистают ветви орешника перед окном моей деревенской мастерской. Кое-где еще трепещет неопавший желтый лист, и на ветках, чирикая, прыгают толстенькие дымчатые снегири в красных жилетках, нарядные, веселые. Дали лесные поредели, виден проселок, блестят лужи от дождей. Приятели мои — охотники умываются у колодца и чему-то смеются. Пахнет дымком, трещит можжуха в камине. Слуга мой Ленька принес самовар и медленно проговорил:
— Сегодня тепло, чисто летний день. Утром Афросинья видела, что гуси стаей летели. Наши гуси тоже хотели с ними улететь, только полетели с горы — не могут, и сели на реку. Кричат, а те им отвечают. Василий Сергеевич говорит, что дикие им кричат: «Летите с нами, а то вас зажарят и сожрут».
Приятели, утираясь полотенцами, входят ко мне в мастерскую, рожи такие веселые, красные. Доктор Иван Иванович расчесывает перед зеркалом свои баки и говорит:
— Конечно, человек — общественное животное, он не может жить один.
— Вот у меня хозяин квартиры в Москве действительно животное. Такой черт, — говорит Коля Курин, — только опоздаешь в срок заплатить за квартиру, он уж пишет письмо: «Милостивый государь, напоминаю вам…» А я еще не получил денег — нет. Отвечаю ему: «Милостивый государь», а мне хочется написать — «я лучше тебя знаю, сукин сын, что нужно тебе платить». Пишу ему: «Потрудитесь, милостивый государь, вставить вторые рамы — уж октябрь, холодно. Если я простужусь и захвораю, то я привлеку вас в уголовном порядке к суду». Это меня научил Мишка Шульц — он адвокат, знает… Теперь он молчит. А то я прежде боялся. — И, помолчав, добавил: — Вот он, это верно, животное общественное.
— Не любишь платить-то? — сказал приятель Вася. — Не нравится… Тоже объегорить хозяина хочешь.
— Позвольте, — протестовал Коля Курин, — вообще, как вы думаете, человек — какое его назначение на земле?
— Постой, Коля, — перебиваю я, — что это ты сегодня… Вот ко мне приедут на днях два профессора — философ и метафизик, — ты вот у них спроси, они, брат, все знают.
— Когда они приедут? — мрачно спросил, кушая оладьи, мой приятель-рыболов Вася Кузнецов.
— На днях хотели, на охоту по зайцам.
— Ну вот… благодарю вас, я уеду, я не желаю. От них в голове какой-то бусарь заводится… Ну их к черту! А Кольку надо водой облить — заврался с утра… Человек — какое его назначение на земле…
Приятель Коля смотрел на Василия Сергеевича, мигая, и сказал:
— Странно — водой облить… При тебе нельзя ничего говорить интересного. Мало ли какие вопросы жизнь ставит интеллигентному человеку…
— Сегодня утро светлое, и ты брось эти разговоры. А то из колодца водой оболью… Довольно, в Москве это трепло надоело. Трепло — вся ваша интеллигенция, трепло…
Доктор Иван Иванович, такой розовый, с белыми глазами, гребешком расчесывал баки, смотря в зеркало. Слуга Ленька принес пироги с грибами.
— Что это, — спрашиваю я, — Иван Иванович, у Алексея угри по всей роже? Дайте что-нибудь, присыпку, что ли.
— Женить надо, — ответил Иван Иванович.
Ленька заспанными глазами посмотрел на Ивана Ивановича и, уходя, сказал: «Ну, ну…»
Приятель Вася такой серьезный, лицо красное. Обжигаясь, он ел горячие оладьи — Афросинья напекла. Говорит:
— Хорошо! Воздух какой! Осень. Вода, братцы, холодная. А если ты поговоришь у меня еще, — обратился он к Коле, — честное слово даю — я тебя в колодце искупаю, дождешься. Ты интеллигентщину брось.
— Ничего не интеллигентщина, — обиженно возразил Коля. — Ничего сказать нельзя. Я же мыслю, мало ли какие вопросы в голову входят…
— А я тебя кверх ногами в колодец опущу и головку макать буду, чтоб не входили вопросы дурацкие.
Отворилась дверь, и тетенька Афросинья внесла пирожки в сметане.
— Вот ноне рано я встала, чуть свет, на реку ходила. Что гусей летит к Феклину бору!.. На лугу, знать, сидели. Думаю, разбужу Василь Сергеича, вошла, а он, рот открымши, спит. Вот храпи-ит… Ну, я и пожалела… пущай спит. Поутру-то самый сладкий сон. Поди, гуси-то знают — спят охотники. А теперь-то они уж где… А то было бы жаркое.
— Вот какая штука, смотрите, — говорит Василий Сергеевич, — и гуси разбирают — женщина или мужчина. Нашему брату ведь не подойти к ним. А я завтра переоденусь бабой и пойду чем свет.
— Они узнают, брат, баба, скажут, больно велика, — заметил Коля Хитров.
— Это верно, — сказал Иван Иванович, — они видят, их не обмануть. Инстинкт, а может — и ум, кто знает.
Хорошо пить чай со сливками. Деревенские лепешки тают во рту…
Среди желтых березок и красных осин пробираемся мы тропой на речку. Зеленеют сосны Феклина бора. Вдали слышен шум колес мельницы в тихом осеннем утре. Как бодро в душе. Как радостно.
Сегодня утро светлое, я иду жерлицу на реку смотреть — щуки попали.
У ольхового куста над речкой висит жерлица на сучке. И вытянулась веревка далеко в реку. Василий Сергеевич достает распущенную веревку: большая рыба завертелась в осоке.
— Завела, — говорит приятель Вася, — как быть?
— Надо лезть в воду, — говорю я.
— Благодарю вас, у меня ревматизм. Вот Колька, раздевайся, полезай, распутай.