— Стой, зайдем погреться, — крикнули мои друзья с передней подводы.
Возчик обернулся и вопросительно посмотрел на меня.
— Холодно чтой-то, мороз трещит!
В небольшой сторожке лесного сторожа Захара было убого и бедно. Дети Захара с испугом смотрели на нас, когда мы ввалились в сторожку.
Жену Захара освещала топившаяся печка.
— Эх, вот ведь кто, — сказала она. — А Захара-то нету, в Ремешки ушел. Вот рада. Погрейтесь, озябши, поди. Я сейчас самовар поставлю. Стужа большая. Прямо всю ночь мороз в стены стучит — пугает.
Озябшие люди топали ногами об пол, чтобы согреть их.
В углу перед иконой горела восковая свечка и мирно освещала угол темной избы.
— Санька, — сказала мать, — зажги-ка лампочку, а то темно гостям.
Охотники скинули шубы и сели на лавки. А Коля Курин полез на печку.
— Куда ты? — закричал ему Василий Сергеевич.
— Озяб. Зуб на зуб не попадает. Хорошо, что заехали в избу, а то я думал: не доехать — замерзну.
Охотники грелись у печки.
Павел Александрович тоже полез на печку.
— Довольно странно, — сказал он, — в первый раз в жизни застыл. А оттого, что заснул. Я ведь ехал и дремал… Может быть, замерзал?
— Надо в чай сейчас коньяку, — посоветовал Иван Иванович.
— Меня тоже дрема одолевала, — сказал Коля. — Я даже сон видел. На елках свечки горят. И девушка такая. В кике такой граненой изо льду[113]. В красной кацавейке. Прехорошенькая блондинка.
Павел Александрович рассмеялся.
— Это приятно. Николай Васильевич живет всегда в окружении прекрасного пола.
— Вот ведь, — сказала сторожиха, ставя на стол самовар, — в лесу-то у нас глухо, по дороге, под горой, где мостик у речки, завсегда кажет. Красавица лесная живет. Я сама видала под праздник.
— Вот, не угодно ли? — поморщился Василий Сергеевич. — Откуда бы ей там взяться?
— Она нешто живая! Так, душа неутешная. А видала я!.. Нарядна, чисто царица. Видали и другие. Говорят, из речки выходит. Вреда от нее нет. Милостива. Я детей с радостью ждала родить. Захар говорит: «Роди мне сына», а я думала — и дочку хорошо, для хозяйства. А мне Бог послал вот их, — показала она на детей, сына и дочь. — Двойню родила. И Захар рад был. Когда родила — так она в окно заглянула разок.
Я посмотрел на ребятишек. Они добро смотрели на мать. И были оба красавцы, с большими ресницами и синими глазами.
В углу, у печки, стукнула и затрещала стена.
— Ишь, стучит Дед Мороз, — сказала сторожиха, наливая чай. — Этак-то запрошлый год спали мы, а я слышу — стучит. Бужу Захара-то и говорю: «Слышь-ка, Захар, это в крыльцо, наружи, кто-то к нам стучит». — «Чего, — говорит, — это мороз». И спит. А я слышу — нет: стучит бесперечь. Встала, пошла к двери, а в крыльце и впрямь стучит. Отперла засов — человек стоит. «Пусти, — говорит, — закостенел. Помираю». Разбудила Захара. Вошел человек. Незнамо кто. Высокий, кудрявый. Бледный как смерть. Закачался и упал на пол. Захар развязал ему кушак, расстегнул полушубок. Растирает ему грудь. «Дай, — говорит мне Захар, — водки скорей». Лоб ему трет, а потом расстегнул ему ворот и грудь растирает, чтобы сердце согреть. Поворачивает, качает, чтобы в себя пришел. А у него-то из карманов деньги сыпются, звенят. Золотые высыпались и серебро рублями. Захар-то говорит: «Господи, не помер бы, в ответе бы не быть».
— Ну, и что же? — спросили приятели.
— Ну, очухался, согрелся. На деньги смотрит. «Эк ты деньги какие с собой носишь, — Захар-то ему говорит. — Почто в лес берешь? Дорогой идешь в мороз этакий. Знать, ты нездешний? Заплутаешь, пропадешь. Купил бы лошадь — денег чтó у тебя!» А тот говорит: «Нет ли щец теплых похлебать, а то не ел я». Налила я ему щей. Вот он ест — видать, что голодный. Наелся щей — и на печку. Уже день занялся, а он спит и спит, храпит. Уж вечер, а он спит. Захар будит, а он хоть бы что. Захар говорит мне: «Знать, недобрый человек, знать, разбойник. Ишь, левольверт при нем. Побегу-ка я на центр, скажу старосте в деревне». А вдруг он с печки-то и говорит: «Я тебе покажу старосту!» Захар-то думает — чего это? «Что ж, — говорит ему, — вставай, не жить сюда пришел». Он встал с печки и засмеялся. «Что ж ты гонишь меня в канун-то Рождества?» — «Да ты чей?» — спрашивает Захар. «Ну чей, что тебе „чей“? Я вольный, гусляцкий. Далеко отсюда». Ушел поутру. Детям по рублевке подарил. Прощаясь, Захару сказал: «Ты про меня думаешь, что я разбойник. Не бойся, тебе от меня худа не будет». Сказывают, знать, это разбойник Чуркин был.
