— Простите… — сказал он, — это котелок английский…
И он, сняв котелок, показал марку.
Когда подъехали к квартире артистки, прощаясь, она сказала:
— Какой вы странный…
И прибавила сердито:
— Я не люблю капризных людей, а вы еще мужчина!.. Обиделись, верите маркам!.. А котелок у вас мал, мал!.. Глупо обижаться…
И она ушла.
Петров расстроился ужасно. Весь вечер ходил по улицам и зашел в Литературно-художественный кружок.
Снимая пальто, швейцар, улыбнувшись, сказал:
— Господин Петров, а котелок-то у вас маненечко маловат…
Петров побагровел.
За ужином в кружке, где сидели за большим столом артисты Художественного театра, Малого театра, театра Корша, выпивая и закусывая, Миша Климов, посмотрев на Петрова, крикнул:
— Вот человек — верит в марку. Купил котелок — на голову не лезет… Мал!
Петров как бешеный вскочил со стула и убежал из-за стола.
Меня в Москве в ту пору не было. Когда я ранней весной вернулся в Москву, утром ко мне зашел Петров. Он был мрачен и видимо расстроен. Поговорив о театре, он сердито сказал:
— Да, театр — это храм. К сожалению, артисты, призванные к служению высокому началу, — хулиганы.
«Что такое?..» — подумал я.
— Что вы говорите, это милейший народ — веселые и милые люди.
— Да, да, — сказал Петров грустно. — Вы их не знаете, а я узнал довольно.
Время приближалось к завтраку, и я предложил Петрову поехать в «Эрмитаж».
— Пожалуй, — согласился Петров. — Только я не люблю бывать в обществе, мне люди как-то надоели, ничего в них нет серьезного, все ищут, как бы уязвить, поддразнить, испортить жизнь человеку…
Едучи на извозчике с ним в «Эрмитаж», я дорогой посмотрел на него и, ни о чем не подозревая, сказал:
— А знаете, Сергей Васильевич, котелок у вас мал…
Он ничего не ответил и крикнул извозчику:
— Стой!
Соскочив с извозчика, с перекошенным лицом он посмотрел на меня глазами, полными слез, повернулся и побежал по мостовой.
От неожиданности я не знал, что думать.
«Что за странность? Дикий человек какой-то! Что за ерунда…»
А наутро получил письмо:
«Милостивый государь. Я от вас никогда не ожидал такого к себе отношения. Вам-то я верил, а вы оказались таким же, как и все. Что я сделал вам дурного, что вы присоединяетесь к злостной шайке врагов? Котелок!.. А вы знаете, что этот котелок — английский, и он нисколько не мал, а разбил мне жизнь и разлучил меня с женщиной, которую я любил… Да будет вам стыдно, что вы оказались среди тех, которые доведут меня до могилы…»
«Вот так история…» — подумал я.
Когда пришли ко мне приятели, то я рассказал им про письмо и про происшествие с Петровым.
Приятели мои ржали как лошади и говорили, что вся Москва только и говорит, что у Петрова мал котелок.
Но доктор Иван Иванович посмотрел на дело иначе. Отыскав Петрова, он пригласил его на обед на свои именины.
На обеде у Ивана Ивановича было уютно и весело. Какой-то фокусник Камниони показывал фокусы.
К концу обеда он взял в передней котелок Петрова, принес его к столу.
Петров искоса на него посмотрел и не сказал ни слова.
Камниони разбивал сырые яйца, выливал их в котелок. Подлил вина, зажег свечку и сказал:
— Вы сейчас будете кушать жареных цыплят.
Закрыв котелок платком, он жарил на свечке содержимое котелка. Котелок коптил и дымил.
Сняв платок, фокусник опрокинул котелок на блюдо. На блюде лежали жареные цыплята…
Котелок фокусник смял, сделал из него маленький комочек, который исчез у него в руках.
Петров смотрел во все глаза, но молчал…
При отъезде котелка Петрова не оказалось, и он принужден был надеть шляпу хозяина.
И что же? С той поры ожил человек, стал вновь весел, помирился с актрисой. Встретив его, она сказала: «Какая у вас прекрасная шляпа. Видно, что вы не такой упрямый и бросили ваш мерзкий котелок…»
Так, блестяще оправдав свою репутацию врача, Иван Иванович вылечил Петрова…
Московская зима
В декабре начались сильные морозы. Говорили: «Ну и морозище, вороны на лету замерзают».
— Вот это уж пустяки, — сказал мой приятель и слуга, рыболов Василий Княжев, — где же им замерзнуть? Они привычны. Ишь, поглядите в окно, вона над площадью — чтó их летит. Кучами собираются. Потому теперь в Москву на Рождество Господне и-и… товару чтó везут, до ужасти. Поросят, свиней мороженых, белужины, севрюжины, гусей, окороков, рябчиков сибирских… Прямо гужи идут. В Охотном ряду, на Смоленском рынке, на Арбате, в Дорогомилове, в Рогожской — все рынки завалены. Судаков одних чтó!.. Сигов! Разговляться на праздниках. Святки придут — тут самая еда. Гости. Гулянья. А верно — мороз здоров. Вчера в Охотном у купцов бороды белые, в инее. Ходят, рукавицами хлопают. Ну и вот теперь сбитеньщикам лафа. Все купцы сбитень горячий пьют. Греются. А то бы замерзли.
