В галантном средстве передвижения Жанин Фукампре сидела, съежившись, с ногами на сиденье, – такую позу принимают, когда хочется прийти в себя. Или просто согреться, если холодно внутри.
– Однажды я хотела поехать в Соединенные Штаты, чтобы встретиться с ней.
Я хотела, чтобы она увидела себя. Чтобы представила, как мне живется с ее лицом. С ее ртом, ее скулами, ее грудью. Я подумала, ее ведь тоже может привести в ужас, что она существует в двух экземплярах. Пусть бы узнала, что она не единственная. Не редкая. Три месяца назад редакция «Боте Консей» выбрала ее самой красивой женщиной в мире. (Она горько улыбнулась.) Я – самая красивая женщина в мире, Артур. Самая красивая женщина в мире, а жизнь у меня самая дерьмовая в мире. Что нас с ней разделяет? Только то, что я родилась через два года после нее? Опоздала на два года? Что она – свет, я – тень? Почему нельзя поменяться жизнями?
За окном тянулись бесконечные голые поля, которые через месяц засеют пшеницей. Несколько тяжелых дождевых капель ударились о ветровое стекло; но гроза не разразилась.
Я так туда и не поехала. Зачем? Чтобы мне велели перестать быть на нее похожей? Переделайте себе нос. Рот. Вставьте цветные линзы, мадемуазель деревенщина. Измените цвет кожи. Уменьшите сиськи. И нечего вам здесь делать! Прекратите походить на нее. Найдите себя. Найдите вашу собственную душонку. Проваливайте подобру-поздорову. Не походите на нее, вы наносите ей ущерба. Походите на кого-нибудь другого, если хотите. Походите на себя. Артуру Дрейфуссу вспомнились лица, виденные иногда в журналах или в «Галери Лафайет» в Амьене, вспомнились женщины, которые, чтобы походить на других, стесывают кости скул, удаляют коренные зубы, чтобы впали щеки, накачивают губы как посул наслаждения и с силой оттягивают веки, точно штору над утраченной молодостью и канувшими иллюзиями; и тогда розовая свежесть Жанин Фукампре вдруг предстала ему истинной красотой: самоуважением.
Я так туда и не поехала. А вдруг бы они сжалились? Потому что я, наверно, чудовище. Мне могли бы предложить быть ее двойником. Ее тенью. Тенью ее тени, как в песне[57]. Меня посылали бы в Balthazar[58] или Mercer[59], меня вместо нее преследовали бы навозные мухи, а она тем временем тайком бежала бы на свидание к новому бойфренду. Я была бы ее дублершей в постельных сценах. В этом плане она в своих фильмах не блещет. Даже не показывает грудь. Знаешь, у нас почти одинаковые размеры. 93–58–88 у нее. 90–60–87 у меня. Я даже работу не могу найти с моим лицом, Артур. Только и гожусь строить из себя дуру в супермаркетах или в свадебных платьях, и нет такого мужика, который не попытался бы полапать мой зад или засадить мне свой хрен, им всем хочется знать, каково это – трахнуть Скарлетт Йоханссон. Прости. Я вульгарна. Это потому что мне грустно.
Артуру Дрейфуссу тоже было грустно.
– Что бы ты сделала, если бы была ею?
Жанин Фукампре расправила свое вновь обретенное тело и улыбнулась. Наконец-то.
Дурацкий вопрос. Но это забавно. Так вот. 1) Я убила бы себя, чтобы РАЗ И НАВСЕГДА оставили в покое Жанин-Изабель-Мари Фукампре, здесь присутствующую. 2) Сожгла бы все копии «Любовной лихорадки», потому что я там ну совсем никакая. 3) Не переспала бы с Кираном Калкином. Клянусь. 4) Постаралась бы записать диск с Леонардом Коэном[60]. 5) Сняться в фильме у Жака Одиара. 6) Не стала бы сниматься в рекламе, которая врет, будто вы красивее с сумкой от Вюиттона или, например, с кремом от Л’Ореаль. 7) Объяснила бы девочкам, что дело не в красоте, а в желании, и что если им страшно, всегда найдется песня, которая спасет им жизнь. 8) Записала бы диск со всеми этими песнями. 9) Поставила бы фильм для моей старшей сестры Ванессы и баловала бы мою мать до бесконечности! 10) Сказала бы людям, чтобы переизбрали Барака Обаму через два года, и 11) уж коли у меня было бы очень, очень много денег за все мои звездные роли, я купила бы билет на самолет, в первый класс, мой милый. Я пила бы шампанское Тэттэнже Конт весь полет. Ела бы икру. И прилетела бы сюда. Я закончила бы мою карьеру, как Грейс Келли, и осталась бы с тобой. Если ты хочешь.
Артур Дрейфусс был тронут.
Он остановил галантное средство передвижения на обочине, не заглушив мотора, и посмотрел на нее. Она была красива, и щеки ее блестели, и слезы подступили к глазам механика, и он сказал ей «спасибо». Спасибо. Потому что уж коли сам Фоллен не употреблял этого слова в своих чудесных стихах, значит, слово это редкое, ценное, прекрасное и самодостаточное. А именно в эту минуту Артуру Дрейфуссу хотелось сказать редкое слово.
Позже, когда они поехали дальше, ему показалось, что он постарел.
Они приехали глубокой ночью. Жанин Фукампре дремала на пассажирском сиденье. Они пересекли Лонг и добрались до домика Артура Дрейфусса на департаментском шоссе 32, на выезде из деревни.