— Нет, не разбойник, не Чуркин, — сказал возчик Батранов. — Это гусляцкий сбытчик. Фальшивые деньги сбывает по ярмаркам. Сбудет и дале бежит. Прячется. Где день, где два. А то ведь пымают, ну и бьют до смерти. И ничего за это не бывает. А где же Чуркин? Это ведь барин, он у казначеев деньги берет, у богатеев. Взаймы берет. Ежели не дают, то где на дороге пымает. Тогда уж дают. А то домой придет, то тоже дают. Страшен! Поглядит разок — дашь. Здоров. Он не убивца, а так, тряхнет маленько, ну и смякнешь…
В это время послышался стук в крыльцо. Сторожиха пошла отворять.
— Не отворяй! — закричал Василий Сергеевич. — Не пускай его! Ну его к черту! А то мы его картечью угостим.
Но дверь скрипнула, кто-то вошел в сени.
— Не пускай, — кричал Василий Сергеевич. — Что вы, в самом деле?
Он стал торопливо вынимать ружье из чехла.
На пороге показался Захар.
— Вот радость, Лисеич. Здравствуй, Василий Сергеевич.
— Эх, ты, черт, напугал нас. Жена про разбойника рассказывала.
Раздевшись, Захар присел к столу. Жена поставила перед ним чай, ватрушки, хлеб.
Я подлил ему в чай коньяку.
Наши возчики, напившись чаю, одевались и говорили:
— Ну, ехать пора, отогрелись.
— Ехать? — задумался Василий Сергеевич. — Лугом поедем или лесом?
— Все лесом, — сказал возчик Батранов.
— Лугом бы лучше. Виднее.
— А кого теперь увидишь-то?
— Как — кого? Видите, какие голубчики ходят здесь у вас.
Павел Александрович, слезая с печки, подняв палец, сказал:
— А зачем ехать? Опять мерзнуть! Глупо и пошло! Здесь отлично. Распакуем кульки.
— Белая скатерть есть? — строго обратился он к хозяйке.
— Есть, барин.
И она пошла к сундуку.
— А прав Павел, не дурак, — сказал Василий Сергеевич.
Живо развязали кульки, и на скатерти появились бутылки, окорок, закуски.
— Рюмок нет, — сказал Коля.
— Из чашек пить — это класс. Понять надо. Если хотите знать, из рюмок пить — это пошлость.
Павел Александрович откупорил ром, разлил его по чашкам, разбавил теплой водой из самовара и, взяв в рот кусок сахару, сказал:
— С наступающим. Согреться надо. За хозяйку и хозяина.
Он выпил залпом всю чашку.
— Замечательно. Жизнь. Красота. Пустыня снега. Видения прекрасных дев, разбойники, Захар, прелестные дети. Эта ночь, звезда Вифлеемская… В душе светит радость дружбы. Праздные мечты! Привет тебе, великий праздник!
Все встали, и доктор запел:
Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови свет Разума.
Стрекулист
Помню я, давно, еще в ранней молодости, когда мы были учениками, гимназистами, то часто слышали от старших, от родственников, знакомых страшное слово «нигилист». И удивлялись. Нигилисты были особые люди — с длинными волосами, нечесаной бородой, на плечах пледы, широкополая шляпа, суковатая палка, карманы набиты книжками, прокламациями…
Вскоре появилось новое слово: «социалист», а затем еще страшнее — «анархист». Этих людей, мы слышали, ловили жандармы. Поймают и везут в Сибирь на поселение. Их доводилось изредка встречать, и они внушали нам страх.
Но было еще прозвище человека, очень странного и неуловимого, которого называли «стрекулист». Те все занимались политикой, у них были партии, они уходили глубоко в подполье, а стрекулист держался на поверхности.
Впрочем, опознать его сразу было трудно. Так, бывало, про молодого человека, как будто серьезного, озабоченного делами, ищущего место службы, вдруг скажут:
— Ну что!.. это стрекулист…
Стрекулисты есть и сейчас. Чаще всего — он худ, моложав, брит, одет чисто, ласков, услужлив, знает в городе всех, все дела, всю подноготную каждого. Он — инициатор дел, у него всегда идеи, которыми он поражает. Он может быть всем — адвокатом, врачом, режиссером, антрепренером. Стрекулист всегда обещает и никогда не выполняет данного обещания. Быстр, находчив, нахален, важен и горд. Новатор, всегда в делах. Живет неплохо.
Однажды летом в деревню ко мне композитор Юрий Сергеевич привез стройного, высокого, средних лет человека, одетого элегантно, с зачесанными назад волосами.
И сразу мне почему-то показалось, что этот человек никогда не был в деревне.
Войдя ко мне в мастерскую, он все глядел по сторонам бегающими глазами.
— А вы мало бывали в деревне? — спросил я.
— Никогда, — ответил он.
— Он, брат, городской, европеец, — сказал Юрий. — Ему деревня не нужна. Он, брат, создает новый театр. Артистов собирает. Я помогаю. Покуда еще ничего нет. Покуда еще пьем, разговариваем. Собрали труппу. Заехали вот к тебе, он тебе расскажет. У него в голове столько сюжетов, что на всех композиторов хватит.
— Простите, — сказал новый знакомый, — я удивляюсь: здесь леса, глушь, безлюдье, как вы можете здесь жить? Ваше место в Европе. Вам нужны дворцы, шум, лавры, крик, пресса, поклонники, цветы. А здесь?.. Колодезь какой-то, старый сарай, лесная даль, крапива… Я не знаю даже, что сказать…
Тут я почему-то подумал: «А не стрекулист ли он?..»
— Конечно, — продолжал он, — я бывал на дачах в Парголове, Сестрорецке. Там дорожки посыпаны желтым песком, куртины, курзал, музыка… Там не чувствуешь, что живешь в глуши. Потом женщины! Много женщин. Чарующих женщин! В театры я ввожу подбор красавиц, праздник тела. У меня артист один потрясающий, сила: он на одной руке вот так держит женщину.