— А вот я никогда сбитень-то и не пил, — сказал мне приятель Коля Курин, — может быть, оттого у меня ноги ужас как зябнут. Теплые ботики купил — не помогает.
— Это у тебя от женского пола, — смеясь, сказал приятель-архитектор Николай Васильевич. — Вот я живу, квартиру снимаю у домовладельца Сергеева. Так у него от женской болезни голова распухла.
— Что за ерунда! — сказал приятель мой, доктор Иван Иванович. — Вы университетский человек и такую ерунду говорите.
— Нет, позвольте, извините… У него консилиум из профессоров. Я его после навестил. Лежит — весь ватой обернут. Жалуется, что вино пить запретили. Разные неприятности, говорит, и политика в голову лезет.
— Этак-то на праздниках хворать — не дай Бог! — серьезно покачал головой, потужил Василий Княжев.
— Эх, гимназистам сейчас радость. Бывало, утром спишь — никто не будит. Проснешься — мать говорит: «Сегодня в гимназию тебя не будили — мороз тридцать градусов, на каланче белый флаг выкинут». Лежанка топится, в окнах сад — весь в инее. На столе самовар, горячие калачи, баранки, сушки с тмином, с солью… Весело на душе!
— Вот теперь господа архитекторы больше лежанок не делают. А почему? Это в гигиене имело большое значение.
— Ты, Иван Иванович, про гигиену оставь. Это было запрещено правительством. Строительный устав. Чиновники обленились. Байбаками стали. Обломовщина развилась. На службу не ходят. Как мороз, так на лежанку лезет. Лежит — газеты читает, водку пьет — больше ничего. Его с лежанки не сгонишь. Я вот Сафронова знаю. Штатский генерал, чиновник особых поручений, за границу посылали по делам государственным. Так он не едет. Там, говорит, в квартирах лежанок нет. А вот Юрий! — растолстел не в меру, оперу сочинил — закончить не может. А отчего? У него дома лежанка. Закусит, выпьет. А если вы выпьете рюмку водки да залезете на лежанку, знаете, тогда что получается?
— А что же получается? — удивились все приятели.
— А то получается, что женский пол в голову лезет… Гаремы разные такие кажутся…
— Ну, полно врать-то! — рассмеялись приятели. — Ерунда!
— Нет, позвольте, не ерунда. Спросите у Юрия — он подтвердит. Я сам на себе это испытал. Контракт мне надо было составить, на машинке переписать. Машинистка мне пишет. У ней глаза такие — турецкие. Красавица! Написала контракт. Я зашел к Юрию, выпил рюмку водки, сел на лежанку — а пришел с мороза. Контракт читаю, а перед глазами — машинистка… Так меня прямо как заколдовало. Поехал к машинистке, говорю: «В контракте еще надо дописать кое-что…» — и диктую ей разные штуки из строительного устава. А она, вижу, со мной кокетничает. И получилось то, что контракт не хотят подписывать. Адвокаты говорили, что в первый раз такой контракт видят. Это, говорят, контракт пьяный. Так и называется — пьяный контракт. А построечка была хлебопекарня, на полтораста тысяч. Да-с! Вот что-с рюмка водки делает на лежанке…
— Все может быть, — сказал доктор Иван Иванович. — В жизни иногда неизвестно от чего все перевертывается…
— От мороза тоже многое происходит, — заметил Василий Княжев. — Вот хоша возьмите, Наполеон. Пришел в Москву, а вдруг мороз, да какой! Не рассчитали. А шуб не взяли. Откуда взять-то? У них там зверья-то нет. Мундирчики — больше ничего. Они все на лежанки залезли, на лежанках-то хорошо. Сидят на лежанках да блины едят. Купцы плутоватые им блины продают — они им платят. Сколько купцы нажили, и-и-их!.. Мороз — воевать нельзя. Как с лежанки сгонишь? Наполеон думает: «Это что ж такое, этак-то на лежанках блины есть не дело — все избалуются». Да и крикнул с Ивана Великого из Кремля: «Шагом марш домой!» А не будь мороза — всю бы Расею завоевали…
— Про блины вспомнили — есть захотелось, — сказал Василий Сергеевич. — Поедемте к Тестову — щи с головизной есть.
Скрипели полозья саней, когда ехали в ресторан Тестова. Мороз щипал и колол щеки. От дыханья воротник шубы сразу побелел.
На улицах было меньше народу, чем обычно. На перекрестках кое-где горели костры.
Из трактиров, когда открывали дверь, валил пар.
В ресторане Тестова половые в белоснежных рубашках, гладко, аккуратно причесанные, приветливо встречали, говоря: «Головизна-с — первый сорт. Из крепких напитков — что прикажете-с?»
В ресторане было тепло. Лица горели с мороза. Особенно уши. Замечательны расстегаи с ухой… А головизна — и сказать нельзя.
— Скажи, пожалуйста, Иван Иванович, отчего эти половые причесаны аккуратно, а вот ты и всякие профессора — вот неподалеку в университете — всегда лохматы, а у студентов волосы чуть не до плеч. У художников молодых — тоже.
Иван Иванович, расправляя баки, недоуменно посмотрел на него белыми глазами, не донес до рта ложки и, покачав головой, сказал:
— А ведь правда. Отчего это, в самом деле, насчет волос? Верно это. У ученых внимания к волосам нет. Наука одолевает, ну, тут и не до волос. Заметьте — музыкант тоже. В волосах беспорядок. А в чем тут дело — понять трудно.
— Это остаток схоластики, — сказал Коля.