— Какую чепуху несешь! — возмутился Кузнецов.
— Почему же чепуху? Ученые, схоластики, сидели у себя дома и долбили науку. Теоретики были. Они все носили волосы длинные и не чесались. Не было времени. И до того умные были, что молчали. Спроси о чем-нибудь схоластика — он молчит, потому что ему кажется — что ты ни спросишь, все глупо. Отвечать не стоит. Вот до чего были умны…
— Как накручивает Николай! — зажмурив глаза, засмеялся приятель Вася. — И рожа-то, рожа… Не улыбается…
Он обернулся к половому и крикнул:
— Бутылку Клико — замороженную!..
За окнами синева. Москва, снег, сквозистые короны деревьев…
Канун праздника
Стояли морозные дни.
Москва стала как будто серебряная. Сады московские, Садовая улица покрыты инеем. К вечеру в окнах домов, за палисадниками, загорелись весело огоньки.
Домовладелец Сергеев ехал из Сущева на вороном жеребце в Сандуновские бани париться.
Долго парился купец Сергеев и банщику Петру, который третий раз ему мылил голову, поведал, весело смеясь, что приглядел себе к празднику обновочку:
— Хороша девчонка. Курносенькая, на щечках ямочки, дурочка, но хороша.
— Чего ж, при капитале можно, на холостом положении ежели…
— А ты что думаешь, дурак я, что ли? Женится буду? Нет, брат, погодишь.
— Это верно. В преудовольствии жисть легче. Вот только не родила бы… А то докажет — пятое-десятое, пойдет, в расстройство вас поставит. Ну, и платить тоже надоть. Вот, я тоже Осьмеркина мою, так тому одна за это самое обличие все расчеряпала. Дралась!.. На такую попал — не приведи Бог.
— Эх ты, я без дурачков, на дом не беру. В гости можно, а жить — нет. Не на такого напали. Понимаем. Не поддудит, знаем — образованные…
— Они тоже разум имеют, — сказал банщик, — надеются. Каждой охота найти счастье свое. Думает: ежели на сердце попадет, ну и обженит…
— Меня не обженишь, — засмеялся купец. — От скуки жизни их менять чаще надо, вернее выходит.
— Это верно, — соглашается банщик и поливает из шайки теплой водой. — С наступающим вас, Иван Петрович. У Володьки ноготочки стричь будете? Я мочалочку высушу, принесу.
И банщик Петр отворяет дверь бани.
Домовладелец выходит в предбанник, закутанный простыней. На диване предбанника Сергеев надевает согретое чистое белье. Володька подставляет к ногам его скамеечку, ставит на нее свечку и стрижет купцу ногти.
— Ишь, Володька, ты уж подрос. Поди жениться хочешь? Завертывает, поди, на ум это самое?.. — говорит Сергеев, допивая холодный баварский квас.
— Что вы… — отвечает Володька, — мне еще только шестнадцатый пошел. Мне ведь в солдаты надо будет идтить.
— Эка, я и в шестнадцать ухарь был, — говорил, ухмыляясь, Сергеев.
Хорош квас после бани. Принято пить шипучий баварский квас.
Приехал из бани домой Сергеев. В передней снимают с него шубу, ботики. В столовой шумит самовар. Купец хотел сказать лакею: «Ну-ка, дай коньяку», но сразу так охрип, что и сказать ничего не может. Голос пропал.
Испугался Сергеев, подумал: «Знать, это от квасу у меня вышло. Как же я теперь на праздники без голосу остался… подумают, от вина, расскажут… Как же я теперь Акулю на праздниках охаживать буду…»
— Иди, Кузьма, — говорит он шепотом слуге, — иди за доктором скорее.
Старая нянька, наливая чай, говорит:
— Грех какой, ишь, охает-то как.
Приехал доктор Голубков.
— Сильно, — говорит, — охрипли вы, Иван Петрович, совсем сказать ничего не можете, голосу нет.
— Верно, — шепчет больной, — мне голос к празднику, сделай милость, а то неловко. Не поверят, что через квас, скажут — запой у его…
Хлопотал доктор Голубев, положил больного в постель. На горло компресс поставил, обернул ватой. А больной дрожит в лихорадке, задыхается, глаза выпучил.
— Доктор, — кричит, — запрягай лошадь.
И сам доктор едет звать профессора Захарьина, его высокопревосходительство.
Сердито встретил Захарьин доктора Голубева. Тот робко докладывал профессору про больного, про баню, про квас баварский. Захарьин молча слушал, потом сказал:
— Довольно, позвать хирурга Сорычева, профессора Попова и Голубева немедленно. В доме остановить все часы. Поднять меня на кресле во второй этаж к больному, чтобы все молчали, и вы тоже. А кто этот болван, который после бани пьет холодный квас?
— Иван Петрович Сергеев, домовладелец из купцов.
— Не то, — сказал резко Захарьин, — кто он, что он делает?
— Ничего не делает, — ответил Голубков, — кажется, жениться хочет.
— Ну довольно, — сказал Захарьин, — я приеду.
Доктора были в сборе, стояли около больного. Захарьин приехал в санях, на паре лошадей, покрытых толстой шелковой сеткой с кистями.
Его подняли в кресле к больному. Сидел, смотрел на больного, молчал. Больной бредил и тяжело вздыхал.
— Посадить его, — сказал Захарьин, показав на больного.