По дороге они остановились заправиться и заодно выпили натурального кофе (ммм, ммм) и съели по сандвичу в пластиковой упаковке; сандвичи оказались мягкие, клеклые, мякиш прилипал к небу; сандвичи для беззубых, сказал он, а она улыбнулась, и тут они оба подумали о его матери и укорили себя за жестокость.
Когда они вошли в дом, Жанин Фукампре запечатлела легкий поцелуй на его щеке, спасибо, это был прекрасный день, Артур, мне не было так хорошо, с тех пор как я пела My Heart Will Go On (саундтрек к «Титанику»), спускаясь по лестнице с тетей, и она, наоборот, поднялась по лестнице в спальню, где рухнула на кровать, еле живая от усталости и волнений.
Артур Дрейфусс сел на диван, где он спал четыре ночи, но ему было не до сна.
Зачем Жанин Фукампре под дивными чертами Скарлетт Йоханссон вошла в его жизнь? Она нашла его милым, славным; она сказала cute в первый вечер, you’re cute, so cute, ей хотелось увидеть его снова, после того как он починил девочкин велосипед, и она явилась вот так, запросто, в сумерках, четыре дня назад, с фальшивым Вюиттоном, Мураками и тремя вещичками – и неделю не прожить; они поцеловались один раз, поцеловались, чтобы не дрожать, не плакать, когда тень Скарлетт Йоханссон вновь накрыла ее в ресторане; до обручения было еще далеко. Он находил ее привлекательной (Скарлетт Йоханссон как-никак), но и Жанин Фукампре тоже его привлекала. Ему нравилась ее фарфоровая хрупкость. Ее трещинки. Все эти надломы внутри, как у него. Все то, что, по словам Фоллена, ждет, чтоб освободили, написав[61]. Но после. После.
Какова она, жизнь после об руку со Скарлетт Йоханссон, которая вовсе не Скарлетт Йоханссон, но все думают, что она Скарлетт Йоханссон, до тех пор, пока разум не убедит в обратном, ведь Скарлетт Йоханссон не может быть на вручении Нобелевской премии мира в Осло (Норвегия) рядом с Майклом Кейном и одновременно в Лонге (Франция); не может три месяца подавать реплики в нью-йоркском Корт Театре (48‑я улица) в «Виде с моста» Артура Миллера и одновременно обсуждать свежесть дорады в Экомаркете в Лонг-пре-ле‑Кор-Сен.
Какова она, жизнь после со Скарлетт Йоханссон. Сначала вы просто ее новый дружок, вдобавок никому не известный; ретивый папарацци выслеживает вас на пляже в Этрета или в Туке; телеобъектив обнаруживает родимое пятно на вашей левой ноге, на уровне поясничной мышцы – десять сантиметров под ягодицей, и, когда снимок будет опубликован, «Пуэн де вю» восхитится этим знаком благородного происхождения, «Вуаси» заподозрит лакомый засос, а «Упс» – рак кожи. Так начинается ложь.
В сути или во плоти – где она, правда? Образы теснятся в его голове. Он представляет себе тело как пальто. Его можно снять, можно повесить, оставить на крючке, если оно больше не подходит. И выбрать другое, которое лучше сидит, подчеркивает точнее, элегантнее силуэт вашей души. Фигуру вашего сердца. Но так не бывает; вместо того, чтобы приручить его, выучить новым словам, новым жестам, его режут. Кроят, латают, перешивают. Искажают. Пальто уже ни на что не похоже; тряпка, жалкий лоскут. Сколько оголтелых женщин мечтают походить на других. На самих себя, быть может, на себя, только лучше. Но печаль и ложь никуда не делись. Они всегда с вами. Как шутовской нос, приросший к лицу. Кто забыл себя, тот потерялся. Он угадывает тяжесть тел, тяжесть их бед, потому что Жанин говорит ему о своих; но в твоем несчастье ты прекрасна, Жанин. Тебе неведомы горести некрасивых, которые хороши для себя и которых убивает презрение, взгляд за взглядом, ежечасно, сжигает на медленном огне. Ты не знаешь веса грузных тел, чувствующих себя птицами. Перья. Запахи. Вот бы нас видели так, как мы видим себя: в благости нашего самоуважения. Он улыбается. Чувствует, как слова прорастают, размещаясь, чтобы обрисовать перемену мира. Его захлестывает радость. Что если, спрашивает он себя, еще больше, чем ее сказочное тело, хрупкость Жанин трогает его всего сильней?
Нежность трепещущего листа[62], написал Фоллен. Нежность трепещущего листа. Твоя немыслимая нежность, Жанин; эта хрупкость, обладающая даром делать ПП любезным, даже изысканным, в образах его слов; даром делать Кристиану Планшар и всех девушек из салона грациозными и легкими, маленькими феями, порхающими вокруг тебя; твоя нежность умиротворяет; ты – встреча, которая всякого взволнует, всколыхнет, «красота берет за душу», шепнула мне Шанталь, мойщица, когда ты увидела свои короткие волосы и чуть не расплакалась, ты – встреча, делающая еще и терпимее; она добавила: «Но ведь и опасна красота, она притягивает все, что может ее погубить», – и я понял, что твоя нежность может творить и добро, и зло, как оружие, как плохо подобранные слова, как этой ночью на заправочной станции, когда тот мудак, вульгарный, вонючий, запущенный, с грязными ногтями, говорил с тобой как со шлюхой, потому что многие думают, что женщина с большой грудью – непременно шлюха.