Доктора посадили больного.
— Покажите мне инструменты, — обратился он к хирургу Сорычеву.
Сорычев развернул кожаный сверток, откуда блеснули длинные ножики. Захарьин посмотрел на них.
— Не терять времени, — сказал он хирургу, — с Богом.
Доктора держали больного, что-то ему вставляли в рот. Захарьин, позвав доктора Голубева, вышел с ним из спальни больного. И в столовой, увидав старую няньку Сергеева, сказал:
— Вот что, дорогая, захворал твой питомец. Он холостой? Да?
— Холостой, батюшка, — ответила нянька.
— А есть у него близкие кто?
— Сестра есть замужняя — в Замоскворечье живет, а вот теперь Акуля у его на уме тоже, за ей гоняет.
В спальне послышался крик.
— Ага! — сказал Захарьин. — Хорошо. Его надо оживить, — сказал он доктору Голубеву. — Узнайте, где эта Акуля живет, и привезите ее сюда.
Больной сидел на постели и напуганно посмотрел на Захарьина, когда тот вошел.
Захарьин весело говорил:
— Да, любезный Иван Петрович, напугали вы нас. Квас баварский после бани мог наделать вам большого вреда.
В это время в спальню вошла нянька и с ней молоденькая девушка, Акуля, плохо одетая.
— Как ваше имя? — обрадованно спросил ее профессор.
— Акуля… — робко ответила девушка.
— А отчество как?
— Степановна.
— Акулина Степановна, — торжественно сказал профессор, — прошу вас, вот, видите ли, Иван Петрович имел несчастье захворать и мог умереть сегодня же ночью. Но наука, с помощью Господа, спасла его, так что вы пожаловали вовремя, и долг ваш — пробыть здесь час и давать ему вот это полосканье почаще, через каждые десять минут. А завтра с утра навестить его и помочь поухаживать за ним, помочь и врачу.
— Ведь это, кажется, ваша невеста? — спросил Захарьин больного.
— Невеста… да, невеста… — оробев, ответил Сергеев.
Доктора уехали, и Акуля помогала доктору Голубеву ухаживать за Сергеевым.
Наутро рано пришла Акуля, дала полосканье больному и сказала доктору Голубеву, что ей нужно на работу, — перед праздниками спешка. И, простившись с больным, ушла.
Когда Акуля ушла, больной стал жаловаться доктору:
— Вот ушла. Все они этакие-то. Гулять хотят. Не жалеют. Что им больной, скушно…
И опять парится в бане домовладелец Сергеев и говорит с досадой банщику:
— Да, брат, этакое дело вышло. Ну-ка, еще окати меня холодненькой.
Банщик поливает из шайки купца.
— Ну-ка, еще! — требует Сергеев.
— И чего это вы нонче, Иван Петрович, в сурьезе таком паритесь? — с хитрой усмешкой говорит банщик. — Узнать вас нельзя… Не от женитьбы ли?
— Н-да… Дело такое вышло…
— Вижу я, что вы не в себе, вроде как огорчились.
— Огорчился? Нет, не огорчился. Даже в радость вроде… А только доктора — черт бы их побрал!.. Этак кого хочешь оженят!..
— Кваску не откушаете? Баварского, — подкатился к Сергееву в предбаннике Володька.
— Я те дам кваску!.. Мне квасок-то твой дорого стал.
Сергеев потрепал Володьку за вихры и сказал:
— Нынче чай пьем, с супругой…
Рождественская ночь
Приятели уговаривали меня на Рождество уехать в деревню. В Москве все то же, всюду сутолока, всем как-то не до тебя, а в деревне — ты сам по себе. Да и верно: зима, снег, ночь вся в звездах.
Уж когда со станции поедешь в розвальнях — радость входит в душу. Приедешь в жарко натопленный дом, бревна пахнут сосной, дедушка Феоктист Андреич, тетка Афросинья, на столе закуски, пироги, все рады, в камине хворост горит, хорошо!
На Ярославском вокзале приятели мои, охотники, одетые фантастически, сидят за столом в буфете первого класса. Проходящая публика с багажом, несмотря на заботы, останавливается и с интересом посматривает на охотников. У приятелей моих полушубки. У кого зеленый, а то белый, оторочки из мерлушки, на поясе охотничий нож, лыжи, ружья, на голове шапки с наушниками.
— Знать, медвежатники, — говорят пассажиры.
На станции Итларь все мы выходим.
Платформа в снегу.
Возчики дожидаются. Встречают. Тащат багаж, кульки. Станция как игрушка. У дверей горят фонари, а за станцией виден лес, задумчивый, покрытый снегом. Хочешь не хочешь, а у буфетчика надо выпить, человек хороший. Радостно встречает:
— Вот, семга хороша. Только что из Архангельска получил.
Достает семгу, обернутую в лубки и перевязанную бечевой. Режет ножом бечевку, и большая рыбина блестит серебром. Отрезает кусок и дает попробовать Павлу Александровичу, тот говорит серьезно:
— Налей!
Наливает рюмку.
— Замечательно, — говорит Павел Александрович.
— Семгу надо взять, — советуют приятели.
— Можно, — соглашается буфетчик, — хоша половинки вам не довольно ли, а то мне тоже надо для буфета.
Отрезает половину нам.
Возчики наши, Батранов, Бабошин, тоже пьют, закусывают.